М.Новигатский. Было такое

// Ленинский путь. – 1971. – 07.09
  

Моя бабушка Афимья Ивановна жила в молодости при крепостном праве. Сколько ей лет было к октябрю 1917 года, она и сама не знала. «На восьмой десяток идет», – говорила, а потом и со счета сбилась. Будучи неграмотной, она знала много песен, былин, сказок. Особенно любила она рассказывать бывальщину, о пережитом при барщине и в последующие годы. Вот несколько ее рассказов.

I.

– Нашей-то деревней Огрызово владел помещик Шипарев, жил он в Терькове. А Чеполосово, куда я вышла замуж, было вотчиной царского поручика Лескова. Ох, и лютовал он, издевался над народом. Зверь был, а не человек. Всего-то я насмотрелась, наслышалась. Усадьбы, хоромы его стояли за Чуниковым, у крайской церкви. Четыре дня в неделю работали бесплатно в его хозяйстве все деревенские жители. А в сенокос и жниву всех от стара до мала выгонял на поголовщину.

– А что такое, бабушка, поголовщина, – интересовались мы, малолетки.

– Да это на поля и луга барина выгоняли в горячую пору уборки каждый день тех, кто ходил на барщину, и всех оброчных. Называлась поголовщина. Мой-то батюшка Иван Иванович оброк платил, откупался от барщины деньгами. В Ошту, к Вознесенью на Онего озеро ездил, чтобы деньги добыть да оброк уплатить. А в поголовщину и он со всей семьей работал у барина. Свое-то сено гниет под дождем, хлеб осыпается, а убирать не смели, пока с барской работой не управимся.

Пашни-то своей мало было. Вокруг наших деревень все леса и земли были хозяйские– Офимино, Норсолово, Мурда, Липная, Качаловская, Сукинская – всем бара владели. У мужиков хлеба не хватало, не было дров, корму для скота, леса для постройки. А наш-то барин Лесков жил богато, дворни было в усадьбе много, для потехи медведя держал. Здоровенный был зверь. В горнице у барина жила заморская птица – попугай. Ругалась она на дворовых, сквернословила человеческим голосом. Особенно обзывала непотребными словами девушек. Вот и решили они загубить зловредную птицу. Барин после того всех встречных оплеухами награждал. Самодур, охальник был. Девкам проходу не давал.

Деревенские девки боялись господ, прятались от них. Которая приглянется – в горницы забирали. Да и насильно замуж выдавали. Моя-то бабушка была тринадцати лет обвенчана. Согласия не спрашивали. Люб не люб жених – становись под венец. Барин всем верховодил. Нашу соседку в Чеполосове Федору Герасимову выдал барин за деньги далеко в Пустынь, в Чухари, в деревню Киндаево. А сестру моего свекра еще дальше – в Пустыньку. Меня выдали на Кьяму, в Фенчиково. Простудился мой суженый в бревеннике и умер.

Докторов и больниц нигде не было. Старшей сестре моей Варваре было двадцать лет, девка статная, кровь с молоком. А простыла в крещенские морозы, тяжело заболела. Привез ей батюшка с ярмарки красивого ситца на платье, утешить хотел. А она заплакала: «Эх, тятенька, подари мне лучше здоровьица». Не хотелось, знамо, расставаться молодой-то с белым светом. Скончалась. Что могли темные люди делать с болезнью без лекарств и докторов? Многие умирали, в темноте, невежестве жили.

Как отменили барщину, объявили «волю», приехала к нам в деревню барыня. Мы, девки, прибежали в избу, смотрим на нее, а она и говорит; «Прежде «до воли» ни одна бы не пришла, а теперь, эвонь, сколько их прибежало».

– Бабушка, а лучше стало жить-то, когда волю дали?

– Какое лучше, из огня да в полымя попали.

II.

– После отмены барщины, – говорила бабушка, – у нас в Чеполосове, где я была замужем, земли было мало. Кругом деревни болото. Требовали выкупные платежи. А где деньги взять? Негде. Семьи большие. У нас, кроме моего Ивана, было еще пять парней и две девки. У Николая Миронова было семь сыновей и дочка, а у вдовы Варюши Алексеевой – девятеро ребят мал мала меньше. Вот и живи не тужи, а слезы сами катятся. Жну, бывало, в Норсолове, а за болотом, в Огрызове, слышу, петухи перекликаются. И запричитаю: «На родимой на сторонушке петушки-то кукарекают». От нужды, горя поплачу, Всего бывало. Работали-то исполу.

