Качалов Н.А. Записки Николая Александровича Качалова

// Голос минувшего. – 1916. – №5/6; 1917. – №2

  

[Автор начал писать их 28 апреля 1882 г. Записки сообщены дочерью покойного автора Мариею Николаевною Шульман. Ред.].

Достигнув 64-летнего возраста, я постоянно был занят службой государственной, общественной и, при большом семействе, домашними делами и мало имел свободного времени. В настоящее время, по совершенно различным взглядам с министром финансов, Николаем Христиановичем Бунге, на управление таможенною частью, я вынужден оставить должность директора департамента таможенных сборов, которую занимал 12 лет, и назначен состоять при министре финансов без определенных занятий.

Мне пришлось прожить, и большею частию быть даже деятелем, в весьма любопытную эпоху, когда Россия начала перестраиваться под впечатлением новых идей и новых требований жизни, что при громадности нашего государства составляет грандиозное и чрезвычайно любопытное явление.

Я начал понимать окружающие меня явления жизни с конца царствования императора Александра I; в царствование имп. Николая был уже офицером флота, а потом предводителем дворянства Новгородской губернии, Белозерского уезда. В царствование Александра II председателем новгородской губернской земской управы, архангельским губернатором и директором департамента таможенных сборов, и в этой должности пробыл первый год царствования Александра III. В продолжение этого времени многое пришлось видеть и многое испытать.

I. ДЕТСТВО.

Жизнь в деревне в Новгородской губернии. – Рассказы об Аракчееве. – Нравы помещиков. – Крепостной быт.

Я родился 14 апреля 1818 г., в Новгородской губернии, Белозерского уезда, в селе Малюкове. Родители мои отставной капитан-лейтенант Александр Романович Качалов и Надежда Ивановна; по семейству отца принадлежал к старинной дворянской фамилии, записанной в VI части дворянской книги. За родителями моими состояло в Новгородской губернии, в Белозерском и Тихвинском уездах, и Тамбовской губернии, в Шацком уезде, около 500 душ крепостных людей, с несколькими усадьбами и большим количеством земли по Новгородской губ., следовательно, родители мои, по тому времени, принадлежали к достаточному классу помещиков. Семейство наше состояло из 5 сестер и 2 братьев: Ивана, умершего холостым, и меня, Николая, младшего.

Родители постоянно жили в деревне, где сестры воспитывались и вышли замуж за местных помещиков, а мы с братом мальчиками были помещены в Морской Корпус, где окончили образование и были выпущены мичманами во флот.

Воспитание помещичьих детей того времени производилось почти исключительно при помощи гувернанток, выписываемых из столицы, часто поступающих от других помещиков, у которых дети выросли и не требуют больше наставниц. Сколько я помню гувернанток у нас и у соседей, требования от них педагогических сведений были самые скромные: требовалась строгость, чтобы дети были заняты и меньше беспокоили родителей; но главное, чтобы гувернантка была уживчивого характера и умела ладить с домашними. Ежели эти условия исполнялись, то гувернантка сживалась с семейством и воспитывала, как Бог послал, несколько поколений. Домашнего контроля над преподавательницей не было никакого, воспитание детей зависело от познаний и добросовестности гувернантки, и потому степень образования того или другого помещичьего семейства зависела от случая, какую гувернантку пошлет Господь. В описываемой мною местности не было очень богатых помещиков, у которых, может быть, существовали другие порядки по воспитанию детей.

В то время девочек редко отвозили для воспитания в столицы и большие города, но воспитывали дома, как Бог послал, и все мои пять сестер окончили воспитание дома при помощи гувернанток. Мы с братом также первоначально учились у гувернанток, но ученье шло плохо, так что к 10 годам, когда меня отдали в Морской Корпус, я умел только читать и писать, и знал нетвердо четыре правила арифметики.

Так как учебные занятия были незначительны, то у мальчиков оставалось много свободного времени, которое проводилось большею частью на улице, в товариществе крепостных людей, а в особенности детей. Это сообщество, конечно, приучало помещичьих сыновей к дурным манерам и выражениям и вообще знакомило мальчиков, раньше времени, с грязными картинами жизни, но, с другой стороны, укрепляло их физические силы, приучало к самостоятельности и знакомило с настоящей жизнью и в особенности с существовавшим тогда в полной силе крепостным правом. При таком порядке, не только дети крепостных людей, но даже взрослые не стеснялись свободно говорить при нас и высказывать тягость крепостных своих отношений, и мы дети им сочувствовали и, по мере нашей возможности, защищали и помогали слабейшей стороне. Странно, что часто самое ничтожное обстоятельство, бывшее в раннем детстве, врезывается в память на всю жизнь. Я помню разговор мой со стариком дворовым Лаврентием, когда мне было только 8 или 9 лет. Старик был чем-то недоволен моею матушкою, жаловался на свое положение, и затем разговор зашел на обыкновенную тему, – несправедливость господ и тяжкое положение крепостных людей. Увлеченный сожалением, я высказал, что, когда вырасту большой, то не буду обижать моих людей, на что старик возразил: «И, батюшка, когда вырастешь большой, то также будешь пороть нашего брата!» Эту фразу я всегда вспоминал, когда приходилось наказывать людей на службе во флоте или, как помещику, и к этим операциям всегда приступал только при крайней необходимости и с величайшим отвращением.

Семейство наше постоянно проживало в Малюкове, но отец, большею частью, жил в Тихвинском имении – Пёлушах. Память сохранила один зимний день, как его провел я в Малюкове. Я спал вместе с матушкою, ложился, конечно, рано и просыпался, около 4 часов утра, когда весь дом еще спал. Костюм мой был незатейливый и состоял преимущественно из нанки и овчин. Я вставал тихонько, надевал валенки, овчинный тулуп, покрытый нанкой, и отправлялся в кухню, которая стояла на дворе, довольно далеко от дома. Кухаркой была Мавра Елисеевна. В кухне я умывался, у Мавры топилась уж печь, и разогревалась порядочная ладка (чашка) вчерашних щей, которую я и уписывал, а затем целый день проводил на улице, исключая немногих часов, когда меня успевали залучить в комнаты для занятий.

С нами жила бабушка, мать моей матери, Пелагея Никитишна Акинина, скончавшаяся 92 лет, и на ней и ее муже следует остановиться, а также на родном моем деде, родителе моего отца – Романе Яковлевиче Качалове. Дед по матери, Иван Иванович Акинин, был бедный белозерский дворянин, и он с братом своим Никитой Ивановичем служили писцами в одном из белозерских судов и, по тогдашнему обычаю, оба рано женились. Молодые братья Акинины поняли, что в Белозерске им не составить карьеры, и потому отправились в Петербург и поступили на службу. Старший брат Никита Иванович достиг звания генерал-кригс-коммисара, а дед мой Иван Иванович – чина поручика гвардии и вышел в отставку. В то время банкир Перетц играл в финансовых делах России такую же роль, как барон Штиглиц в настоящее время. Оставив военную службу, Иван Иванович поступил к банкиру Перетцу ходатаем по делам и получал до 30.000 рублей в год (по тому времени – содержание громадное), что свидетельствуем о способностях деда. По рассказам бабушки, жизнь их в Петербурге была вполне обеспеченная, и общество, по случаю банкирских знакомств и служебного возвышения брата, тоже хорошее. Славянская натура взяла свое, и что дед наживал, то и проживал, и скопил очень немного. Дед Иван Иванович простудился и перестал владеть ногами; в Петербурге жить было невозможно, и он купил половину усадьбы Малюково, там поселился, там же и скончался.

Малюково куплено у Николая Бровцына; отец продавца, Аника Бровцын, был замечательный тип своего времени, и необходимо его описать, согласно рассказам бабушки и других стариков. Это был довольно богатый помещик того времени и, само собою разумеется, – самодур и сутяга. Ему принадлежало всё Малюково, Каменник, много крестьян в Куе и Пондоле и в других местах; в Малюкове большой двухэтажный деревянный дом, половину которого я еще помню. Аника Бровцын, по настоящим понятиям, был настоящий разбойник. Останавливал проезжих, обирал их, и даже у нищих отнимал сумы с корками, которыми после его смерти оказались наполненными целые амбары. Понравится ему скирда чужого хлеба, стог сена, лошадь, корова, красивая женщина, – посылались люди, и всё это отнималось и увозилось к грабителю. Вздумал самодур строить церковь, останавливал прохожих и ставил на работу. Все суды были им закуплены, и чего не мог Бровцын взять силою, то добывал сутяжничеством через суды.

Наконец, терпение обиженных истощилось. В Ильинском, усадьбе Колоповых, жил тогда помещик Шапилов, который собрал к себе обиженных помещиков и заманил Анику Бровцына. Здесь учинили над обидчиком следующий самосуд: первоначально колотили его нещадно и требовали, чтоб возвратил всё неправильно отнятое, но Аника, должно быть, был железный человек, не согласился. Тогда поставили его к стене, надели петлю на шею и подтянули её так, что Аника должен был стоять на цыпочках, чтоб не повиснуть, и в таком положении Аника простоял много часов, пока согласился возвратить все отнятое. И этот человек спокойно умер дома! Можно вообразить его управление крепостными людьми, – и всё это терпеливо переносилось! У Аники Бровцына было три сына: Иван, которому достался Каменник, а двум другим братьям – Николаю и, кажется, Кириллу – Малюково пополам по ровной части. Иван умер и оставил свое имение жене своей Елизавете Игнатьевне, которая впоследствии передала всё свое имение незаконнорожденному своему сыну Виктору Александровичу Владимирскому. После смерти Кирилла Бровцына половина Малюкова досталась племяннику, сыну Ивана и Елизаветы Игнатьевны, законнорожденному Федору Ивановичу Бровцыну, бывшему много лет в умопомешательстве и недавно умершему. Вторую половину Малюкова у Николая Бровцына купил мой дед. Покупка эта была чрезвычайно неприятна Елизавете Игнатьевне, и сейчас же начались и много лет продолжались процессы и разные соседские взаимные пакости, конец которых я помню.

Большой двухэтажный дом разделили пополам, в одной половине поселился дед, а другая половина оставалась пустая, так как владелец, умалишенный сын, жил на Каменнике. Все земли по Малюкову были в общем владении и половины не были распределены границами. В то время все хозяйство было основано на сучьях; дед посылает рубить лядину, и Бровцын рубит ту же лядину; наши сеют рожь или ячмень, а староста Бровцына, по тому же месту, обсевает тарицей. Та же история происходила при выборе места для построек, не говоря уже, когда зайдет на чужую землю скот или птица (усадебная оседлость была разделена). По случаю этой войны, отделение Земского Суда почти не выезжало из Малюкова, и вражда не только между владельцами, но даже между людьми была смертельная. Я помню, что, маленький, я не смел зайти на усадебную землю Бровцына, и смотрел на чужую половину Малюкова, как на страшное место. Процессов по владению землями была пропасть и не существенных, а под впечатлением раздражения.

