М.Ю.Зубова 

 // Н.Лукина. Вологодские дворяне Зубовы. – Ч.II. – Кн.2. – М., 2007

  

Мария Юльевна Зубова (1875-1971) – драматург и поэтесса.

Детство. Мария (Маша, Мариан, Марионша, Miss Mary) была восьмым ребенком и четвертой дочерью в семье Юлия Михайловича и Софьи Петровны Зубовых. Она родилась в имении Кузнецово, где прошло ее детство среди родных и двоюродных братьев и сестер, на лоне русской северной природы. Об этом времени она позже написала в «Моих мемуарах, годы 1878-1886» [1].

«Вверху живет наша семья, а низ занимает мировой судья Величковский, муж маминой старшей сестры. У них почти такая же большая семья, как и у нас. Старшие мальчики, наши и Величковские, уезжают на зиму в Москву учиться... Сестры мои, Лиза и Катя, уезжают также на зиму, но в Петербург, в Училище Св. Елены... Старшими у нас остаются Петя и Оля... Внизу старшей остается Наташа. Она хорошенькая, бойкая, хохотушка. Она ровесница моему брату Пете. Мальчики Величковские – Коля и Костя – ровесники Нине и Мише».

«Большое итальянское окно детской выходит на белый двор, а другое, поменьше, – в сад. На окнах белые полотняные занавески. Между косяками рам вставлены зеленые деревянные решетки из опасения, чтобы дети при открытых окнах не свалились вниз. У одной из стен стоят рядом три красных деревянных кроватки – Оли, Нины и моя. У гены напротив – длинный диван. Над ним на стене висит небольшая керосиновая Лампа. Стол, табуреты, шкаф для платья и комод для белья – вот и вся обстановка нашей детской. Это же и наши главные игрушки: стол завешивается няниной шалью, и тогда получается отличный дом. А если стол опрокинуть, тогда это – настоящий пароход. Из табуреток мы создаем то мельницу, то карусель. А перед диваном мы играем в 4 руки, как на рояле, сидя на своих сундучках с игрушками. ...Иногда к нам наверх приходили «нижние» дети: Коля и Костя. Они любили только одну игру: бегать и кричать. Поэтому, как только они входили к нам в детскую, мы сейчас же начинали один за другим бегать по комнате и кричать, что называется, «во все горло». Тотчас же шумных гостей отправляли вниз, а нас садили по углам «отдохнуть».

«Вставали мы в 9 часов..., с Ниной влезали на табурет, с табурета на стол, а со стола на подоконник. Нам виден весь большой белый двор с окружающими его приусадебными постройками. Глубокая осень... Снег только слегка запорошил землю, пруд затянуло легкой корочкой льда. Старик Семен везет бочку с водой к кухне. Из погреба выходит повар Михаила. Староста Владимир идет от амбара и несет на ремне огромные амбарные ключи. За ним Наталья, людская кухарка, тащит на собственной спине мешок мукой. Кучер Егор выводит из конюшни пристяжную лошадку Сиротку и привязывает к кольцу столба. «Сейчас будет ее чистить, – говорит Нина. Наша собака Мордашка и Цампа Величковских бегают вокруг солнечных часов...».

«Скоро завтрак. ...мы с Ниной бежим в кабинет к папе – попросить у него карандашей и бумаги: мы хотим рисовать. ... В кабинете громадный письменный стол занимает большую часть комнаты. Комната светлая, т. к. окно почти во всю стену. У противоположной стены устроены хоры, куда ведет лесенка. На хорах – шкафы с 'лигами. Есть и отдельный шкафик с детскими книгами. Против отца сидит его письмоводитель – Сергей Васильевич Черноземов. Это молодой худощавый юноша с жиденьким голоском... Отец целует меня и Нину, дает нам бумаги, карандашей и в придачу несколько цветных картинок. Оттуда мы идем вместе в столовую, откуда уже слышится мамин голос, звон чайных ложечек и двиганье стульями. В гостиной нас встречает веселая Дуня обычным возгласом: «Кушать пожалуйте!»

«Поздоровавшись с мамой, мы садимся на свои обычные места и переговариваемся в полголоса. «Друзья мои, – перебивает отец, – сегодня утром рассыльный принес мне почту: целую кипу газет, журналов и писем. Получен следующий номер «Русского Вестника» и номер «Семейных вечеров». (При этой приятной новости мы, дети, ерзали от удовольствия на стульях.) Получены письма от мальчиков. Юлик пишет, что он и в корпусе продолжает издавать журнал, и его товарищ Куприн пишет стихи не хуже Володи… Да, – прибавил папа, – я желал бы, чтобы в нашей семье были художники, поэты, актеры, певцы, музыканты. Заниматься одним из этих искусств – что может быть благороднее и выше!» Постоянно слыша подобные разговоры между родителями, мы запоминали их, и это увлечение поэзией, театром и музыкой невольно нас заражало».
«После завтрака младшие дети, начиная с меня, обыкновенно гуляли с няней Апполинарией где-нибудь около балкона. Петя, Оля и Нина уходили гулять с Александрой Алексеевной. Они возвращались с полными руками таких вещей, как еловые шишки, пучки мха, куски бересты и т. д. Всем этим заполняли нижний ящик шифоньерки, которая стояла в классной. Из картона, бумаги, мха, шишек, соломы, с помощью красок и клея, у Александры Алексеевны выходили интересные игрушки. Старшие дети помогали ей вырезывать, красить и клеить. Очень долго на шкафу в биллиардной стояла доска, на которой красовалось целое село с избами, крытыми соломой; тут было поле с копнами ржи, пруд с купальней, кусты... В стороне – усадебный дом с балконом. Поле отделено изгородью от дороги, по которой лошадка (из бумаги) везет бочку с водой (бочка из желудя). Так Александра Алексеевна занимала досуг старших детей. Позднее любили, гуляя осенью, «заходить в соседнюю деревню Великий Двор. Сначала заглядывали в кузницу Герасимова. Еще интереснее был маслобойный завод Гаврилова. Там в круглом сарае медленно ходила старая седая лошадь, поворачивая большие деревянные зубчатые колеса. А в отделении рядом поворачивался каменный жернов и давил льняные семена. Там вкусно пахло свежим маслом».