– Бабушка, а как работали исполу?

– Эх, дитятки неразумные. Будь она неладна эта работа. Вам-то дивья, не придется маяться на чужой земле. Каторжный это труд. Ведь подумайте-ка, надо было срубить лес, потом выжечь огнем всю землю. Когда ветру нет, горит плохо, беда. Сеяли в нивах своими семенами, вспахивали, обносили изгородью. Когда созреет хлеб, сжинали, половину снопов отдавали хозяину земли. Мы на Липной под Шараповым у мазурика Васюхичева Ивана все больше работали. Он богател, а мы сохли, потом обливались. Вот как хлебушко-то добывали. Жнем, бывало, а братья мужа Колька, Яшка, Афонька, Андриян и Кирька сядут на снопы, воткнут серпы в землю. Не любили, вестимо, подневольный труд. «Жните, вы, жните»,– говорю, а они смеются.

Дороговизна была не только на хлебушко, а и на все товары. Вот, видите, ковшик-то на кадушке висит. Полтину платила, на ягодах заработала. По 20 копеек за корзину морошки и черники в усадьбе Каменник на реке Суде давали. День собираешь у реки Сенной в корзину-то, потом несешь за 20 верст. Вот как денежки доставались.

Мой-то Иван сапоги научился шить, шорничать. С сыном Митькой ходили работать каждую зиму к богатым мужикам в Афонино, Ракиту, Тимошино. Тем и кормились.

Пил не было, дрова топорами перерубали. Печки топились по-черному, сажи, копоти было в избах полным-полно. Лучиной освещались: ламп не было. Эх, нужда, говорят, скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет. Грамотных не было, а бедноты полно находилось во всех деревнях.

У нас, в Огрызове, где сейчас живем, многие жили в работниках у чужих людей, батрачили, не имели ни коровы, ни лошади. После обеда, если останется похлебка, то батюшка говорил матери: «Отнеси все митрошкиным ребятам». Ребята голодали.

Мужики думали, что в других странах лучше нашему брату живется. А вот пришел с турецкой войны в Чеполосово Силантий Миронов и рассказывал, что снеговые горы Балканы переходил, в других землях был. Мой Иван допытывался: «Скажи, Сила, как там в этих землях живут?». «Плохо», – отвечал Силантий, – турки простой народ притесняли, житья не давали. А прогнали их, так власть богачи захватили». «Хрен редьки не слаще, – ругался мой Иван, – богачам везде хорошо, бедным плохо».

У нас, в Огрызове, затеяли толстосумы-то до революции разделить землю на отдельные хутора. А что получилось? Яшка Онисьин семь лошадей держал, пять коров имел, быка-трехлетка, так тому землемер у самой деревни лучшую землю нарезал. А бедной вдове Макарова Логина достался хутор, где камень на камне, песок, опока. Ходила с жалобой в Белозерск, просила заменить, мол, с кучей ребят осталась. Что слез-то пролила, глаза испортила от этого, слепой стала. Не помогли. У Ефима Вязовкина был участок лучше, так пришлось ему, безлошадному, продать половину земли кулаку Жохову. Вот как было-то. Кто богат, тот и лучшую землю имел. Землемер-то у богатых и квартировал. А рука руку, говорят, моет.

III.

– А вы, ребята, уж и счастливы, что и сказать нельзя, – дивилась бабушка - подумать только, будете жить при новой Советской власти. При теперешней-то воле всего у мужиков стало вдоволь. Землю, леса, покосы получили, новые хоромы все выстроили. Идешь по деревне и радуешься. Вон Филимон жил в маленькой избенке, а теперь две новых избы поставил, двор, хлев, сарай, овин. У Селиверста, Семена, Виктора, Петра Флегонтова – у всех новые хоромы. Вот оно как обернулось. Теперь власть-то наша, трудового народа. Хорошо, радостно стало в деревне жить. Любите, ребята, берегите нашу Советскую власть. 

М. Новигатский..