Елизавета Игнатьевна была женщина несправедливая, но всё повторяла, что она бедная вдова, и что все её обижают. Это естественно повлияло на ее детей, – на Федора Ивановича, и, как увидим ниже, было причиною его сумасшествия, и на Виктора Александровича Владимирского, у которого также появились в характере мнительность, подозрительность и обидчивость. В 1845 г., когда я вышел в отставку и поселился в Малюкове, я нашел еще много процессов и споров по малюковским землям. 

Дед мой был полковник Роман Яковлевич Качалов и бабка Анна Алексеевна, – урожденная Балк. Кажется, коренная наша фамилия была Боровицкого уезда, где жил дед, и имение это досталось двоюродному моему брату Роману Алексеевичу Качалову. Я не помню деда, который умер до моего рождения, и должен описывать его по рассказам родных. Дед был адъютантом императора Петра III и присутствовал в Ропше при его кончине. При вступлении на престол Екатерины II, дед, как приверженец покойного императора, был назначен комендантом в Петрозаводск, где и пробыл все 32 года царствования Екатерины. При вступлении на престол Павла, дед, в чине того же полковника, был в отставке, и проживал в Боровицком имении рядом с имением фельдмаршала Суворова Кончанским. Я позабыл рассказы, что получил дед от императора Павла, который щедро наградил всех приближенных своего отца, но жалованных имений от деда к нам не поступило.[1] [Качалову и не было пожаловано имения. - Ред.]. Между тем, имп. Павел знал моего деда и благоволил к нему, что доказывается следующими дошедшими до меня рассказами старших моих родных. При вступлении имп. Павла на престол, он за что-то рассердился на знаменитого Суворова... и сослал его на жительство в его Боровицкое имение, Кончанское. Отец мой, бывший тогда флота лейтенантом, был уволен в отпуск и поселен в дом Суворова, чтобы быть при нем безотлучно. Это обстоятельство дает право полагать, что дед мой имел поручение от императора иметь главное наблюдение над изгнанником. Вероятно, дед не стеснял Суворова, потому что мне достались письма Суворова к моему деду, доказывающая самые дружеская их отношения. Покойный князь Александр Аркадьевич Суворов, узнав о существовании этих писем, просил прислать их для снятия копий и, к величайшему сожалению, их не возвратил и, таким образом, я потерял эту фамильную драгоценность.

По документам мне известно, что дед мой купил у Римского-Корсакова Пелуши за 14,000 р.; не помню, сколько тогда было крестьян, но земель состояло более 100,000 десятин. Имение было оброчное, никогда не видавшее помещиков, и так как крестьяне состояли из кореляков, людей почти диких, то они не хотели повиноваться деду. Послана была рота солдат, и с нею дед вступил в купленное им имение. Предание говорит, что около Костягова крестьяне встретили войска, произошло сражение, было несколько убитых и раненых, и крестьяне были усмирены. Я полагаю, что управление крестьянами после бунта было суровое. Дед был в Пелушах только наездами, и управление было поручено строгому старосте из крестьян. Мне передавали, что староста этот ездил по работам и по деревням летом в санях, на которых был поставлен полог. 

Более об деде я ничего не помню, кроме одного последнего оригинального случая. Дед умер ранее бабки на 15 лет; при его похоронах была сделана двойная могила, как настоящая для деда, так и будущая для бабки. Как я сказал выше, бабка умерла через 15 лет, и когда открыли двойную могилу, то оказалось, что переборка, разделяющая могилы и гроб деда сгнили, а тело его сохранилось. Тело деда вынули, положили в новый гроб, поставили в церковь вместе с гробом бабки, снова отпели и вместе похоронили. У деда было 4 сына и дочь: старший сын Алексей, второй – Александр (мой отец), третий – Иван, четвертый – Платон и дочь Наталья.

Алексей Романович постоянно находился на службе, во время Сенявинской кампании командовал военным транспортом. В это время была объявлена война с англичанами, и транспорт дяди встретил большое, военное, английское судно, сражаться с которым было бы безумием. Встреча эта произошла во время сильного ветра и большого волнения, не позволявшего англичанину перевезти на транспорт свой десант, и потому он мог взять его только на буксир}. Наступившею темною ночью дядя обрубил буксир, ушел от неприятеля и скрылся в нейтральный порт Лиссабон, где и простоял несколько лет, т.е. все время, пока продолжалась война с Англией.

Я не знаю других сведений об его службе, кроме того, что он умер в чине капитана 1-го ранга и начальника Галерной гавани, где у него был собственный дом, замечательно устроенный и наполненный ценными вещами, на покупку которого он употребил 75.000 рублей, полученных им призовых денег. 

Я не помню этого дяди, но, по рассказам, это был чрезвычайно симпатичный человек. Он был очень красив, хорошо образован и до чопорности приличен и вполне светский человек. Он был женат на Наталье Ивановна Кутыгиной, падчерице тогда влиятельного адмирала Маницкого, любимца графа Аракчеева, и генерал-губернатора Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний, и для Маницкого, собственно, создано это бесполезное генерал-губернаторство.

Замечателен случай, составивший карьеру Маницкого. Аракчеев был всесильный человек и проживал в Грузине, на берегу реки Волхова. Император Александр I подарил Аракчееву свою парусную яхту «Голубку», служившую императору вместо существующих паровых яхт. Для отвода этой яхты на реку Волхов был назначен морской штаб-офицер Маницкий и только что выпущенный из корпуса мичман Юрлов. Когда Маницкий явился к Аракчееву, и объявил, что яхту в Грузино провезти невозможно, потому что она сидит в воде 8 фут, а вода в Волховских порогах только 2 фута, Аракчеев объявил, что требует, чтобы яхта была доставлена во что бы то ни стало. При исполнении он будет вечный должник Маницкого, при неисполнении – вечный враг. Яхту облегчили от всего, что только можно было снять, в порогах вытащили на берег и берегом протащили все пороги, слишком 10 верст. Конечно, яхту не только поломали, но исковеркали, но поправили и поставили против дома Аракчеева. За эту услугу Аракчеев составил быструю карьеру Маницкого и покровительствовал ему до смерти. За эту же сухопутную кампанию Юрлов, не бывший ни в одной кампании, произведен в лейтенанты и вышел в отставку. Это был череповский помещик, женился на Екатерине Яковлевне Унковской, соседке по Пелушам, и его до смерти сердили его морскими кампаниями.

Яхта «Голубка» отслужила Аракчееву большую службу. В 1831 году, во время бунта новгородских военных поселений, толпа бунтовавших прискакала на Волхов против дома Аракчеева, стоящего на другом берегу, не посмела переправиться через реку, опасаясь 6 небольших пушек, бывших на яхте, и тем дала Аракчееву возможность уехать по дороге к Тихвину, в имение Алексея Петровича Унковского, где он и пробыл до усмирения бунта. Яхтой командовал морской унтер-офицер, исполнявший обязанность палача, – к нему отправляли всех для наказаний. Я не помню, и не слыхал, куда девалась эта яхта.

Аракчеев большую часть года проживал в Грузине, и вся знать обоих полов считала своею обязанностью ездить на поклон к временщику. Несмотря ни на какое высокое положение, никто не смел переправляться через реку и подъехать к дому, а все останавливались на другом берегу и посылали просить позволения. От того, скоро ли получалось это разрешение, измерялась степень милости или немилости приехавшим; нередко случалось, что приехавший получал отказ в приеме и возвращался в Петербург. Проезжали 120 верст на почтовых. Начиная от Чудова до границы Тихвинского уезда, по дороге к Тихвину, Аракчеевым было устроено шоссе, существующее до настоящего времени. Во время всемогущества временщика шоссе было заперто воротами, устроенными в каждом селении, и Аракчеев дозволял проехать по своей дороге только тому, кому желал оказать особую милость, и тогда выдавал ключи для отпирания ворот. Все же проезжающие должны были ездить, по невозможной грунтовой дороге, проложенной вдоль шоссе. Замечательно падение, почти моментальное, всех временщиков. Только что получено было известие о кончине имп. Александра I, не было никаких официальных распоряжений, и сам Аракчеев, и вся Россия признала, что власть его окончилась. В это самое время проезжала в Петербург белозерская помещица Екат. Вас. Рындина, бой-баба. Она топором разбила все замки на воротах шоссе, первая проехала без позволения, и с тех пор дорога поступила в общее употребление, замки не возобновлялись, и Аракчеев этому покорился.

Я хорошо знал Наталью Ивановну, жену Алексея Романовича, которая прожила еще долго после смерти дяди. Это была женщина в молодости красивая, светская, но окончательно пустая. У дяди Алексея Романовича, у которого было 3 сына и 2 дочери, по рассказам, все в доме было устроено до щепетильности прилично: у детей были гувернер и гувернантка, дети были отлично выдержаны, и во всем господствовало довольство и безукоризненный порядок. 

Отец поселился окончательно в Пелушах, где и родились все 6 человек старших детей, исключая меня. Воспитание сестер и брата, а потом и меня шло в обстановке совершенно иной, чем у дяди, Алексея Романовича. По обыкновению, у каждого ребенка была особая нянька; няньки выбирались из крестьянских девушек чухонок, и, по простоте нравов, они одевались в свой национальный костюм. Костюм этот состоял из короткого холщевого сарафана, выкрашенного канаброй в кирпичный цвет; девушки ходили босиком и, большею частью, с нечесаными белыми волосами. Дети обыкновенно вставали рано, и каждая нянька, покормив своего питомца, сажала его на спину и отправлялась в лес. 

Дядя Иван Романович был чрезвычайно добрый, веселый, симпатичный человек, и мы все его чрезвычайно любили. У него не было детей, и состояние, по тому времени, было весьма хорошее, так что дядя мог жить открыто и дать полную волю своему хлебосольству; за эти качества его чрезвычайно любили, как родные, так и знакомые.

Во время дворянских выборов дядю уговорили баллотироваться в уездные судьи в Тихвине; дядя согласился и, конечно, был выбаллотирован. Дядя получал до 30.000 руб. дохода, что в то время составляло громадную сумму, которую, при своем хлебосольстве, проживал всю в уездном городишке. Жалованья он не брал, взяток также и как жалованье, так и от себя прибавляемую большую сумму, отдавал бедным чиновникам. Затем, остальная городская интеллигенция поминутно у него гостила, – пила, ела. Естественно, что при таком порядке дядю все обожали. На беду, назначили в Тихвин нового стряпчего, страшного кляузника, который придирался ко всякой мелочи, устраивал разные крючки и опротивел всем окончательно, в том числе и дяде. В одно прекрасное утро, приходит дядя в уездный суд и громогласно объявляет, что он сегодня будет бить стряпчего, и когда он возьмет в руки палку, то чтобы все убирались из суда вон. Нужно знать, что это происходило летом, окна в суде, стоящем на площади, были все открыты, и, как это был базарный день, то на площади было много народу. Кроме того, уездный суд помещается во втором этаже казенного дома; рядом с ним был земский суд, а внизу казначейство и городническое правление, и на месте готовившегося скандала были все власти в города и высшая в городе юстиция и полиция; все скоро узнали, что Иван Романович сегодня будет бить нового стряпчего. По сказанному, как по писанному, скандал совершился. Когда явился стряпчий и, по обыкновению, принялся за свои кляузы, дядя схватил его за шиворот, принялся тузить его палкой; нужно заметить, что дядя был мужчина вершков 12 росту и соразмерной этому силы, и надо полагать, что операция была произведена серьезная. Когда началась операция, все бывшие в суде скрылись, и, когда вырвавшийся стряпчий сбежал с лестницы и заявил о побоях, ожидавшее его городничий, доктор, исправник и все служащие люди ввели его в городническое правление, признали его помешавшимся и арестовали. Стряпчий, конечно, жаловался, было несколько следствий, но ничего не открылось, и стряпчий, опасаясь повторений операции, перебрался в другой уезд. 

