В старом доме 

 // Н.Марченко. Приметы милой старины. – М., 2001
  

«У бабушки в доме было все по-старинному, как было в ее молодости, за пятьдесят лет тому назад: где шпалеры штофные, а где и просто по холсту расписанные стены, печи премудреные, на каких-то курьих ножках, из пестрых изразцов, мебель резная золоченая и белая, какой я уже не застал в моем детстве», – вспоминал Д. Благово.

Человек живет в доме. Моды его времени, стиль его жизни, наконец, его социальная принадлежность – все отражается в том, как он одевается, как выглядит его дом. Для середины XIX в., когда Д.Благово записывает рассказы бабушки, штофные обои – признак старого времени, а в 1800-х гг. они самые модные. Описывая Казань этого времени, Ф.Ф.Вигель удивлялся, встречая в домах стены, оклеенные бумагой: «Внутренность виденных мною домов богатством и обширностью мало разнствовала от пензенских, только я заметил, что бумажные обои продолжали здесь быть в употреблении, когда в Москве и даже в Пензе они совсем были брошены».

Впрочем, и в Казани встречались дома, украшенные по последней моде. Здесь можно было увидеть даже шинуазри, то есть китайские моды, – во времена Екатерины эти мотивы из Европы проникли в Россию, и во дворцах стали появляться «китайские» комнаты и павильоны. Вигеля поразила отделка дома казанского губернатора, к украшению которого «много послужила китайская торговля. Большая гостиная была обита шелковою материей, по которой в китайском вкусе очень пестро разрисованы были цветы и листья; в диванной стены были настоящие китайские, разно цветные, лакированные, и на них были выпуклые фигуры как будто из финифти».

Исключения только подчеркивают правило. Дом генерал-губернатора слишком роскошен для провинции, обычные дома выглядят иначе. Ф.Ф.Вигель так описывал Пензу начала XIX в.: «На самом темени высокой горы, на которой построена Пенза, выше главной площади, где собор, губернаторский дом и присутственные места, идет улица, называемая Дворянскою. Ни одной лавки, ни одного купеческого дома в ней не находилось. Не весьма высокие, деревянные строения, обыкновенно в девять окошек, довольно в дальнем друг от друга расстоянии, жилища аристократии, украшали ее. Здесь жили помещики точно так же, как летом в деревне, где господские хоромы их также широким и длинным двором отделялись от регулярного сада, где вход в него также находился между конюшнями, сараями и коровником и затрудняем был сором, навозом и помоями. Можно из сего посудить, как редко сады сии были посещаемы: невинных, тихих наслаждений там еще не знали, в чистом воздухе не имели потребности, восхищаться природой не умели.

Описав расположение одного из сих домов, городских или деревенских, могу я дать понятие о прочих: так велико было их единообразие. Невысокая лестница обыкновенно сделана была в пристройке из досок, коей целая половина делилась еще надвое, для двух отхожих мест: господского и лакейского. Зажав нос, скорее иду мимо и вступаю в переднюю, где встречает меня другого рода зловоние. Толпа дворовых людей наполняет ее; все ощипаны, все оборваны; одни лежа на прилавке, другие, сидя или стоя, говорят вздор, то смеются, то зевают. В одном углу поставлен стол, на коем разложены или камзол, или исподнее платье, которое кроится, шьется или починивается; в другом подшивают подметки под сапоги, кои иногда намазываются дегтем. Запах лука, чеснока и капусты мешается тут с другими испарениями сего ленивого и ветреного народа. За сим следует анфилада, состоящая из трех комнат: залы (она же столовая) в четыре окошка, гостиной в три и диванной в два; они составляют лицевую сторону, и воз дух в них чище. Спальная, уборная и девичья смотрели на двор, а детская помещалась в антресоле. Кабинет, поставленный рядом с буфетом, уступал ему в величии и, несмотря на свою укромность, казался еще слишком просторным для ученых занятий хозяина и хранилища его книг.

Внутреннее убранство было также везде почти одинаковое. Зала была обставлена плетеными стульями и складными столами для игры; гостиная украшалась хрустальною люстрою и в простенках двумя зеркалами с подстольниками из крашеного дерева; вдоль стены, просто выкрашенной, стояло в середине такого же дерева большое канапе, по бокам два маленьких, а между ними чинно расставлены были кресла; в диванной угольный, разумеется, диван. В сохранении мебелей видна была только бережливость пензенцев; обивка ситцевая или из полинялого сафьяна оберегалась чехлами из толстого полотна. Ни воображения, ни вкуса, ни денег на украшение комнат тогда много не тратилось».