«Среди дня «большие» пили кофе, а детям давали желудевый. Обедали в 5 часов. После обеда Оля или Нина несли вниз пирожное бабушке. У Величковских за обедом «сладкого» не было. Вечером зачастую папа или мама читали нам вслух детские рассказы и почести из журналов: «Детский отдых», «Семейные вечера» и «Детское чтение». До сих пор я помню некоторые из них, как напр.[имер]: «Мандаринка», «Бабушкино благословение», «Волшебная птичка» и другие. ...Отец стремился привить нам любовь к чтению, и это ему вполне удавалось. Очень скоро нас уже не удовлетворяло одно чтение вслух, и мы сами стали прочитывать номера детских журналов, которые для нас выписывал отец. Часто мы разыгрывали прочитанные повести у себя в детской и называли себя именами героинь или героев прочитанного».

«Вечером, лежа в кроватках, мы с Ниной менялись впечатлениями дня. В небольшом углублении печки горит ночник под матовым колпаком, за окном слышится отдаленный лай сторожевой собаки. Из гостиной доносятся звуки рояля. Это играет мама. Так задумчиво-грустно звучат ноктюрны и вальсы Шопена. Какие-то неясные грезы роятся в голове. Иногда тихонько заплачешь, да так и уснешь в слезах».

«Как-то папа принес нам свежий номер детского журнала «Семейный вечер» и стал читать вслух стихотворение. Когда мы поняли, что это стихотворение написано о нас, то подняли ликующий гвалт» [1]. Это стихотворение, написанное Ю.М. Зубовым, – «Праздник в Кузнецове»:

Мария Юльевна вспоминает: «С самого раннего детства... по вечерам мы окружали маму, сидящую у рояля, и пели детские песенки хором. Мама выписывала для нас сборники детских песенок. Слух у всех нас был отличный, и учить нас было легко. Теперь мама решила научить нас танцевать или вернее ходить в полонезе в такт под Музыку. И вот каждый вечер пятеро детей Зубовых и трое Величковских собирались вечером у нас в гостиной. Мама устанавливала нас парами и показывала фигуры полонеза. Мы быстро их усвоили... До праздников оставалось несколько дней. Мама и Тятля дошивали нам костюмы. Мне и Нине – розовые сарафаны и такие же кокошники. Костя был одет девочкой – в белом платье – и шел в паре с Мишей, который был в матросском костюме!».

«Первый день Рождества. Девочек одели в новые платья и новые ботинки. Это совсем не так интересно, как мы думали: новые ботинки скользят по полу и немного жмут ногу. А платья... нельзя мять и пачкать. «Марковские приехали», – кричит Оля, – и все мы лезем на окна. У подъезда остановились громадные сани, толстый кучер Василий едва сдерживает тройку лошадей. Это приехал Федор Ильич Сухотин, марковский управляющий с дочерью и внуками (хозяева Марковского – Лихачевы – живут в своем Воронежском имении). В детской собирается большая компания, но игры у нас плохо налаживаются: Федя и Коля то и дело наскакивают друг на друга, Наташа и Надя Сухотина сели в уголок, шепчутся и над чем-то смеются. Наконец, ...устраивают нам игры: в «фанты», в «краски», в «свои соседи» и т. д. Папа приносит «гусек». А в гостиной украшают елку. ...После обеда мы снова сидим то в детской, то в классной и уже с нетерпением ждем, когда можно будет надеть костюмы и идти на елку. Коля и Петя часто выбегают в коридор и объявляют: «Учитель пришел с учениками!» или «Сыроварка с Альфредом и Ахиллесом!» Сыроварка Варвара Ивановна была швейцарка. Сыновья ее, неловкие и дикие, по-русски не говорили. Наконец нас одевают в мамином будуаре, и попарно, через папин кабинет, мы входим в гостиную. Мама играет полонез, и мы, стараясь двигаться в такт музыки, сходимся и расходимся, исполняя фигуры полонеза. Все проходит гладко».