Припоминаю другой анекдот в связи с воспоминанием о дяде Иване Романовиче. Нужно предварительно описать местность, окружающую наше имение, называемое, вообще, Пелушами. Оно находится на границах Тихвинского, Белозерского и Устюжского уездов Новгородской губернии и Ладейнопольского уезда Олонецкой губ., и вся середина его состоит из лесных дач и редко разбросанных маленьких деревень.

При существовании во всей силе крепостного права, неминуемо существовало постоянное им недовольство и раздражение между крепостными, и дворовыми, и крестьянами. Нередко случалось, что раздражение это производило взрывы в виде бунтов, но они усмирялись распоряжениями местной полиции или с помощью войск; отдельные же личности, при нежелании оставаться у помещиков, уходили и скрывались в намеченных местах, хорошо известных всем соседним крепостным людям. Причины побегов были различные; притеснения помещиков, делавшие жизнь у них невыносимою, сделанный проступок и боязнь наказания, леность, расстройство своего крестьянского хозяйства, большая семья и неимение возможности выйти из невыносимого положения и, наконец, самостоятельность характера, не выносящая крепостной зависимости. Вообще крестьяне чрезвычайно сочувственно относились к такого рода беглецам и охотно доставляли им временный или более продолжительный приют и всеми способами скрывали их от полиции. Купечество, в большинстве случаев вышедшее, из крепостных, тоже помогало такого рода беглецам, духовенство и даже монастыри также. Народ признавал настоящими беглыми только военных дезертиров и бежавших из Сибири и таковым не помогал, хотя тоже не ловил и не представлял в полицию; бежавших же от помещиков народ называл бегунками. В строгом смысле закона подобное покровительство народа беглым от помещиков было беззаконностью, но оно имело и хорошую сторону, так как давало выход людям, которые не могли выносить крепостной зависимости, – это было подобно предохранительному клапану в паровом котле: не существуй этого клапана, крестьянские бунты были бы несравненно чаще.

Описанная местность около Пелуш была самая удобная и излюбленная для всех беглых крепостных людей всех северных губерний и даже Ярославской, Костромской и Тверской. Время от времени полиция делала облавы и внезапные наезды, и всегда безуспешно. Крестьяне прямыми путями успевали ранее оповестить о наезде полиции, и беглые перебирались в глушь лесов или в другой уезд или даже губернию, где чужая полиция не имела права производить обысков. По довольно верным сведениям, около Пелуш проживало таких беглых до 5000 человек обоего пола, и это секретное общество было правильно организовано.

Существовала такса за их работы, несколько ниже, чем вольным рабочим, и плата по этой таксе выплачивалась аккуратно. Давая приют беглым, местные крестьяне требовали от них, чтобы они жили скромно, и, как они выражались, чтобы не шалили, то есть, чтобы не воровали, не буянили и пр., за чем строго наблюдало население, и ежели появлялся такой шалун, то он немедленно исчезал, и нужно полагать, что его просто-напросто убивали и хоронили в лесах. В случае болезни беглого, его вывозили в лес, где он и умирал и был похоронен. Вообще, это секретное многолюдное общество было отлично дисциплинировано: несмотря на то, что местность была глухая, не было ни воровства, ни конокрадства, а тем более грабежей и убийств. 

Я вышел в отставку в 1845 г. и поселился в Пелушах. Большая часть пашен и сенокосов раскиданы по лесам в дальнем расстоянии от усадьбы и перемешаны с крестьянскими пашнями и сенокосами. Весьма часто, обходя или объезжая один работы, я встречал целые артели рабочих с великорусскими лицами, ясно беглых, так как местные крестьяне – кореляки, и имеют особый финский тип. Никогда я не имел от беглых малейшей неприятности и не испытывал никакого опасения при встрече с ними.

При объявлении манифеста 19-го февраля 1861 г. такого рода беглым, добровольно явившимся в свои вотчины, не положено никакого наказания, и потому все беглые возвратились по домам, и в Пелушах не осталось ни одного человека. Это обстоятельство сильно повлияло на хозяйство крестьян этой местности, которые лишились дешевых рабочих, и хлебопашество крестьян, а следовательно и общее благосостояние сильно упало. При этом нужно заметить, что помещики не пользовались беглыми рабочими, но и не ловили их, из чувства самосохранения, так как за это могли пострадать, не говоря лично, но беглые, из мщения, могли поджечь усадьбу и стоги хлеба и сена, складываемые в лесах без всякого караула. В 1861 году я был, как сказано будет ниже, белозерским предводителем дворянства. Манифест объявлен в феврале, а мировые посредники введены в августе, а в этот промежуток времени предводители исполняли обязанности мировых посредников, следовательно, должны были и водворять беглых. Мы жили в Налевском, и каждое утро в передней появлялась толпа разного народа, состоящего из возвращающихся беглых, которых я отправлял в Варнакумку, где жил становой пристав, – для водворения в вотчины. При этом припоминаю один анекдот, относящийся к беглым. В одно утро войдя в переднюю, я, по обыкновению, увидел толпу крестьян с опущенными вниз глазами, – явный признак. что это беглые... Опросив их и предупредив, что ежели что-нибудь напроказили во время побега, и эти проказы впоследствии могут открыться, то выгоднее теперь признаться, я увидел, что в передней нет лакея, а, между тем, висит много верхнего платья, я позвал лакея и заметил ему, зачем он вводит приходящих в искушение стянуть что-нибудь? На это один из присутствующих беглых мне сказал, чтобы я был покоен, что беглые меня не обворуют, так как я у них на хорошем счету. 
Дядя Иван Романович был знакомь с графом Аракчеевым, жившим в Грузине и бывшим тогда всесильным. В разговоре с Аракчеевым дядя описал Пелушскую местность, и что, при существовании многих беглых, полиция ни одного не может поймать. Аракчеев промолчал, но зарубил это себе на носу. В это время мы все жили в Пелушах. Зимой в одно прекрасное утро является к отцу из деревни Пожарощи старуха крестьянка Минчиха, деревенская сплетница, знавшая все деревенские новости раньше других, с объявлением, что от Тихвина идет небывалая поимка беглых, что с утра беглые целыми стадами на лыжах бегут в Олонецкую губ., и что к вечеру приедет к нам много гостей. Отец, уверенный в верности этих сведений, приказал готовить ужин и постели для ночлега. Действительно, вечером явилось много гостей и масса понятых. По рассказам приехавших оказалось, что Аракчеев командировал своих адъютантов и офицеров военных поселений с запечатанными конвертами, приказав взять полицию, и в 50 верстах от Пелуш, в большой казенной волости Озерах, в этот же день утром вскрыть конверты. В этих конвертах было приказание взять понятых и на подводах осмотреть селения и, во что бы то ни стало, поймать беглых. Приехавшие полагали, что отец не ждал так много гостей, но отец готовым ужином и постелями доказал, что знал об их приезде еще утром и сообщил им, что все беглые давно ушли за границу. Вся эта небывалая поимка поймала одну только старуху, и то потому, что она была больна, и не могла двигаться. Несмотря на железную настойчивость Аракчеева, подобная попытка не повторялась.

Сколько я помню отца, это был очень умный человек, уважаемый всеми, но под влиянием тогда, во всей силе, крепостного права, у него образовался характер, как и у большинства помещиков, – суровый, взыскательный и вспыльчивый; в спокойные же минуты это был чрезвычайно приятный и симпатичный человек. Странно, – все дети чрезвычайно боялись отца, но все чрезвычайно его любили.

Дед Роман Яковлевич умер раньше бабки на 15 лет. Все свое имение дед передал бабке, которая не знаю, единственно ли, но особенно любила сына Платона и дочь; по этому случаю между матерью и старшими сыновьями существовали неудовольствия, и это происходило в первых годах настоящего столетия. В это время отец был уже в отставке, но холост, и, чтобы иметь средства к жизни, завел ломовых извозчиков, и квартира его, вместо обыкновенной меблировки, была увешана хомутами, дугами и другими принадлежностями извозного промысла. В то время дворянину заниматься не только промыслом, но даже торговлей считалось позорным, а потому чванливая родня была возмущена занятием отца. Чтобы доставить ему более приличные средства к жизни, отца определили компаньоном к какому-то Нарышкину, где отец коротко сошелся с фавориткой этого барина, за что и был изгнан. В это время отец помирился с матерью, которая отделила ему часть имения, и отец поселился во флигеле – в маленькой усадьбе Костыгове, a после смерти матери и по разделу с братьями переехал в с. Ледь или Пелуши. Из рассказов я помню, что в 1812 г. отец жил в Костыгове, и что на третий день после рождения сестры Екатерины Александровны мать встала с постели и отправила отца в ополчение. Новгородское ополчение было присоединено к войскам, осаждавшим Данциг, где оно пробыло до сдачи этой крепости. Отец был поклонник всякого рода хозяйственных нововведений, и знакомство с сельским хозяйством в Пруссии дало ему много матерьялу. Отец, один из первых, занялся посевом картофеля в больших размерах, осушал и чистил сенокосы, употреблял искусственное удобрение, т.е. компост, вводил новые способы построек и в особенности любил высокие и крутые кенигсбергские крыши, вводил оспопрививание и пр.

В ополчение помещики отправились со своим обозом и полной прислугой. В числе прислуги, отправился воевать Васинька, дедушка бывшей нашей нянюшки и ключницы Даши, – в должности повара. Васинька этот имел в высшей степени мирный характер и умел исполнять только женские работы, и ни одной мужской. Так он ни одного раза в жизни не запрягал лошади и никогда не садился верхом и даже не носил мужской шапки или шляпы, но повязывал голову платком; между тем носил бороду и волосы по-русски. Из Данцига отец ездил в Кенигсберг и взял с собою Васиньку; он купил тут бочонок селедок и передал его на хранение Васиньке. При возвращении, на одной из станций, Васинька отстал от отца, который должен был уехать один. В это время ополченцы, конечно, нижние чины, массами бегали из своих частей, и прусское правительство, по просьбе русского, ловило беглых ратников и доставляло на свое место. Васиньку сочли за беглого ратника и повели по разным мытарствам, и едва через месяц он попал только к своему барину, но замечательно, что доставил сохранно порученный ему бочонок селедок. Старик Васинька до самой смерти не мог простить этого немцам, и только что напомнят ему, он начинал плеваться и ругаться.