В Петербурге дома совсем другие. Это даже не дома, а дворцы – имели их только самые богатые люди. Ф.Ф.Вигель описывает дом богача Петра Григорьевича Демидова, внука знаменитого сподвижника Петра I Акинфия Демидова: «Около тридцати лет был он тогда уже женат. Заведенный им порядок с тех пор ни на волос не изменялся, и сей порядок, кажется, существовал еще в доме его отца и деда. В убранстве комнат, в обычаях, в распределении времени, во всем было заметно нечто голландско-немецкое. Сверх нижнего жилья одноэтажный каменный дом его в Большой Мещанской сохранил еще и поныне старинный свой фасад. Несколько узких длинных комнат сего дома были назначены для приема гостей; гораздо же большее число внутренних, как сердце г. Демидова, открывалось только задушевным его друзьям. Все они были с прочными сводами, украшены лепными украшениями; стены одних были завешаны множеством хороших и дурных картин, в других они были составлены из изразцов, в иных видна была дубовая резная работа; столовые и стенные часы, люстры, все мебели одни другим со ответствовали: везде встречались опрятность и роскошь Монплезира и маленького Екатерингофского дворца. Одна из комнат была убрана китайскими шелковыми обоями: она называлась чайною, и в шесть часов вечера, не позже, разливали в ней сей горячий напиток, разводили огонь в камине, и гостям мужского пола подавали каждому по маленькой белой трубке с табаком: обычай, который, конечно, ни в одном порядочном петербургском доме тогда встретить было невозможно».

Почти через двадцать лет, в 1816 г., в демидовском доме на Гороховой улице в Петербурге поселилась семья Бутурлиных. Михаил Дмитриевич, которому в то время было девять лет, вспоминал: «В демидовском доме рекреационная наша комната (комната для занятий) была длинная галерея с оранжерейными сплошными рамами, а в конце ее две ступеньки вели в глухую полуротонду с огибавшим ее диваном, расписанную клеевыми красками в подражание внутренности беседки с колоннами, а в промежутках ее пестрели кусты ярких роз, сирени и других растений, все в полном цветении. Тогда еще были в ходу аляпистые (по большей части) изображения по стенам густого леса в настоящем почти размере и разные ландшафтные виды. У помещиков средней руки этими сюжетами расписана была обыкновенно столовая, и в большинстве, конечно, случаев кистью своих доморощенных живописцев-самоучек».

Мелкие чиновники селились на окраинах Петербурга, нанимая комнаты в маленьких одноэтажных домиках где-нибудь на Охте, в Коломне или на Песках. Человек «из общества» нанимал квартиру ближе к центру и не выше второго этажа – бельэтаж; «под чердаком», даже в достаточно богатых домах, жили чиновники победнее. Об этом на секунду забыл завравшийся гоголевский Хлестаков: «Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж – скажешь просто кухарке: «На, Маврушка, шинель»... – И тут же останавливает сам себя: «Что ж я вру – я и позабыл, что живу в бельэтаже».

В Петербурге дома каменные, москвичи любят жить просторнее и считают, что деревянные дома гораздо здоровее. Здесь строят первый этаж из кирпича – там располагаются парадные комнаты. Они высокие, «под крышу», а второй этаж, или, в домах поменьше, мезонин, где размещались жилые покои, делали низкий, чтобы натопить легче было, и строили из дерева. Е.А.Сабанеева вспоминала: «Дом Несвицких на Пресненских прудах был деревянный на каменном фундаменте. Большие итальянские окна переднего фасада на улицу придавали веселый и светлый вид всему зданию». Домики поменьше строили целиком из де рева, затем их штукатурили и окрашивали так же, как кирпичные, временами даже выводили ложную рустовку. «Все Замоскворечье было застроено сими помещичьими домами, – вспоминал Ф.Ф.Вигель, рассказывая о небогатых дворянах, которые жили в усадьбе, а в Москву приезжали на зиму, когда дела в поместье окончены. – В короткое время их пребывания в Москве они не успевали делать новых знакомств и жили между собою в обществе приезжих деревенских соседей: каждая губерния имела свой особый круг».

Москвичи ценили простор и охотно селились в предместье, которое навевало на них сентиментальные настроения. «Не выезжая из города, пользуюсь я всеми удовольствиями деревни затем, что живу в предместье, – писал М.Н.Муравьев в повести «Обитатель предместья». – ...Мой домик столь мал и невиден, что я не променяю его на великолепнейшие здания, выходящие к облакам и поддерживаемые столбами». Столбы – это колонны, излюбленные ампирные украшения фасадов. Маркиз де Кюстин, путешествовавший по России в 1839 г., отмечал: «В окошко своей конуры, сквозь сумерки, которые называются в России ночью, я мог в свое удовольствие созерцать непременный римский портик с беленным известкою фронтоном и лепными колоннами, что украшают со стороны конюшни фасады русских почтовых станций. Неуклюжая эта архитектура – неотвязный кошмар, преследующий меня по всей империи. Классическая колонна сделалась в России знаком любого казенного здания».