«На елке блестят разноцветные стеклянные шарики, золоченые орехи, бомбоньерки, мелькают яблоки, пряничные фигурки. Под елкой лежат незатейливые игрушки: кухонная посуда в жестяных круглых коробках, куклы, волчки, барабаны и трубы для мальчиков. А для школьников, которые приглашены на елку вместе с учителем, – пеналы и книжки. Большая кукла стоит под елкой. На ней надето Ларино платье, темно-красное с черными бархатками. Кому эта большая кукла? На притолоке двери в столовую завертелся огненный кружок, рассыпая искры. Загорелся зеленый, потом красный бенгальский огонь. В дверях кабинета появляется папа в костюме арлекина. У него в руках волшебная палочка. Он вынимает из коробки разные вещи: куколку, цветные шарики. Они исчезают, оказываются то в цветочном горшке, то на диване, то снова оказываются у него в руках. Говорит он ломаным языком, как сыроварка Варвара Ивановна. На громадном подносе целая гора лакомств: пряники, орехи, конфеты, сушеный виноград, винные ягоды. «Большие» садятся на диване и вокруг стола, дети бегают вокруг елки, а в дверях толпится вся наша прислуга и староста с рабочими. «Ряженые идут!» – громко объявляет веселая Дуня, и в гостиную входит десяток замаскированных крестьян. У одного из них склеенная из картона корона на голове. У остальных – солдатские фуражки, лица у всех прикрыты вязаными платками. Между ними огромного роста женщина. Это царь Максимилиан и его свита... Раздают игрушки. Большую куклу отдают мне, и я не знаю что мне с ней делать: она такая большая, немного меньше меня. У ней белое картонное лицо и блестящие черные волосы. Ноги не сгибаются, а в голове катается какой-то шарик. Я и Миша поднимаем куклу и попеременно трясем ее: «Верно, катается что-то!» Рождественский вечер кончается танцами. Мама и бабушка играют вальсы, польки, польки-мазурки, кадрили. Взрослые подхватывают детей и кружат их. Старшие наши: Оля, Петя, Наташа уже умеют танцевать. И мы с Мишей топчемся, воображая, что танцуем. Через несколько дней после елки мы с Мишей стали колотить куклу головой об стол, чтобы, наконец, узнать, что болтается у ней в голове. Когда картонная голова раскололась надвое, из нее выпал кусочек папье-маше, из которого была сделана кукла. Меня наказали, а кукле пришили фарфоровую голову».

«Рассказывая о наших играх и удовольствиях я должна прибавить, что не все в нашей жизни были одни радости. И горести также случались. Не обходилось у нас в семье и без наказаний. За не выученный урок старших детей оставляли без пирожного или ставили в угол. Младших ставили в угол – за ссоры и капризы. За излишнюю болтовню – на шею навешивали на белой тесемке длинный красный фланелевый язык. По субботам мама стригла нам ногти. Если кто-нибудь из детей, замечала она, грыз ногти, то ему одевали на руки белые полотняные мешочки, которые крепко привязывали тесемкой. С таким украшением заставляли ходить довольно долго...».

«Зимой нас часто катают в санях. Мы проезжаем по ближайшим деревням, в Поповском (небольшое имение отца, где держали скот-молодняк) мы заходили в лавочку. Лавочник Афанасий Иванович был лысый старичок, говорил необыкновенно писклявым голосом. У него мы покупали пряники и постный сахар. В лавочке у него продавалось все, начиная с керосина, рогож и кончая конфетами и сахаром. Этот смешанный запах постного масла, рогож, махорки и кожи до сих пор памятен мне и нисколько не был противен, а скорее наоборот. Рядом с лавочкой была красильня. У этого красильника руки были всегда темно-синего цвета, очень страшные. Он красил холсты для крестьянской одежды исключительно в синий цвет, чем и объяснялись его страшные руки».

Постепенно «дни становились все длиннее, наступала весна и пост. Помню любимое постное кушанье: пуховая гречневая каша с миндальным молоком, которую мы звали «каша с червячками». Пост у нас плохо соблюдался, и в церковь ходили только во время говения. ...А там Пасха, главное воспоминание о которой заключается в целой коллекции сахарных и деревянных лакированных яиц разной окраски, с сюрпризами в виде мал.[еньких] куколок, фигурок, драже и проч.[ее]. А тут весна, бегут ручьи, ослепительно светит солнце в высокие окна, снег быстро тает. Около амбара уже открылась земля. Дорога так испортилась, что лошади проваливаются в снег по самое брюхо. В окна гостиной видно иногда, как на дороге остановились возы, и люди с кольями в руках бегают около, «откапывая» лошадей и уминая ногами снег. Такая распутица бывала в деревне каждый год».

«Наконец, и в саду снег заметно стаял. От парадного крыльца до балкона складывают длинные доски, по которым мы и проходим на балкон, где долго гуляем, греясь на весеннем солнышке. Мы бегаем по лестницам, заглядываем с нижнего балкона столовую Величковских. У Кости завязано горло, Коля сидит с книгой рядом с тетей и делает нам гримасы, а тетя качает головой и делает нам знак, чтобы мы отошли... Прилетели грачи и с карканьем носятся над садом. Вот уже столяр Павел и Егор кучер выставляют зимние рамы и уносят их в садовый флигель. Во флигеле несколько комнат: одной стоят зимние рамы и катки для белья, в другой работает Павел: он чинит мебель, делает садовые диваны и рамы для парников. А в третьей – по летам спят Володя, Юлик и Петя».

«Отец уехал в Петербург и Москву за детьми. «Мамочка, скоро ли приедут большие?» – то и дело пристаем мы к маме. «Теперь уж скоро, скоро», – отвечает она. После обеда мама и все дети выходят за калитку сада и прислушиваются: не едут ли? И вот в один из вечеров в открытые окна доносится звон наших колокольчиков. «Едут, едут!» – кричат дети. «Они едут!» Оля и Петя стремительно летят вниз по лестнице. Торопливо идут за ними мама, подпрыгивая бежим – Нина, я и Миша. А там на крыльцо уже вышли все Величковские и бабушка. Сережа Величковский также едет с «нашими», а старший Петя – вот он стоит в охотничьей куртке и высоких сапогах. (Его исключили за шалости из Межевого института, и он жил пока дома.) Дворник Тихон уже отворил ворота, колокольчик заливается все ближе и ближе, и в широко отворенные ворота влетает наша тройка, запряженная в 6-ти местную колымагу. Не успел Егор остановить лошадей у крыльца, как мальчики, а за ними и девочки выпрыгнули один за другим из экипажа. Отец, спокойно улыбаясь, вышел последний. Восклицания, смех, поцелуи, расспросы! Как шумно и весело стало в Кузнецове с приездом старших детей! Чинных обедов и завтраков как не бывало: все громко говорят, шутят, смеются. Отец и братья декламируют стихи, загадывают шарады, и вся семья строит проекты, как бы поинтереснее провести эти два с половиной месяца летних каникул».