С нами также проживала родная наша бабка, мать моей матери, Пелагея Никитишна Акинина, тип женщины прошлого столетия. Она никогда не хворала, не признавала существования нервов, от хандры или дурного расположения духа лечилась баней и смотрела на жизнь, как истинный философ, хотя не знала грамоты. Между тем это была старушка не только добрая, но и сердечная и весьма не глупая, и дожила без болезней до 92 лет. 

После смерти бабки, Анны Алексеевны, отец и два его брата, дяди Алексей и Иван Романовичи, разделили между собою все имение. Братья были очень дружны между собою, и все были люди честные и не интересаны. При разделе ими была принята следующая система. Всем имением управлял приказчик из крепостных дворовых Григорий Филиппов. Это был тип русского могучего богатыря. Огромного роста, пропорционально сложенный и стройный, с открытым, красивым лицом, умными, жгучими глазами, лесом волос на голове, широкой русской бородой, он обладал громадной силой. При природном большом уме, полная крепостная зависимость выработала в нем наблюдательность, сдержанность, терпеливость и хитрость. Старик прожил долго и умер в 50-х годах, не дождавшись освобождения.

Делившиеся братья не знали подробно именья, один Григорий Филиппов знал его подробно, и ему было приказано разделить все именье на три равные части и разделить, как земли, так и крестьян, и дворовых, кроме своего семейства, которое будет отдано тому из братьев, который окажется обделенным. Этим способом братья полагали заставить Григория сделать совершенно правильный раздел. При этом делившиеся забыли, что рабство развивает хитрость рабов до гениальности; крепостная прислуга следила за каждым движением своего помещика, ни одна мысль его не могла быть скрыта, – она была подслушана или угадана. Так и в этом случай: Григорий Филиппов знал, что в секретном совещании между братьями было положено назначить семейство Григория Филиппова старшему брату, Алексею Романовичу, который был на службе и более нуждался в опытном управителе. Принимая это за основание, Григорий разделил души ровно, но лучшие лесные дачи достались на часть Алексея Романовича. Замечательно, что обделенные братья скоро это узнали, но ни один из них никогда не сделал об этом малейшего намека старшему брату. По этому разделу отцу досталась усадьба Пелуши, Алексею Романовичу – Котуши, а Ивану Романовичу – усадьба в Боровическом уезде и в Пашезоре, Тихвинского уезда.

Во время моего детства газет кроме нескольких экземп. «Московских Ведомостей» не было почти ни у кого, книги покупались редко, и помещики, имевшее у себя библиотеки, были на счету. Покупались книги у приезжающих торговцев, известных под названием гороховцев, привозивших книги московского издания, преимущественно переводные, или оригинальные романы сомнительного качества. Я помню, что приезд такого гороховца составлял праздник; у него покупались ситцы, сукна, мелкие принадлежности дамского туалета и дешевые шелковые материи; у него же были и книги. Такой торговец жил в усадьбе несколько дней, и его угощали и содержали его лошадей даром, и так как во всякой местности постоянно ездили одни и те же торговцы, то их все знали, и они всех знали и отпускали товары в кредит. Эти торговцы удовлетворяли почти все потребности небогатых помещиков. Я помню, что во время пребывания гороховца целые дни носились товары из возов в дом, и не только члены помещичьего семейства, но вся прислуга окружала столы, покрытые товарами, и ежели не покупала, то любовалась ими. Старшие сестры были уже взрослыми, и гороховец, в виде особой любезности, давал свои книги для прочтения, и сестры, вовремя пребывания гороховца, целые ночи проводили за чтением. 

Я говорил, что в нашей местности не было богатых помещиков. Хозяйственные занятия не могли поглощать всего времени, читать было нечего и потому нужно было искать развлечений, чтобы занять свободное время. Время штатных шутов и шутих миновалось, и потому их заменили приживальщики и приживалки. Они формировались из дворян однодворцев, отставных чиновников и женщин местного церковного причта. Типы эти известны и много раз подробно описаны. Само собой разумеется, что они должны были иметь уживчивый и смиренный характер, не обижаться шутками и должны были знать все окружающие новости.

Мне досталась в наследство одна из таких приживалок, помешанная дворянка Марья Макаровна Комаровская, и, после брата Ивана Александровича, отставной архивариус белозерского уездного суда Павел Борисович Акинин. Я помню, что даже при брате Иване Александровиче каждую зиму приезжали к нему Ковалев и Петр Макарович Комаровский в Пелуши на двух или трех лошадях, под предлогом возить бревна и получать заработок. Бревен никаких они не возили, но цель их приезда была прокормить зиму себя и лошадей даровым содержанием. 

По принятому обычаю, я давно был записан кандидатом в Морской корпус, на масляной я что-то много нашалил, и отец решил, что пора от меня избавиться. На второй неделе великого поста открывалась ярмарка в Тихвине, на которую ездил постоянно отец, и так как поездка туда была по дороге к Петербургу, то это ускорило мое отправление, и отец взял меня с собой в Тихвин. Замечательно, что отец не справлялся, дошла ли до меня очередь к приему по кандидатскому списку, но решил меня отправить, основываясь на теории вероятностей. Из Тихвина меня отправили в Петербург в кибитке на паре крестьянских лошадей с кучером крестьянином Чухарем, которого фигуру я до сих пор помню: это был Данила, которого звали Даншой, высокий белокурый мужик; сверх полушубка у него был надет белый балахон, вместо шапки – шляпа, и высокие сапоги с красными, невычерненными голенищами. На белозерские дощаные сани был навязан рогожный волчок, и все это вместе образовало очень оригинальный поезд, обращавший на себя внимание и вызывавший насмешки. Надзирателем и распорядителем путешествия был назначен дворовый человек, Василий Михайлов. 

Само собою разумеется, что я доехал на этих лошадях до Петербурга, мы кормили лошадей долго, но не скучали этим и не голодали, так как были снабжены массой домашней провизии.

В Петербурге мой гувернер, Василий Михайлов, прямо с дороги подвез меня к Морскому корпусу и, оставив меня в кибитке, пошел за справками. На вопрос швейцара, что ему нужно, Василий отвечал, что привез в корпус молодого барина. Вероятно, не один я был привозим таким образом, потому что швейцар нисколько не удивился и направил Василия в канцелярию корпуса за справками. Скоро возвратился Василий и объявил, что очередь моя к приему еще не дошла и едва ли наступит через год. Первое мое восклицание было, чтобы везли меня домой, но Василий Михайлов, почесывая затылок, отвечал, что домой везти меня нельзя, все хлопоты и дорожные расходы пропадут, и за это от Александра Романовича будет плохо, нужно подумать и подумать и затем утром решить, что делать.

Мы отправились на ночлег, кажется, в Галерную гавань, в дом покойного дяди, но в доме никто не жил. 

Утром Василий Михайлов объявил, что мы едем в Кронштадт к Платону Никитичу Лугвеневу, у которого был помещен брат точно при таких же обстоятельствах. На тех же лошадях мы приехали в Кронштадт. Василий Михайлов договорился с Платоном Никитичем Лугвеневым приготовить и сдать меня в корпус за 1800 руб. ассигнациями, и этими распоряжениями отец остался совершенно доволен. 

У Лугвенева я пробыл, кажется, до осени того же года и потом поступил в корпус в малолетнюю роту. Платон Никитич Лугвенев был добрый, грубоватый, малообразованный человек и, мне кажется, не особенно искусный моряк, но хлебосол, любил карты и поэтому у него часто собирались гости, и его любили, и этим он держался на службе. Кажется, он командовал фрегатом, потом был командиром Астраханского Флотского экипажа и помер в чине капитана 1-го ранга в Петербурге без определенной должности.

В прежнее время во флоте никого не выкидывали из службы, но старикам давали доживать до смерти. Вместе с Лугвеневым в Петербурге собралось несколько старых морских штаб-офицеров, которых некуда было девать, а выгнать из службы было несправедливо в виду прежней долгой хорошей их службы. Бывший тогда морским министром князь Меншиков составил из этих стариков комиссию, отвел им комнату, определил время занятий, предоставил выбрать председателя из своей среды, но на счет существа их занятий объявил, что это будет им указано впоследствии... В таком положении эта комиссия оставалась до того времени, пока не померли все члены, и все-таки не были объявлены их занятия.

При назначении Лугвенева командиром Астраханского экипажа на укомплектование его были посланы из Кронштадта нижние чины. Платон Никитич отобрал плотников, привел или привез их в свою усадьбу Стехново, где они произвели ему разные постройки, и потом отправил в Астрахань на службу. В настоящее время такой крупной проделки никто не решится сделать, но и теперь, кто не пользуется услугой солдата?! Воспитание у Платона Никитича было самое несложное: он нанимал учителя штурманского корпуса за 15 руб. ассигнациями в месяц, и тот учил, сколько умел, но сведения мои до поступления в корпус не много увеличились.

Спасибо Платону Никитичу и зато, что он меня не обижал. 

IV. Во время Крымской кампании.

В январе или феврале 1845 г. я возвратился на службу в Кронштадт. Корабль наш был назначен в плавание, и своевременно началось вооружение и все обыкновенные приготовления, как в половине мая я был поражен полученной эстафетой, извещавшей о скоропостижной смерти брата Ивана Александровича. Мне дали отпуск на 10 дней, и я успел приехать в Пелуши на погребение. Потеряв любимого единственного брата, я не имел понятья об имении и его управлении, между тем на меня навалились все хлопоты, неизбежные при внезапной смерти хозяина. Чтобы не потерять всего именья, возвратясь в срок из кратковременного отпуска, я подал по болезни в отставку. Я очень усердно занимался хозяйством, но, по незначительности его размера, и вообще неудобного расположенья Малюковских земель, размер хозяйства был незначительный, и Малюково не приносило никакого дохода. Сельскохозяйственных сведений у меня, не только теоретических, но даже практических не было никаких; вообще, теоретическими сведениями все помещики не обладали, но опытность старых выражалась искусством выжимать возможную пользу из дарового крепостного труда и несмотря на то, что хозяйственные приемы были самые рутинные, без всяких научных приспособлений, при трехпольной системе, без травосеяния, и были основаны единственно на мускулах даровых рабочих, усадьбы давали громадный доход. Во всех усадьбах было много дворовых, которые преимущественно употреблялись на личную услугу помещику и ничего не производили, а только потребляли труды крестьян, которые и были единственными производителями. У хороших помещиков, считавшихся между крестьянами добрыми и даже попечительными, крестьяне на своих лошадях, со своими орудиями, на своем содержании, работали на помещика по 3 дня в неделю с. каждого тягла. Тяглом считался каждый женатый крестьянин от 18 и до 50 лет. Чтобы увеличить число тягл, крестьян женили рано, а срок освобождения крестьянина от тягла, зависел от размера гуманности помещика. Кроме трехдневной с лошадью в неделю постоянной работы на помещика, крестьяне платили все казенные подати за себя и дворовых, в навозницу, сенокос и жниву, ставили санные дни и отвозили зимой по 2 воза помещичьего хлеба на продажу на ярмарки: на Пашу, Ошту или в Тихвин. Женщины, бобыли и бобылки отстаивали также трех или двухдневную барщину, и, кроме того, последние доставляли грибы и ягоды, а женщины, вместо зимней барщины, из господского льна пряли и ткали и белили помещичьи холсты. И по этой статье, крепостное право давало помещикам не малую выгоду. Большинство помещиков в деревне обленивались и возлагали все заботы по хозяйству на старост, и хозяйство шло сообразно качествам старосты, но так как труд был даровой, то, как бы ни шло хозяйство, все-таки что-нибудь вырастало и продавалось, и усадьба непременно приносила доход, и потому и ленивые помещики имели средства существования. Деятельные помещики лично наблюдали за работами и естественно получали несравненно более ленивых. Вообще все помещики оправдывали пословицу: «что русский человек задним умом крепок». Никто не думал о будущем и о возможности потери дарового труда. Вследствие этой беспечности и слепоты, все заботы лучших хозяев состояли в том, как бы больше насеять хлеба и продать, несмотря ни на какую цену, а деньги прожить. При даровом труде, помещики не могли определить, что им самим стоит, напр., четверть хлеба, пуд масла и проч., и потому продавали на ярмарках за ту цену, которую дадут, и цены эти уставляли скупщики-кулаки.

Северные уезды Новгородской губернии производили много дегтю, выкуривая его самым допотопным способом, и для этого драли бесплатно бересту из помещичьих дач, подсачивали большие строевые деревья, и для полученья смолы отрубали только вершины у больших, почти мачтовых деревьев, и этим варварским хозяйством истребляли ценных лесов на большие суммы и получали от продажи дегтя и смолы ничтожную сумму. Такого приготовления дегтя и смолы заготовлялось много, его отправляли массами за границу, где переваривали, извлекали более ценные материалы и, привозя обратно в Россию, продавали втридорога. Та же история происходила с помещичьим хлебом, лесом, маслом и прочими продуктами помещичьего хозяйства. Подобный ненормальный порядок сельского хозяйства неправильно устанавливал вообще русскую торговлю, как внешнюю, так и внутреннюю. Даровой труд давал возможность продавать сельские произведения ниже стоимости их обработки, а иностранцам покупать сырые произведения чрезвычайно дешево, и выходило, что крестьяне своим трудом кормили своих помещиков и, кроме того, обогащали иностранных экспедиторов. Даровой труд доставлял помещикам даровые деньги, которые тратились безрасчетно, и это развило торговлю предметами прихоти и роскоши.

С уничтожением крепостного права, все начинает приходить в нормальные границы, что не может произойти без болезненных экономических явлений в виде банкротства и проч. Самыми передовыми помещиками были делаемы незначительные попытки к постановке своих имений в современное положение, как то – в приобретении веяльных машинок, финляндских плугов, в посеве клевера и тимофеевой травы, но я не помню, чтобы где-нибудь было устроено плодопеременное хозяйство, очищение полей от камня, травосеяние, улучшение лугов, скотоводства и проч., и крепостная реформа нашла помещичьи хозяйства совершенно неподготовленными к переходу к вольнонаемному труду. Между тем, если бы русские помещики, по примеру остзейских, при даровом труде употребили его на устройство своих имений, хотя бы в некоторый ущерб текущих доходов, то не произошло бы настоящего поголовного разорения почти всех помещичьих усадеб. 

Крепостное право уничтожено тогда, когда мне было уже за 40 лет, и я полагал, что я в состоянии правильно обсуживать не только настоящие, но и будущие обстоятельства, касающиеся меня, как землевладельца, – я полагал что, за наделом крестьян землею, оставшаяся в непосредственном моем владении земля, останется навсегда во владении моем и моего потомства, но теперь вижу, что я ошибался. В настоящее время большинство помещичьих земель пустует, а множество крестьян, по недостатку земли, бросают свои жилища и со своими семьями, без средств, пускаются на авось в Сибирь, отыскивать себе труда и чрез землю пропитания. Подобное положение ненормально и не может быть терпимо. Я понимаю, что отнимать у землевладельцев земли значит потрясти коренное основание прав собственности, понимаю также эмиграцию в Америку и даже в Сибирь, когда свободных земель нет, но не понимаю положения; когда подле деревни пустует земля, или бездоходно хозяйствует землевладелец, а крестьяне по недостатку земли бредут в Сибирь?!!

По моему крайнему убеждению, каждый, желающий личным трудом обрабатывать землю и тем прокармливать себя и свое семейство, должен получить потребное для этого количество земли и не в вечное владение, а в постоянное пользование. При развитии множества мелкого чиновничества, безземельного мещанства, большесемейных ремесленников, которые не в состоянии прокормить себя ремеслом, поступления их на землю, есть единственное спасение от голодной смерти, или окончания жизни в тюрьме. Как это сделать – я не знаю, но, подумав хорошенько, можно это устроить, конечно, с помощью государственного казначейства. Я допускаю существование подобных настоящих земледельческих хозяйств, но только на излишних землях, остающихся за отводом отдельным семействам, обрабатывающим собственными руками свои участки. Рано или поздно, а придут к этому порядку и не избавятся от этого не только наши остзейцы, но вся старая Европа.

Обращаюсь к описанию моего хозяйствования в Малюкове.

Не имея собственных сведений о хозяйстве, я естественно принял ту же систему, которая существовала в нашей местности. Я начал с того, что проверил весь наличный состав крестьян, и на основании моих понятий о справедливости, назначил барщину. Разобрал дворовых и, кого только возможно, обратил из потребителей в производителей. Летом (1854 г.) губернатор Москвин, объезжая губернию, заехал к нам на Хвалевское и уговорил меня принять должность предводителя; кроме обыкновенных любезностей о моей личности, Москвин объяснял необходимость моего вступленья в должность еще следующим обстоятельством: в это время крестецким предводителем был известный подрядчик почтовых станций и вообще спекулятор с неудобной репутацией Николай Федорович Мусин-Пушкин, имевший чин капитана. На осень назначен был рекрутский набор, и Пушкин, по чину бывший старше всех предводителей, неминуемо должен был быть назначен председателем одного из рекрутских присутствий, чего начальство, по неблагонадежности его, опасалось и не желало. Я был капитан-лейтенант, штаб-офицер, старше Пушкина, и так как в каждое присутствие назначалось по два предводителя, то являлась возможность назначить Пушкина моим помощником, и тем опасность от его неблагонадежных действий отстранялась.

Я прослужил предводителем три трехлетия, по 1863 год, – девять лет, и был выбран на четвертое, но подал в отставку, так как собственные дела, после крестьянской реформы, сильно расшатались и требовали всего моего внимания. Во время моей службы предводителем, служба эта была не легкая: сейчас же по моем вступлении, в 1855 г., было формулирование ополченья, затем – собирание сведений для крестьянской реформы и, наконец, приведете в исполнение самой реформы… При всех этих операциях, главная масса работы лежала, на предводителях. Кроме того, частые рекрутские наборы, формулирование парков для войск и разного рода пособий, и в особенности разбор и умиротворение разных недоразумений между помещиками и крепостными людьми, возникавшими поминутно, по случаю слухов о свободе и, будто бы уже изданных государем повелений, но скрываемых местным начальством. Вообще в это время дела было много, неприятностей еще более, и предводительская служба была очень трудна и требовала много сдержанности и такта. Губернское начальство было в Новгороде, за 600 верст, помощи от него не могло быть никакой, и потому, чтобы сохранить порядок в уезде, было необходимо чтобы в уезде была установлена беспристрастная власть, которая разбирала по справедливости недоразумения между помещиками и их крепостными. Исполнение этого встречало громадные затруднения: помещики не понимали необходимости уступок и, всосав с молоком право бесконтрольно распоряжаться своими крепостными, вмешательство предводителя в их управление признавали оскорблением и являлись к разбору раздраженными. Крестьяне, видя небывалое право спорить со своим прежде полновластным господином, как люди неразвитые, заявляли неисполнимый требования. Все эти разборы не приводили к взаимному соглашению и кончались тем, что крестьянам приходилось объявить свою резолюцию и, при дальнейших с их стороны возражениях, хорошенько прикрикнуть, а помещику также объявить его обязанности, с присовокуплением, что, в случае неисполнения, ему грозит отобрание именья и опека. Конечно, обе стороны оставались, недовольными.
В самый момент сильного возбуждения крепостных людей во время реформы, изменили откупную систему и устроили дешевую водку.

Надеюсь, теперь никто не станет спорить, что за спокойное разрешение крепостной реформы, Россия обязана мировым посредникам первого призыва, назначенным все из помещиков и предводителей дворянства. Эти лица прямо стали на почву справедливости и беспристрастного разбора дел, как единично у посредников, так на мировых съездах, и крестьяне, найдя правильный суд дома, не имели повода волноваться.

Толки о свободе давно уже ходили между крепостными людьми, и, как водится, часть была уверена, что рано или поздно будет дарована крепостным свобода, а другая, – состоящая преимущественно из людей старых, не верили в это и говорили, что воля будет тогда, когда появится белая ворона. К общему удивлению, в 1859 или в 1860 г., в саду Екатерининского у Павла Яковлевича появилась белая ворона. Сначала полагали, что эта ворона выкрашена, но потом ее поймали, и она оказалась натуральною белою. Впрочем, в это время были открыты губернские комитеты, и для всех было ясно, что воля будет дана. Главный вопрос, всех занимавший, конечно, была ожидаемая крестьянская реформа. Между крепостными людьми, конечно, этот же вопрос был у всех на уме и языке, и высказывался более частыми непослушаньями и леностью на работах, но крупных волнений не было. Реформа началась ограниченьями помещичьей власти: так было отнято право ссылать в Сибирь на поселение, брать крестьян во двор, переселять крестьян без разрешения предводителя и исправника, при чем поставлены были точные правила, – что помещик обязан был дать на новом месте хорошую землю, постройки и проч.

Все почти помещики, без исключенья, не имели ясного понятья, какое влияние произведет на их хозяйства крестьянская реформа, и далеко не думали, что она произведет повальное разоренье всех помещичьих усадьб. Все ходили, как в тумане, сильно опасались крестьянских волнений и не были покойны за жизнь свою и своих семейств; это обстоятельство, мне кажется, очень ослабляло заботу о материальном состоянии. Хозяйственных мероприятий, подготовляющих к новому хозяйственному порядку, не принималось никаких, исключая того, что некоторые помещики переселили крестьян, живших вблизи усадьб; на этом основании и мы перевезли деревню Никоново в Новую деревню или Позняково.