«Мы, младшие Зубовы и Величковские: Нина, Миша и я, Коля и Костя Величковские, под присмотром нянь гуляем то в березовой аллее, которая ведет к церкви и которую все называют бульваром..., «пришпехт» [ом], то в саду на любимой песчаной площадке у «четырех дубов», сросшихся вместе. Иногда заходим во флигель и наблюдаем за тем, как Павел и Яков пилят и стругают... Из флигеля мы идем в огород. ...В 10 часов вечера Олю, Нину, меня отправляют спать. В детской нас едва могут успокоить: мы не хотим спать, не хотим ложиться. В гостиной, на балконе – говор, смех, пение. «Счастливые «большие»!» – вздыхаем мы, укладываясь в свои кроватки... Долго мы не спим по вечерам, прислушиваясь к шуму, движению в доме. Вот поют хором:

или донесется до нас из гостиной мягкий звучный голос мамы под аккомпанемент рояля:

«Вторую половину лета мы обыкновенно проводили в Порозове. Это усадьба дедушки, Михаила Алексеевича Зубова. Стоит она на слиянии двух рек: Вологды и Маслены. Местность холмистая и очень живописная. В Порозове – большой старый дом, где могут поместиться несколько семейств, и отличное купание. Порозово мы любим не меньше Кузнецова. Уезжают туда сначала папа со старшими детьми. А через два дня мама, Александра Алексеевна и все младшие дети с нянями. Обоз с вещами и кухней и при нем повар Михаила, прачка и горничные уезжают накануне. В Порозово нам отдают левое крыло дома с отдельной кухней, кладовой и т. д. Мама, Александра Алексеевна, Миша, Петя и старшая горничная Клавдюша едут в открытом экипаже. На козлах староста Владимир. В колымаге (6-ти местный экипаж с фордэком) едут: Тятля с Ларей, Матрена с Любой, а на передней скамейке: Оля, Нина и я. На козлах – Егор-кучер и рядом с ним маленький лакей, Вася Филиппов, который должен отворять и затворять ворота многочисленных деревень, мимо которых мы едем. До Вологды 50 верст. В Вологде мы переночуем в дедушкином доме, а на другой день, сделав еще 30 верст, будем в Порозове».

«Как хорошо я помню эти переезды! Едем полями, деревнями. На звон наших колокольчиков в избах открываются окошечки, и в них показываются – то седобородый старик, то старуха в низко повязанном головном платке. (Все способные работать – в поле.) В городе Кадникове, мимо которого мы едем, также открываются окна в домах, и любопытные горожане смотрят: кто едет? Длинная Трехоконная улица заканчивает город, и мы выезжаем на песчаную дорогу. Вот часовня у поворота к Лопотову монастырю. Монах в порыжелом подряснике подходит к экипажу и протягивает тарелочку. Тятля кладет на нее какую-то монетку, и мы едем дальше. Вот село Рабанга на широкой реке Сухоне. Мы будем ее переезжать на пароме. Колеса тормозят, т. к. спуск к реке очень крутой. Лошади осторожно спускаются вниз, коренник, вороной Кадан медленно переступают, сдерживая на себе тяжелый экипаж. Въехали на паром. Перила парома со всех четырех сторон закрывают жердями, и паромщики тянут мокрый канат. Вода плещет и брызжет на настил парома. Пристяжные жмутся к кореннику и пугливо шевелят ушами. Но вот быстро приближается противоположный берег, паром привязывают к берегу, снимают перила, лошади дружно подхватывают, и мы въезжаем наверх, на дорогу. Опять поля, леса, деревни. Мелькают верстовые столбы. То и дело встречи: то идет обоз из 10-12 телег, нагруженных бочками, ящиками, 'мешками; то с громыханием бубенчиков и больших поддужных колокольцев промчится почтовая тройка. Это большой Архангельский тракт, и езда здесь большая (железн.[ая] дорога из Вологды в Архангельск была проведена гораздо позже). Солнце жарит, 'Хочется пить, хочется размять ноги, побежать. «Скоро ли Оларево?» – то и дело спрашиваем мы. «Скоро, скоро!» Наконец, Вася поворачивается к нам и говорит, указывая вперед: «Вот и Оларево!» Вдали, в низине, видны соломенные и тесовые крыши, журавли колодцев. Наконец то! Мы въезжаем в деревню и долго едем почти до конца длинной улицы и останавливаемся у небольшой избы ямщика Зуды. Хозяин уж несет лошадям сена в кузове. Егор поочередно вынимает нас из колымаги и ставит на крыльцо. Потом начинает распрягать лошадей. Из окон избы высовываются белые головки детей. А вот и «наши» подъезжают!».