По гибкости славянского характера, мы как -то скоро привыкли к новой обстановке; распоряжения правительства поступали постоянно; сначала они несколько волновали, но потом все успокаивались до нового царского рескрипта или распоряженья Мин. Внутр. Дел, но я не помню, чтобы было большое уныние.
В это время я припоминаю одно мое столкновение с помещицей Морозовой, вдовой гатчинского, времен императора Павла, генерала. Морозова не жила в деревне. Ей принадлежали небольшая деревня с малым количеством плохой земли в Вадболе и большая дача в Сухаче, с небольшой деревней на Усть-Колпе, т. е. при впадении реки Колпи в Суду. На покупку всей Сухачской дачи нашелся покупатель, за хорошую цену, но требовал чтобы крестьяне были перевезены. Морозова оказалась кулак-баба и, снюхавшись в Белозерске с полицией, придумала следующую механику: при крепостном праве помещик мог по ревизии записывать крестьян, где ему было угодно, правительство наблюдало только за общим счетом ревизских душ каждого помещика. На основании этого права, Морозова всех крестьян, живущих в деревне Усть-Колпе, писала по многим ревизиям по Вадболу, следовательно, земля по Сухачу, по бумагам, была не населенная. Пользуясь этим, Морозова подала прошение исправнику, что крестьяне самовольно поселились в Усть-Колпи, и она требует, чтобы полиция перевезла их в Вадбол, где они записаны по ревизии, и полиция была готова исполнить это варварское требование. Я, конечно, остановил полицию, так как переселение не могло состояться без согласия предводителя, и доказал, что при деревне Усть-Колпе несколько лет была помещичья запашка, куда эти крестьяне ходили на барщину, помещица несколько раз посещала эту запашку и видела не только живущих тут крестьян, но даже на нее работающих. Независимо от того, что самовольное переселение крестьян, без согласия помещицы, о чем будто бы, посещая имение, помещица не знала до настоящего времени, – дело положительно невозможное, но затем, хождение много лет крестьян на барщину окончательно уничтожает заявление помещицы о самовольном поселении этих крестьян. Одним словом, я остановил переселение. Морозова отправилась в Петербург, и нашла себе защитника в директоре, не помню какого департамента Мин. Внутр. Дел, Гвоздеве, имевшем тогда громадное влияние на бывшего министра Вн. Дел Ланского, человека честного, искренно-преданного крестьянской реформе и много для этого поработавшего. Вероятно, Гвоздев выставил Морозову жертвой, а меня гонителем и бунтующим крестьян. - В одно прекрасное утро я получаю письмо от бывшего тогда губернским предводителем, Николая Павловича Бахметьева, человека доброго, но не дальнего, который уведомляет, что его вызывал министр Ланской, и высказал с большим раздражением сильное неудовольствие на меня за мои действия по делу Морозовой, и Бахметьев умолял меня отступиться от этого дела. Я отвечал Бахметьеву, что действия мои по делу Морозовой основаны на буквальном смысле правил о переселении, Высочайше утвержденных и сообщенных министром внутр. дел, и настоящее уведомление Бахметьева, что тот же министр Ланской требует от меня с угрозами не исполнять этих правил, я считаю, по меньшей мере, недоразумением. Бахметьев вынужден был представить мой ответ министру; вероятно, ему надоела и Морозова, но, наконец, Ланской объявил, чтобы ему не вспоминали фамилий Качалова и Морозовой. Интрига эта разрушилась, крестьяне остались на своем месте, где и получили надел. В Петербурге я был у Морозовой по ее приглашению, объяснения наши, конечно, оказались бесплодными, и в заключение она заявила, что она много в жизни перенесла несчастий, но из них самое главное, что судьба столкнула ее со мной. Гвоздев впоследствии запутался в каких-то грязных делах и, во время переезда из Москвы, выпал из вагона и раздавлен; говорили тогда, что он нарочно бросился под вагоны.

Жизнь помещиков резко разделяется временем – до заключения мира после Крымской войны и - после заключения этого мира. До этого события, крепостное право действовало в полной силе.

До конца Крымской войны помещикам жилось покойно и весело, и нам также в Судском кружке, составившемся весьма удачно. Крымская война тревожила своими неудачами патриотическое чувство, но она была далеко, а действительно страдали только семейства, у которых близкие были участниками войны. Материально мы не испытывали больших неудобств; частые рекрутские наборы, конечно, были убыточны, но не настолько, чтобы это потрясало наши хозяйства. Дела под Севастополем шли худо, несмотря на геройство наших защитников, и в 1855 г. было объявлено государственное ополчение; мне поручено было сформировать дружину из крестьян и мещан Белозерского и Кирилловского уездов, и не безынтересно описать эту операцию, производящуюся не часто.

Нас, предводителей, собрали в Новгороде в конце января для совещания по устройству ополчения; вопрос этот был слабо разработан. Было определено, что Белозерский и Кирилловский уезды из мещан, удельных, государственных и помещичьих крестьян должны были поставить дружину в 1200 человек, обмундировать ратников на свой счет, продовольствовать до выступления дружины из уезда и устроить обоз и подвижной лазарет; командиров дружин и всех офицеров предоставлялось дворянству выбрать из числа помещиков. Правительство давало оружие, амуницию и патроны. Дружины должны быть готовы к выступлению 1-го мая. Форма была упрощена, приготовлялась из домашних материалов, и по раскладке ратников, сколько я помню, приходилось с 40 ревизских душ один ратник, а денежного расхода на обмундирование и содержание каждого ратника обошлось около 100 рубл. серебром. 

В начале февраля открылось в Новгороде экстренное дворянское собрание для выбора начальника всего губернского ополчения, начальников дружин и офицеров. 19-го февраля, во время заседания собрания, кто-то из дворян, приехавший из Петербурга, и под величайшим секретом, который чрез несколько минут сделался всем известен, объявил, что император Николай Павлович скончался. Это известие, подтвержденное вновь приезжающими, поразило всех, как громом и произвело положительную панику, и принято было всеми с искренним, сердечным огорчением. Это совершенно понятно.

Общество того времени не принимало никакого участия в государственных делах, а помещики, обеспеченные крепостным правом, в большинстве своем мало интересовались этими делами и, как я говорил выше, мало читали и даже очень не многие выписывали газеты, в которых притом печатались одни пустяки. Все распоряжения по движению государственного управления были сосредоточены в руках Николая Павловича, и общество, а в особенности помещики, не имели никакого понятия о положении дел в государстве. Между тем, из частных известий все уже знали, что войска наши дурно вооружены, голодают, нуждаются в порохе и снарядах, дорог нет, приходится многое, даже бомбы, возить на подводах из Петербурга в Севастополь, слишком за 2000 верст и что, несмотря на личное мужество наших войск, эти недостатки снаряжения и недостаток хороших генералов и военных администраторов, имея противников отлично вооруженных и роскошно снабженных, мы постоянно проигрываем и вообще дела наши из рук вон плохи. 

И в это-то время умирает государь, всем управлявшей, и ум и твердость характера которого признавали все. Мы вообще не можем похвастаться распорядительностью, и наши власти совершенно теряются при важных катастрофах. Так, при настоящих обстоятельствах, Николай Павлович скончался 18-го, 19-го февраля вступил на престол Александр Николаевич, не только Россия, но вся Европа знала об этом событии, а новгородские власти, находящаяся в 180 верстах от Петербурга, получили официальное уведомление не ранее 21-го февраля и только тогда начали приводить к присяге и служить панихиды. Можно смело сказать, что на панихидах этих было много самых искренних слез. 

Начались выборы в ополчение: начальником всего губернского ополчения выбран старорусский помещик, бывший новгородским губернатором, сенатор, Элпидифор Антиохович Зуров. Выбор уездного дружинного начальника меня сильно озабочивал; из числа живущих в уездах помещиков не было подходящего кандидата, и приходилось искать на стороне. В Новгороде, по случаю близости от Петербурга, поселилось много отставных военных штаб-офицеров, вышедших в отставку и существующих получаемою пенсиею, на которую, при сравнительно дешевой жизни в Новгороде, они могли существовать. Большинство этих пенсионеров были еще люди не старые и свежие, и все они предложили себя кандидатами в начальники дружин. В собрании они не имели права присутствовать, и, надев мундиры и регалии, устроили из себя выставку на площадке лестницы, при входе в зал, где происходило собрание.

В числе этих кандидатов мне понравился один отставной полковник своей скромной и симпатичной наружностью. Он служил на Кавказе, украшен многими орденами и во всех отношениях был кандидатом подходящим; фамилии его не помню. Я познакомился с полковником; чтобы поближе узнать его, приглашал его со мной обедать в клубе. Однажды собрались обедать охотники выпить, и мой полковник оказался мастером первой степени, нализался и учинил скандал, стащив со стола скатерть со всей посудой. Само собою разумеется, что знакомство наше прекратилось, и мы выбрали своего нового помещика, подполковника Максимовича, человека хорошего, но мямлю и сильно любящего казенную деньгу. В дворянском собрании было большое патриотическое настроение, и все лучшие помещики поступили в ополчение. Так, в дружину Новгородского и Старорусского уездов, поступили князья Васильчиков, Мышецкий, гр. Головин, Дерин и много других хороших фамилий. Из Петербурга явилось много молодых людей, тоже хороших фамилий, которые просили о выборе их в дружины. Небогатые местные помещики также охотно поступили в ополчение, в виду получения содержания и перемены сонной деревенской жизни на более веселую; были конечно и комичные сцены со стороны не желавших воевать.

По случаю спешности этого дела, в Новгороде я успел сшить несколько экземпляров образцов обмундирования, распределил между помещиками требуемое число ратников, а также сбор денег, потребных на обмундирование и другие расходы. Разделил уезд на участки и поручил каждый участок одному из дельных помещиков и этим приобрел отличных помощников. Возвратясь из Новгорода, я взял свою семью и переехал в Белозерск. Порядок приема рекрут был установлен сыздавна и практикой и законом, был установлен вполне удовлетворительно. Заранее составлялись расписания, назначалось полное присутствие, в которое командировались доктора, военный приемщик с необходимым числом нижних чинов для заведывания рекрутами; доставлялось обмундирование, отпускалась потребная сумма на канцелярию, и командировались чиновники из присутственных мест для письменной работы, и дело шло без затруднений. Кроме того, на прием не более 400 рекрут назначалось 2 месяца, и рекрутское присутствие было обязано только принять рекрут, которые прямо из присутствия поступали в полное распоряжение военного приемщика, и присутствию до них не было никакого дела. При приеме ратников, ни денег и никаких пособий не было, все это нужно было найти на месте из бедных средств Белозерского и Кирилловского уездов, и притом окончить полное сформирование дружины спешно. Начальник дружины и офицеры, только при моем приезде узнали о своих выборах, не успели еще не только обмундироваться, но даже приехать в Белозерск, и потому пришлось действовать одному, без всякой помощи. Дума дала мне свое помещение, присутственные места дали чиновников и понемногу канцелярских припасов; инвалидный начальник дал несколько солдат своей команды для производства меры роста ратников, и я открыл присутствие.