«В избе жена Зуды уже ставит под трубу громадный медный самовар. Ребятишки смотрят на нас, мы – на них. Тараканы бегают по стенам и печке. Около потемневших икон такие же потемневшие лубочные картины. Тут и «Мыши кота хоронят» и «Ступени человеческой жизни». На первой ступени запеленатый младенец, потом мальчик с кнутиком, отрок с книжкой, молодой солдат, бородатый мужик. Затем ступени уже спускаются вниз и туда идут: старик с седой бородой, горбун с палочкой и, наконец, лысый старец, весь в белом, ступает ногой в гроб. Осень интересные картины! Таких у нас нет! А как вкусны в дороге холодные пирожки, цыплята, котлеты и яйца. А всего вкуснее топленое деревенское молоко. Егор, Вася, няня и Клавдюша пьют чай за одним столом с нами. Это удваивает удовольствие. Мы выходим после чая на крыльцо и смотрим как лошади жуют овес и отгоняют хвостами мух».

«Наконец, мы снова садимся в экипажи и едем дальше. До Вологды осталось 20 верст. Подул свежий ветер. Егор оглядывается назад и, наконец, говорит: «Дождь будет, надо бы фордэк поднять». «Подымай», – говорит Тятля. «Наши» перегоняют нас, у них уже поднят верх тарантаса. Егор вынимает из-под широких козел свернутый фордэк и еще какие-то приспособления, и через несколько минут мы наглухо закрыты в нашей колымаге. Через маленькие окошечки в кожаных боковых стенках видно, как все чаще и чаще моросит дождь. Он барабанит и щелкает по крыше и бокам экипажа. Но вот снова светит солнышко. Егор слезает с козел и снимает фордэк. Как славно пахнет свежей травой и лесом. Вот опять встречные тройки и обозы. Возчики идут сбоку, курят, и до нас доносится запах махорки. А солнце все ниже и ниже. Скоро город. С обеих сторон дороги начинаются старые развесистые березы. Значит скоро [Спасо]-Прилуцкий монастырь. Впереди блестят главы монастырских церквей. Мы едем мимо белых стен. Осталось 5 верст до города. Впереди мелькают бесчисленные огоньки. Стемнело, когда мы въезжаем в город и медленно едем по булыжной мостовой мимо цветущих палисадников по Архангельской улице. А вот и дедушкин дом! Ворота открыты: приехали!».

«На следующий день мы выезжаем в Порозово. Едем проселком, а не большим почтовым трактом. Дорога в Порозово, насколько я помню, всегда была разбитая и плохая. В Окуловском лесу, на половине дороги, мы останавливаемся и завтракаем на лужайке, пока кормят лошадей. Помню, как мы потеряли в лесу Петину собачку Амишку, которую Петя вез с собой в Порозово. Ее искали долго, наконец, она прибежала, и мы поехали дальше. Вот и последняя деревня: Лживка. Отсюда уже видны громадные березы Порозовского парка, а вдали на горке, на другом берегу реки – усадьба дяди Миши Заломаиха. (Дядя Миша жил по летам с дедушкой в Порозове и переехал в Заломаиху только после его смерти.) При виде этих милых знакомых мест мы, три девочки, начинаем прыгать в колымаге и кричать от радости. А Тятля и няня смеются и держат нас за платья, чтобы мы не вывалились из экипажа. Вот и прогон между полями высокой ржи и, наконец, мы въезжаем в ворота усадьбы, где нас встречают наши приятели – дети старосты Якова. А там, на крыльце, стоят: папа, дядя Миша и вся Порозовская молодежь, которая гостит у дедушки. А сам дедушка стоит в окне своего кабинета, в пестрой турецкой венгерке и с ермолкой на голове».

«Пока идет раскладка вещей и приготовления к обеду (мы в Порозове живем отдельным хозяйством и обедаем у себя) мы, девочки, пытаемся обойти весь дом, посмотреть – висят ли по-прежнему в столовой часы с кукушкой, не переменилось ли что в большом зале и в «кругленьких». Но дом дедушки очень велик. Где-то, в длинном коридоре или в чайной, мы с Ниной заблудились и едва нашли дорогу в свою часть дома... Иногда, пробегая мимо кабинета дедушки, заглянешь к нему в дверь. «Пойди-ка сюда!» – позовет дедушка. Он отворял свой красный шкаф, вынимал оттуда то горсть чернослива, то кисть сушеного винограда и давал мне».

«В Порозове мы, младшие дети, целый день играем на дворе под липами и около гигантских шагов. А старшие целый день на реке: купаются, катаются в лодках, уходят на «Жоли рив» [«Красивый берег»] (берег Маслены, названный так дедушкой) или в многочисленные Порозовские рощи. (С ними племянник дедушки и внучатый племянник поэта К.Н. Батюшкова Леша Батюшков, который часто по летам гостил у дедушки в Порозово.) В Порозово всегда доносится шум мельничной плотины. Мельница – сразу за парком. Оттуда к нам прибегают дети мельника».

«По вечерам иногда он [дедушка] собирал всех младших детей, а также Старостиных, садился за рояль и разучивал с нами песенки. Все какие-то старинные и странные. Помню одну:

«Иногда во время нашего пения дядина собака Крэк начинала выть на балконе. (Видно, хорошо было наше пение!) Я и Миша в испуге лезли на колени к дедушке. Нам казалось, что это не Крэк воет, а воет тот самый волк, про которого рассказывал нам Федор, дедушкин лакей, что он переплыл Маслену и «зарезал» овцу в деревне Овчино».