Правило для приема в ратники было самое снисходительное. Допускалось принимать от 18 до 45 лет и до 2 вершков роста, и требовалось только, чтобы общее состояние здоровья было удовлетворительно; следовательно, прием ратников был почти без брака. На этом основании я в несколько дней принял до 800 человек. Начальства над ратниками не было никакого, и пришлось это начальство образовать из квартирных хозяев и более из хозяек. По окончании каждого приема собирались в Присутствие хозяева и хозяйки, на квартиры которых расквартировывались ратники, каждой хозяйке передавались назначенные к ней ратники, вместе со списком и с приказанием слушаться хозяйку, которая и отводила воинов домой. Все обмундирование должно быть поставлено помещиками или обществами мещан, государственными и удельными крестьянами. Многие части обмундирования невозможно было изготовить в деревнях, и потому каждая часть обмундирования была оценена на деньги, и предоставлялось представлять по желанию какую угодно часть натурой, а какую деньгами. Приняв такую массу ратников и распустив их по квартирам, я сильно опасался, чтобы мое воинство не разбрелось по домам, на что они имели полную возможность; но, сделав в первое воскресение сбор и смотр, нашел всех до одного на своем месте.

Вскоре начали собираться выбранные начальник и офицеры, и, несмотря на отвычку от службы офицеров, дружина обмундировалась, сформировалась, и чрез 2 месяца образовался 4-й ротный батальон, принявший военный вид и, пожалуй, готовый в дело. Отвычка офицеров помещиков от дисциплины доставляла некоторые хлопоты, но и это обошлось принятыми домашними мерами. Военное министерство при формировании дружины не помогало. Вся помощь состояла в присылка из батальонов внутренней стражи человек 15 для обязанностей фельдфебелей и капральных унтер-офицеров, но люди эти оказались дурного поведенья, и большинство их до выступленья дружины попали под суд, и как фельдфебеля так и унтер-офицеры, называвшиеся урядниками, были выбраны из ратников и отлично исполняли свое дело. Местные инвалидные команды находились в жалком положении и при формировании дружины не могли оказать существенной помощи даже примером. 

Дружина пробыла всю кампанию в Риге, в военных делах не участвовала, и чрез Суду возвратилась домой и была распущена, и ратники возвратились каждый в первобытное состояние. Потеря умершими была незначительная, и за каждого умершего или убитого ратника казна выдала зачетную рекрутскую квитанцию. Крестьяне мелкопоместных помещиков не исполняли рекрутской повинности натурой, но платили так называемые рекрутские деньги. Квитанции, выданные мелкопоместным помещикам за умерших ратников, предоставлено было им продавать, и эти-то квитанции и квитанции, выданные семействам мещан, государственных и удельных крестьян за умерших ратников из их семейств, при установлении общей воинской повинности, покупались за многие тысячи. Квитанции, выданные помещикам, исполнявшим натуральную рекрутскую повинность, имели право зачитывать за натурального рекрута, но не имели. права продавать.

В связи с ополчением, припоминаю анекдот, несколько характеризующий общество того времени. В Новгороде был выбран, в число офицеров дружины, помещик Воропанов, молодой человек около 20-ти лет. Это был юноша, маменькин сынок, нигде не учившийся и получивший чин коллежского регистратора номинальной службы в почтовой конторе. Когда я приехал в Белозерск, то ко мне явилась мать этого Воропанова, чрезвычайно взволнованная, вместе со своим мужем, сильно пожилым и апатичным человеком, с объявлением, что сын ее ребенок, не может служить, а тем более воевать, и она предлагает вместо сына взять ее мужа, как совершенно бесполезного, как для нее, так и для семейства, на что чудак муж из являет свое согласие. Я не мог уверить барыню, что не имею права произвести эту перемену, и с большим трудом удалось вытребовать на службу молодого человека. По его приезде, это оказался здоровый, хорошо кормленный юноша, который в первое дежурство по дружине напился, на рынке обнажил саблю и чуть-чуть не изрубил несколько баб торговок, за что был посажен под арест. 

К особенным обстоятельствам этого времени принадлежит представление импер. Александру II депутации новгородского дворянства. Депутация эта была послана по случаю свадьбы в. к. Николая Николаевича. Николай Павлович был в Новгороде, когда получено было известие о рождении в. к. Николая Николаевича, император был очень обрадован этим событием и поздравлявшей его депутации объявил, что пускай этот мой сын будет ваш, новгородский; «с этого времени Николай Николаевич, номинально, считался князем Новгородским». Перед свадьбой Николая Николаевича предводители, не помню по какому-то случаю, были собраны в Новгороде, и тогда решились послать поздравительную депутацию, в которую включили и меня. Мы были в церкви при бракосочетании, поздравляли новобрачных, приглашались на все балы, концерты и торжества придворные, и, наконец, государь пожелал нас видеть.

Мы были приняты в кабинет государя одни и попали на весьма серьезное объяснение. Государь объявил нам, что посылает кн. Орлова в Париж для заключения мира. В инструкции Орлову государь сделал все уступки, которые только не роняют достоинства государства, и далее идти не может, и ежели на это не согласятся, то придется продолжать войну и трудно предвидеть ее конец и последствия. «Я, продолжал государь, распоряжаюсь сообразно тех сведений, которые мне доставляют. 

V. Крестьянская реформа.

Приступаю теперь к описанию приготовительных работ и приведения в исполнение так называемой крестьянской реформы. После этого великого события прошло слишком 20 лет; все не только распоряжения, но даже цели правительства опубликованы, и в особенности записки покойного сенатора Соловьева выяснили подробно все действия Редакционных комитетов и самого государя. На этом основании я не буду описывать законодательную и административную стороны этой реформы, но постараюсь описать: как мы ее понимали, наши планы по будущему нашему устройству, наши впечатления того времени и фотографически верно описать наше провинциальное общество с начала подготовительных работ до окончания реформы.

Я упоминал выше, что мы не могли составить себе даже приблизительного понятия о ведении наших хозяйств вольнонаемным трудом, и будущее представлялось в каком-то тумане. В это время в Москве славянофилы начали издавать несколько журналов, которые познакомили нас с расчетами заграничных хозяйств и нашими остзейскими, и это было началом того, что мы начали заглядывать в будущее, которое все-таки представлялось нам весьма неутешительным. 

На основании дворянских ходатайств последовали Высочайшее Рескрипты, в которых была намечена программа действий для исполнения этой реформы. В Рескриптах и в разъясняющих их циркулярах министра внутр. дел нигде не упоминалось об уничтожении крепостного права, но говорилось только об улучшении их быта, с предоставлением в их пользование достаточно земли для своего пропитания и уплаты податей и повинностей. На этом основании мы полагали, что крепостные люди, по примеру остзейцев, получат только личную свободу, а вся земля останется полною собственностью помещиков. В это время, мы принялись изучать отношения остзейских помещиков к бывшим своим крепостным, и отношения эти нам очень понравились. Действительно, только немцы могут устроить такое положение, при котором дали своим крепостным свободу, хвастаются своею европейскою гуманностью, а между тем завинтили освобожденных в тиски, несравненно тягостнее русского крепостного права.

До объявления Манифеста 19-го февраля даже мы, предводители, не знали, на чем, наконец, остановится правительство. Время это было самое тяжелое, большинство считало, что оно лишается всего состояния, и постановление о выкупе крестьянских наделов было принято с удовольствием, как надежда получить что-нибудь за свое имение, и в это время все были заняты расчетами, сколько придется получить выкупной ссуды, и как устроить жизнь на получаемые с нее проценты. Последствия доказали, что только те помещики, которые сохранили свои выкупные свидетельства, закрыли своевременно хозяйство своих усадьб, сохранили и поддержали усадебные постройки, а вообще земли и леса от истощения и порубок, сохранили свои состояния. Большинство помещиков, подавленное неожиданными, новыми хозяйственными условиями, не могли с ними справиться и жили день за день по-старому. Хозяйство потребовало, кроме умения, и наличного оборотного капитала, но ни того, ни другого не было, и притом плодородность земли не покрывала стоимости обработки. Приходилось на текущие расходы продавать земли или отдавать невыгодно в котрому, постройки не поддерживались, и усадьбы эти, как пораженный чахоткой, исчахли. Меньшинство пробовало бороться, применяя новые способы хозяйства, но тоже было вынуждено уменьшить до минимума свои запашки, и с приплатою поддерживать старинные дворянские гнезда, закрыть которые не хватало духа; я, по своим действиям, принадлежу к последней категории.

Опишу самый важный момент, – это объявление в Белозерском уезде Манифеста 19-го февраля. С начала 1861 г., все с часу на час ожидали этого события, и как у помещиков, так и у крестьян, нервы были сильно натянуты, что поддерживалось множеством разнородных и нелепых слухов. В конце февраля толпы народа начали приходить в Белозерск за справками, пошли толки, что воля объявлена, но местное начальство скрывает, и хотя беспорядков не было, но следовало принять какие-нибудь успокоительные меры. Для этого, оставив семейство на Хвалевском, я переехал в Белозерск, приготовил все для рассылки манифеста по приходам, распоряжения эти делал гласно и объявил, что с часу на час ожидаю манифеста и только что получу, то сейчас же объявлю. 19-го февраля Манифест объявлен в Петербурге. Наша помещица Кислемская выслушала там Манифест, купила один экземпляр и привезла его мне, и я мог познакомиться с этим делом. 

При рассылке манифестов и положения, выказалась непростительная небрежность или непрактичность чиновников-распорядителей. На предводителей было возложено объявление Манифеста и до введения мировых посредников все их обязанности, и не позаботились послать им по почте, хотя по одному экземпляру. Тюки с положением отправили на подводах, и так как зимний путь уже испортился, во многих местах наступила распутица, то тюки везлись медленно, а некоторые подмокли; в Белозерск тюки доставлены в ночь с 4-е на 5-е марта. Благодаря Кислемской, я имел время познакомиться с положением; составить краткую выборку главных ее оснований для понятного объяснения народу и подготовить одного голосистого священника ясно прочесть Манифест. 