«Дедушка очень любил смотреть как веселится молодежь, и поэтому почти каждое воскресенье в Порозове устраивались танцевальные вечера. ... Я и Миша, конечно, на этих вечерах не были, а сидели у себя в боковом крыле... Иногда нам удавалось каким-то чудом убежать... в большой коридор. Там, за закрытой дверью в зал, слышались звуки музыки, веселые голоса, шарканье ног... Мы ложились на пол и заглядывали под дверь; мы видели только мелькающие ноги...».

Бывали дети и в гостях у «барышень Зубовых» [трех сестер из «погореловской» ветви рода, фото которых с братом Николаем помещено в Ч. I «Вологодских дворян Зубовых» – Н.В.Л.]. «Они жили летом в своем имении, верстах в 3-х от Порозова. Усадьба их называлась Жегалиха. Очень уютно было там и в доме, и в саду, который спускался к реке Масляне. Барышни Зубовы были мастерицы занимать детей. Когда мы приезжали в Жегалиху, то нам вырезали из бумаги кукол, мебель кукольную и прочие интересные вещи, показывали фокусы, угощали особым вареньем из розовых лепестков. У них были детские книжки с красивыми рисунками, на которых девочки были одеты в платья, широкие, как колокольчики. Бумага в этих книжках была толстая синеватая и как-то особенно пахла...».

«В 20-ти верстах от Порозова жил в своем имении Жуково Сергей Алексеевич Зубов, родной брат дедушки. ...старшая его дочь Лидинька часто бывала в Порозове..., всегда была ласкова, за что мы и любили ее и называли не «тетя Лида», как полагалось, а просто «Лидинька». Она любила потанцевать и умела плясать по-цыгански, подрагивая плечами под пение плясовой:

«Преча веста, преча веста, туман бервалы,
Колоаром, колоаром, месом зорары...».

Что означали по-русски эти слова никто не понимал и не мог объяснить. Лидинька любила подшутить, рассказать в смешном виде какое-нибудь событие, но все это так добродушно, что сердится на нее было нельзя. А если она увидит, что ты сердишься, то смеясь начинает петь:

В конце лета семья возвращалась домой. Мария Юльевна вспоминала «пожар в Кузнецове. Это было ранней осенью. Ночью я проснулась: в доме и на дворе слышались громкие голоса, беготня. Нина и Оля не спали и стояли в одних рубашках у окна. Комната была освещена каким-то странным красноватым светом. «Пожар! – сказала Нина. Иди сюда. Видишь?» И я увидела за скотным двором длинные красные языки пламени. Это горят снопильни сараи. «Молитесь!» – вскрикнула не то Нина, не то Оля, и все три девочки опустились на колени перед образом. Я послушно стала на колени, но как молиться – не знала и была очень смущена. Я знаю «Отче наш», «Богородицу» и несколько других молитв, но и Оля, и Нина молились «своими словами», а я не умела. Помню, как в комнату вошла мама, успокоила нас, сказала что пожар утихает и заставила нас лечь в кроватки... Оля, Нина и я решили, что мы стали бедные, «совсем» бедные. Нам было и страшно, и жалко папу и маму. Помню, как мама дала нам денег, чтобы мы купили себе сладкого в лавочке, а мы плакали и не хотели брать денег, потому, что деньги нужны папе. Вообще я помню, что все мы трое были в эти годы очень впечатлительные».

В соответствующем возрасте началось домашнее обучение детей. «Учитель, Николай Александрович Обросов, приезжал три раза в неделю по вечерам и занимался с Олей и Ниной. Когда мне минуло 8 лет, – вспоминает Мария Юльевна, – и я присоединилась к ним. Но учение мое шло неважно. Я была рассеянна и занималась неохотно. Скучно было высчитывать бесконечные «столбики» в арифм.[етическом] задачнике и еще скучнее переписывать буквы и слова из азбуки. Я старалась сократить эти два часа учения, и как только услышишь, что в буфетной заскрипит дверца посудного шкафа, а в столовой девушка станет накрывать на стол к вечернему чаю, – и убежишь из классной в детскую».

«Мама начала учить музыке всех трех девочек. Но и Оля, и я были менее понятливы, чем Нина. Вернее, мы были рассеянны и более нервны. Нина была более спокойного характера, и дело у нее пошло лучше. Помню, как мама заставляла меня заучивать ноты, причем «do» третьей октавы называлось: «раз по головке, раз по шейке»; «mi» – «раз по головке, два раза по шейке». Это наглядное обозначение нот заставляло мою голову работать совсем в другом направлении: я представляла себе, что кого-то ударяют по шейке и по головке и рассеянно слушала объяснения мамы и ничего не понимала!»

«Перед Рождеством родители решили переехать всей семьей в Вологду. В городском доме дедушки для нашей большой семьи были отданы антресоли, состоящие из 5-ти комнат. Зал и столовая дедушки были в общем пользовании. И в Вологду, как и в Порозово, мы переезжали со своим хозяйством и прислугой. Тятля, Клавдюша и Аннушка, Михайла-повар, прачка Аннушка [прислуга] – ехали в Вологду с нами... Как нравилась детям вся суета сборов. У подъезда стоит вереница лошадей, запряженных в сани (розвальни). Их нагружают корзинами, ящиками, ведрами и т. д. По лестнице взад и вперед ходят – прислуга, рабочие, вынося и укладывая в сани вещи. Вот понесли и наши кроватки. Мы будем спать эту последнюю ночь на диванах. Вот к одному из нагруженных возов привязывают корову: она тоже идет в Вологду. Няня постоянно снимает нас с окон, откуда видна вся картина укладывания».

«В день отъезда нас поднимают рано, при огне. Закутанные, в валенках мы едва двигаемся. Да двигаться и не придется: нас посадят в крытую кибитку, под головами – подушки в дорожных наволочках, сверху нас покроют суконным на меху дорожным одеялом. Мы сидим как в гнездышке. Полозья скрипят по снегу, колокольчики позванивают под дугой коренника. По проселочной дороге лошади идут гусем: одна за другой. За городом Кадниковым идет уже широкий Архангельский тракт, и тройку запрягают в ряд. Это та же дорога, что и летом, но далеко не так интересно ехать по ней зимой. Та же обстановка у Зуды. Зимний день невелик. Выехав из Оларева я по временам засыпаю, убаюканная звоном наших мелодичных колокольчиков. Вот и Вологда. Мелькают фонари, освещенные дома. А вот и ярко освещенные окна дедушкиного дома. Меня несут на антресоли, я сижу рядом с сестрами, на диване в детской снимают с меня валенки. А мне все кажется, что я еду: подо мной колыхаются сани, и в ушах все еще звенят колокольчики».

«Прибежала Пашета, горничная дедушки. Она целует нам руки, охает, ахает, удивляется, что мы все так необыкновенно выросли. А вот дядя Миша и дедушка пришли поздороваться с нами. Целует меня дедушка и укалывает своей бритой щекой.

У дедушки почему-то над глазами зеленый шелковый зонтик. Потом приходит Ваня, сын старосты Якова. Дедушка взял его к себе. Ваня поступил в гимназию, и Юлинька учит его играть на рояле. Придя в себя и отогревшись, мы уже бегаем по всему «верху». Вниз пока еще не решаемся сходить: у лестницы сделана решетчатая калитка, которая запирается на крючок – из предосторожности, чтобы дети не свалились с лестницы. Но очень скоро мы научились отпирать дверцы и даже не сходить, а съезжать вниз по лестнице, лежа грудью на перилах. Обедали мы внизу, в общей столовой, и полдня проводили в огромном зале, где так хорошо было бегать, играть».

«В одной из стен папиной комнаты два окна выходят вниз, в зал. Они обыкновенно закрывались деревянными рамами. Когда у дедушки и дяди бывали музыкальные вечера, то окошки в кабинете отворялись, перед ними постилали ковер, и детям разрешалось оттуда слушать музыку, сидя на ковре. Каждую субботу у дяди Миши исполнялись трио, квартеты, и исполнялись они обыкновенно все теми же лицами: дядя – виолончель, Александр Семенович Брянчанинов (местный помещик, впоследствии Самарский губернатор) – первая скрипка, затем член Суда – Бантле Александр Антонович и служащий в акцизе Вознесенский. Аккомпанировала на рояле Фаина Алек.[андровна] Межакова, наша родственница, жена Кадн.[иковского] Уездного Предводителя Дворянства, а также мама».

«Наши ближайшие знакомые дети были Волоцкие, дочери доктора Волоцкого и Степановские. Помню наш первый к ним визит: мы входим в детскую, а обе девочки сидят в опрокинутых табуретках в теплых штанишках поверх платьев. «Мы играем в мальчиков», – сказала старшая Оля. У них же мы познакомились с их двоюродными братьями Сережей и Сашей Волконскими. Их общая бабушка, Лидия Платоновна Окулова, была близкая знакомая и частая гостья в доме Зубовых. Это была пожилая дама, причесанная и одетая по-старинному. Она любила музыку, пение. В молодости чудесно танцевала танцы вроде «качучи», «pas de chale» и всегда была живая и веселая. При виде меня она грозила пальцем и говорила: «Машка-коза, лубяные глаза!» Мы, дети Зубовы, называли ее просто «бабушка». У нее было три дочери, в замужестве: Степановская, Волконская и Королева. Все три были красивы. Отец мой написал посвященное им стихотворение» (См. «Вологодские дворяне Зубовы. Ч. I.) Иван Константинович Степановский, которого мы звали дядей Ваней, был веселый живой господин очень маленького роста. Он любил детей, придумывал для своих девочек и для их гостей очень интересные развлечения и игры. Как-то раз нас пригласили к Степановским обедать. Обед Ив.[ан] Константинович] устроил в детской: мы сидели перед низеньким столом, на низеньких креслицах. Дядя Ваня во фраке, с салфеткой под мышкой прислуживал нам».

«Чаще других к нам приезжала Маша Волоцкая. Это была девочка белокурая, с большими темными глазами. Она старалась держать себя как взрослая барышня, но часто забывала об этом и весело носилась с нами по большому залу, широким коридорам и лестницам. Отец ее служил в Дворянской опеке и, между прочим, лечил электо-гомеопатией. Мама очень верила в это средство лечения, и других докторов, кроме Волоцкого, у нас в Вологде не было. Не знаю, электро-гомеопатия тому причиной или просто здоровые натуры, но никаких тяжелых заболеваний в семье нашей не было. Бывало простудишься, закашляешь, или желудок расстроится, – и сейчас же посылают за Николаем Аполлоновичем. Он придет, посмотрит язык, выслушает и скажет: «Поставьте ей компресс из зеленого электричества на подвздошье и давайте утром и вечером по две крупинки «Scrofoloso». Крупинки были маленькие, с булавочную головку, и сладкие, как сахар».

«С Машей Волоцкой часто приходил к нам ее двоюродный брат – Коля Шеин, мой ровесник. У Шейных вскоре после Нового года, в день рождения Коли, каждый год была елка, на которую обязательно приглашали детей Зубовых. Шеины жили на краю города, на улице, еле освещенной редкими фонарями. Помню, как сидя в возке (карета на полозьях) я почему-то пугалась и все ждала, что вот-вот на нас нападут разбойники в этой страшной темной улице. Я облегченно вздыхала, подъезжая к освещенному дому, где жили Шеины».