5-го марта, колокольным звоном в соборе, было заявлено об акте объявления Манифеста. Собрано было всё духовенство, и служба была обставлена с возможною для уездного города торжественностью. После литургии был прочитан Манифест, и потом отслужен благодарственный молебен. Я следил, какое впечатление произведет на народ Манифест, и ясно было видно, что никто ничего не понял, свободы никакой не оказалось, все стояли понуря головы и направились к выходу из собора. Действительно, не только из Манифеста, но, прочтя положение, даже вполне грамотному было невозможно уяснить себе новое положение, а неграмотному оно было окончательно непонятно. Манифест был написан напыщенно высоким слогом, и, кроме трескучих фраз, ничего не объяснял простому человеку. С другой стороны дана свобода – а на 2 года крестьянам приказывается ходить на барщину, а дворовым по-прежнему служить помещику, что положительно не вязалось в понятиях крестьян с дарованной свободой. Я это предвидел и, чтобы не распустить слушателей по уезду в таком настроении, поручил полиции не выпускать никого из собора, взошел на амвон и, с разрешения протопопа, разъяснил главные основания нового положения, получаемые крепостными выгоды и необходимость в течение 2-х летнего срока сохранить прежние отношения к своим помещикам. Слушатели видимо повеселели, и в заключение я просил вновь отслужить благодарственный молебен, так как за первым, не поняв дарованного благодеяния, молились недостаточно усердно, и действительно, на втором молебне, большинство молилось со слезами. При разъяснении положения я упомянул, что до определения мировых посредников все просители должны обращаться ко мне. Это объявление было замечено, и из собора большинство пришло ко мне с разнообразными просьбами и вопросами, на разъяснение которых не достало бы ни времени, ни сил. 

Вследствие этого, я составил маршрут путешествия по уезду, и более чем в 20 пунктах собрал крепостных людей, окружающих данный пункт. В каждом пункте, кроме общего разъяснения положения, каждую вотчину я спрашивал о их бывших повинностях к помещикам и отмечал, что они должны исполнять в течение 2-х лет переходного времени, и что впоследствии. Конечно, не обходилось дело без возражений и недоверчивости со стороны крестьян, но до беспорядков дело не доходило. В каждой вотчине оказывались говоруны и протестующие, но этих-то говорунов я назначал сельскими старостами и ответственными за всю вотчину, как по сохранению вообще порядка, так и по исполнению Положения и оставленных на крестьянах повинностей. Мера эта очень удалась. Сколько я помню, таких сельских старост я установил до 160 человек; это все были мужики горластые и влиятельные и, поставленные в ответственное положение, не только не мутили свои вотчины, но хлопотали о сохранении порядка. Само собою разумеется, что крестьяне долго не могли понять своих истинных прав, предоставленных им Положением; чтение безграмотными чтецами и масса нелепых слухов смущали даже самых благоразумных крепостных людей, но серьезных беспорядков, по милости Божией, не было.

Мировые посредники, сельские и волостные управления были открыты, кажется, в конце июля или в августе, а до этого времени существовало положительное безначалие; власть полиции и помещиков была окончательно парализована, а новых властей не установлено, и нужно удивляться, что общее спокойствие не было нарушено. 

Первыми мировыми посредниками были избраны: Пав. Як. Долгово-Сабуров, Мих. Дормидонтович Золотилов и Серг. Павл. Холопов. Действия мировых посредников первого выбора описаны уже подробно; их действия и мировых съездов скоро заслужили уважение и доверие крестьян, которые, найдя на месте скорое и беспристрастное разрешение своих просьб, не имели причин волноваться. 

Чтобы доказать, как крестьяне упорны в своих убеждениях, которые в них вбили доморощенные толкователи Положения, опишу один анекдот. Вообще крестьяне были убеждены, что, с получением воли, им будет отдана безвозмездно вся помещичья земля, и прекращены все за нее платежи. Положение, конечно, не удовлетворило этих ожиданий, и это был корень всех недоразумений; прошло 22 года со времени уничтожения крепостного права, много земель помещичьих поступило во владение крестьян, которые по своим правам совершенно сравнялись с бывшими своими помещиками, но, несмотря на эти ясные доказательства, крестьяне и в настоящее время ожидают, что вся земля помещиков будет им отдана, и так поступить требует справедливость. Крестьяне не отвергают неотъемлемого права собственности по всем предметам, исключая земли; признают и на землю право собственности, но только тогда, когда она куплена крестьянином, лично ее обрабатывающим. Тут коренится глубокий социальный вопрос. 

В это время открывался торжественно в Новгороде памятник тысячелетия России. Присутствовал государь со всей царской фамилией, конечно все власти, и были собраны с каждого уезда по несколько волостных старшин и сельских старост. В числе крестьян, особенно протестующих против неправильного толкования начальством царского положения был наш крестьянин и сельский староста деревни Сташково, Тимофеев, и я просил мирового посредника отправить его в Новгород, чтобы Тимофеев собственными ушами услышал от царя свои права. Действительно государь, при самой торжественной обстановке, подробно объяснил старшинам и старостам их права и обязанности и заключил, что более этого они не могут ничего ожидать. Казалось бы, Тимофеев должен бы был удовлетвориться, но оказалось другое. По возвращении домой он подробно передал все виденное и слышанное, но закончил, что говорил с ними не настоящий царь, а подставленный господами. Под руководством этого Тимофеева, деревня Сташково завела со мной спор о наделах и спорила почти 20 лет. 

Между мировыми посредниками первого выбора оказались некоторые, практически понимавшие народный характер и строго требовавшие исполнения крестьянами их обязанностей по платежам казенных и частных податей и повинностей; кроме того преследовали праздность, пьянство, зорко смотрели за сельскими властями. В таких мировых участках недоимок и безобразий было мало, а также не было повального крестьянского обедненья. Последствием неумелого решения экономической стороны крестьянской реформы оказалось то, что крестьяне, по неименью достаточно земли, на авось бредут в Сибирь, разорив предварительно свою старую оседлость, а рядом помещичья земля пустует, или выпахивается без удобренья.

В 1861 и 62 году я не мог оставить должности предводителя, все время должен был отдать устройству нового управления, и из собственных дел мог только заняться составлением уставных грамот. На трёхлетие с 1863 г. я был вновь избран в предводители, но не вступил в должность и передал ее Ник. Ник. Фирсову, и тогда мог заняться своим имением. 

Наше хозяйство находилось в следующем положении: мы жили на Хвалевском, – конечно, усадьбу эту следовало поддержать. Усадьбы в Малюкове и большую усадьбу в Пелушах пришлось закрыть, так как наем рабочих для Хвалевского был затруднителен, для Малюкова еще более, а для Пелуш положительно невозможен, так как крестьяне не нанимались «а работы ни за какие деньги. При существовании крепостного права, крестьяне, как по Белозерскому, так и Тихвинскому уездам, пользовались землями, где хотели, и рубили сучья по всем землям нашим. Это обстоятельство, в особенности в Пелушах, составляло истинную беду и убыток помещика; все годные для пашни лядины, были вырублены, а вокруг их большие пространства выжжены при небрежном выжигании сучьев. Кроме того, крестьяне свободно гнали деготь и при этом много портили строевого леса. По этим обстоятельствам после отвода крестьянам надела, оставшаяся за наделом земля поступила мне в самом безобразном виде. Курюла вся была выпахана и выжжена, лучшая наша дача Павло-Борисовская пахалась всей Чайгинской волостью и также дошла ко мне, после надела крестьян, в безобразном виде и не имеющей никакой цены. При таком положении оставшихся после надела земель, как эти земли, так и вообще усадебное хозяйство не приносило не только дохода, но напротив, убыток. Крестьяне, получив свободу и участки земли, не истощенные еще до настоящего их положения, не нанимались на работы к помещикам, а шли в работники бобыли, оборыши общества, как в нравственном так и физическом отношении, и потому обработка усадьб производилась дурно и дорого. Крестьяне много лет не могли привыкнуть довольствоваться своими наделами, и производились значительный порубки в помещичьих дачах, безнаказанно. По случаю общей неурядицы крестьянского управления, вывозка строевых лесов приостановилась, а в то время, по случаю больших дровяных дач ближе к Петербургу, чем наши Пелуши, у нас дров не покупали ни за какие деньги, и вообще ценность лесных дач страшно упала, потому что большинство помещиков имело единственный доход от продажи лесов и вообще земель, предложений было значительно более требования, и потому ценность, как на лесные материалы, так и вообще на земли, страшно упала.

Общая неурядица того времени значительно увеличилась уничтожением откупов. Сама по себе эта мера, уничтожавшая безнравственную монополию, превосходна, но она доставила народу дешевую водку, и в то время, когда все крепостное сословие находилось в сильно возбужденном состоянии, была произведена совершенно не во время. Все бросились на винную торговлю, все местности покрылись кабаками с дешевой водкой, и вот когда положено основание повальному пьянству, которому новое акцизное положение дешевыми патентами, предоставило все способы и вместе с тем убило все сельскохозяйственные винокуренные заводы. Впоследствии, я имел случай говорить с некоторыми членами комиссии, выработавшей новые винные акцизные правила, и эти члены мне объявили, что комиссия вовсе не заботилась о поддержании сельского хозяйства посредством сельскохозяйственных винокуренных заводов, а винокуренье имело единственно в виду доход казны от продажи вина. Комиссия эта состояла из умных, честных чиновников, которые, по случаю узких практических понятий, не додумались о последствиях своих трудов. Новый акцизный закон уничтожал монополию откупщиков, сосавших народ, а вся перемена оказалась та, что вместо откупщиков встало правительство, продолжавшее сосать народ и разорявшее сельское хозяйство в более значительной степени, чем при существовании откупов. 

Из этого описания ясно видно, что экономическое положение наше было не красиво: старый порядок хозяйства разрушен, и как усадьбы, так и лесные матерьялы, не приносили никакого дохода. Находясь 20 лет в отставке, я не мог и мечтать о государственной службе, и все надежды возлагались на капитал, ожидаемый за выкуп крестьянских наделов. Мы с Александрой Павловной имели около 600 душ крестьян, за которых получили выкупной ссуды по 120 руб. за каждый душевой надел; из этой суммы удержано залога Опекунскому Совету, по 50 р. с надела, и мы получили по 70 р. за надел, а за 600 наделов около 42.000 р. Ссуда эта выдана выкупными свидетельствами, которые первые годы продавались по 80 руб. кредитных за сторублевое выкупное свидетельство; следовательно, все полученные нами выкупные свидетельства при размене на кредитные билеты, уменьшили выкупную ссуду до 33.000 рублей. Вопрос состоял в том, как употребить этот последний оборотный капитал? Торговать я не умел; аферами не занимался, а жить процентами с этого капитала было невозможно, и думы о том, как жить при новых обстоятельствах, составляли истинную муку. В это же время все сношения с прислугой и с рабочими были чрезвычайно шероховаты, и поминутно встречавшиеся недоразумения, непослушания, а иногда и грубости болезненно действовали на нервы. По справедливости следует сказать, что мы сами не могли отрешиться от прежнего крепостного полновластия, и каждое неловкое возражение бывшего крепостного, представлялось нам в увеличенном смысле. По случаю этого невыносимого положения много стариков и старух помещиц ранее времени померли, а большинство разорилось постепенной продажей за бесценок своих земель.