«Но чаще всего дети собирались у нас. Лакей дяди, старик Николай, смотря на наши игры и беготню, качал головой и говорил со вздохом: «О, дети, дети! Как опасны ваши лета!» Когда на Рождественских праздниках Николай зажигал в зале люстры, мы знали, что или у дедушки будет карточный вечер, или у дяди – музыка. Чаще всего к дедушке приезжали Неёловы – двоюродный брат отца и его жена, племянники дедушки.

Неёлов был Управляющим Волог.[одского] Государственного] банка. Приезжали Межаковы, также родственники наши. Фаина Александровна Межакова прекрасно играла на рояле, аккомпанировала маминому пению и не пропускала ни одной дядиной субботы».

«Мой дядя, Алексей Михайлович, с женой Евлалией Алексеевной каждое воскресенье обедали у дедушки... Евлалия Алексеевна... была живая и очень веселая. Детей у ней не было, но она любила детей и более других тетушек баловала нас. Мы любили бывать у ней. У нее в комнате стоял стеклянный шкаф, на полках которого стояли всевозможные фарфоровые безделушки. Фрукты у ней подавались на тарелке, в донышке которой был вставлен маленький орган. Как только тарелку ставили на стол – начиналась тихая музыка. В гостиной висела клетка с птицей, у которой были малиновые перышки. Птичку заводили, и она начинала насвистывать какой-то мотив, поднимала крылышки и вертела головкой. Тетушка заставляла свою горничную вертеть ручку какого-то органа, вроде шарманки, и заставляла нас танцевать. Брала также для нас ложи в театр, когда давались подходящие для детей пьесы. Первое посещение театра оставило во мне сильное впечатление. Действие пьесы происходило в американских лесах. Видимо, это была инсценировка какого-либо романа Жюль Верна или Майн Рида. Когда мы приезжали к Евлалии Алексеевне, она закармливала нас сластями, и потому кто-то из детей прозвал ее «сладкой тетей».

«Семья лакея Николая жила в отдельном флигеле, тут же на дворе. Две девочки, наши ровесницы: Лена и Пашка, часто прибегали к отцу, у которого была комнатка около передней. Мы спускались к ним вниз и в передней на диване учились у них играть в камешки».

Когда Марии исполнилось 9 лет, ее «засадили за настоящее ученье. Осенью, пока до зимнего пути мы оставались в деревне, – вспоминала она, – к нам, трем девочкам, продолжал ходить сельский учитель Обросов. Он занимался с нами арифметикой, русским языком и законом Божьим. К арифметике я питала отвращение. Когда я решала задачу о том, что три мальчика купили 15 слив и разделили между собою, то мне совсем не хотелось высчитывать, сколько заплатил каждый. Перед моим мысленным взором рисовалась картина того, как мальчики входят в магазин, покупают желтые и синие сливы, какие эти сливы сочные и сладкие... Я медленно считала и слыла ленивой. Мама учила меня по-французски. И тут дело шло неважно: меня больше интересовали странные звуки чужого языка, а не значение слов. Отец занимался с нами географией следующим оригинальным образом: он расстилал на полу гостиной громадную карту одной из частей света: Европы, Азии, Америки. Мы ползали по карте, и отец показывал нам горы, реки, города, рассказывал о них. И так мы путешествовали по американским пампасам, плавали по реке Амазонке. А на карте Европейской России катались по Волге, посещали Кавказ, где разыскивали город Батуми и Тифлис, где жили наши родные. На этих уроках отец часто описывал нам свои путешествия. Чтобы приохотить нас к любимому предмету своему – географии, он давал нам читать почти исключительно романы Майн Рида и Жюль Верна, которыми зачитывалась даже и я, хотя многого в них и не понимала. Иногда случалось так: нашалишь что-нибудь, или поссоришься с Мишей, и посадят меня в угол отдохнуть и опомниться. Проходит отец: «Девочка, что ты тут делаешь?» Я опускаю голову и молчу. «Как это можно сидеть и ничего не делать!» – возмущается он и через минуту приносит мне книгу: «Вот, читай!» Я углубляюсь в чтение какого-нибудь путешествия и забываю о том, что я наказана».

«Бабушка часто приходит к нам по вечерам, играет на рояле, а потом садится с работой в глубокое кресло в биллиардной, мы окружаем ее, и она нам рассказывает разные интересные вещи из своей жизни. Вот один из ее рассказов. Бабушка поехала в Петербург из своего имения в Ярославской губернии, чтобы взять из Смольного института окончившую там курс тетю Лизу Величковскую. Поехала на своих лошадях со своей прислугой: кучером, лакеем и горничной. Отдыхать и кормить лошадей останавливались в усадьбах, в деревнях. Как-то раз им пришлось остановиться на постоялом дворе, среди леса. Бабушку провели в отдельную комнату, где она и расположилась со своей горничной. Когда совсем стемнело, кто-то осторожно стукнул в окно. Она отворила окно. Это был лакей, который сказал, что они попали к «разбойникам» и надо поскорее уезжать. Кучер уже вывел лошадей тихонько за ворота и ждет там. Они через окно вынесли все вещи, сели в карету и помчались по лесной дороге. Разбойники верхами бросились их догонять, но, к счастью, лес уже кончался, они выехали на открытое место, и их перестали преследовать».