В пушкинское время дома строили, располагая комнаты анфиладой. Самая короткая анфилада – три комнаты: зал, гостиная и кабинет хозяина или хозяйки. Е. А.Сабанеева вспоминала: «Угольная комната довольно большая и четырехугольная: она меблирована просто, и мебель обита ситцем с узором a grands ramages (крупными разводами– фр.). Перед диваном большой овальный стол красного дерева, и по его сторонам стоят чинно кресла в два ряда; перед дверью, которая ведет в бабушкину спальню, стоят ширмы из черного дерева, в верхней части ширм стекла, на которых нарисованы китайские фигуры и беседки. По углам комнаты этажерки с фарфором и разными вещицами; у окна большая клетка и подставка с шестом для ее белого какаду; он всегда тут сидит со своим желтым хохолком и черным носом. На окнах маленькие ширмочки с малиновыми стеклами, которые бросают розовый свет на все предметы и лица; в комнате не очень светло от больших зеленых драпри».

Спальня помещалась обычно во второй анфиладе, внутренней, окнами во двор. Комнаты парадной анфилады были высокие, а жилой – низкими, потому что над ними находился мезонин, где располагалась детская. Печи топили из коридора, а в комнаты выходили кафельные «зеркала» печек. За комнатами хозяев рас полагались подсобные помещения и помещения слуг. Е.А.Сабанеева вспоминает, что для нее, маленькой девочки, особенно интересно было посещение гардеробной: «Гардеробная была большая светлая комната с горшками герани, бальзаминов и жасмина по окнам; с белыми занавесками; по стенам стоят большие шкафы, в шкафах картонки, корзины, болваны для чепцов. Посреди комнаты большой круглый стол со всеми швейными принадлежностями: тут и подушечка с булавками, и старые бонбоньерки с разноцветным шелком, непременно тоже картинки мод и обрезки ситца, коленкора, шелковых материй, лент и кружев. Эти лоскутья именно и привлекали нас в гардеробную».

В убранстве дома всегда можно было угадать вкус хозяина дома. «Мебель была заказана у Штрауха, мастерская коего мало уступала знаменитому уже тогда Гамбсу», – вспоминает М.Д.Бутурлин время, когда он стал обзаводиться своим домом в Петербурге. Мелочи, наполняющие дом, – экраны для свечей и для камина, подушки, скатерти нередко бывали произведениями самой хозяйки, многие женщины были искусными рукодельницами.

Аристократические семьи, занимавшие большие особняки, имели так называемую «женскую» и «мужскую» половины. На каждой из них существовал свой привычный распорядок. Е.А.Сабанеева вспоминает, что ее бабушка, бывшая фрейлина, была всегда строго привержена этикету: «На бабушкиной поло вине был всегда парад; в ее распоряжении была лучшая часть дома, у нее всегда были посетители. Дедушка же имел свои не большие покои, над которыми был устроен антресоль для детей... Дедушка кушал всегда на своей половине в своей маленькой гостиной, Семья же – в столовой, и во главе стола – бабушка-фрейлина, когда она здорова. Я очень помню этот большой стол, за который не садилось менее пятнадцати и даже до двадцати человек, когда мы гащивали у дедушки. Подле бабушки всегда си дели почетные гости, дяди, тетки, мои родители, затем одна бедная вдова с дочерью, живущие всегда в доме, Лизанька-сиротка, которую бабушка взяла на свое попечение, и мы, внуки, между ними в конце стола».

Каждое время приносит свое понимание пространства. В на чале XIX в. любили открытые гладкие поверхности, сияющие на вощенные полы, жесткие спинки кресел и диванов, отлакированные крышки преддиванных столиков. Когда работали или пили чай, столик накрывали скатертью или клеенкой. Так запомнился дом бабушки Дмитрию Благово при первом посещении: «Мы вошли в гостиную: большая желтая комната, налево три больших окна; в простенке зеркала с подстольями темно-красного дерева, как и вся мебель в гостиной. Направо от входной двери – решетка с плющом и за нею диван, стол и несколько кресел. Напротив окна, у средней стены, диван огромного размера, обитый красным шелоном; перед диваном стол овальный, тоже очень большой, а на столе большая зеленая жестяная лампа тускло горит под матовым стеклянным круглым колпаком. У стены, противоположной входной двери, небольшой диван с шитыми подушками, и на нем по вечерам всегда сидит бабушка и работает: вяжет филе или снурочек или что-нибудь на толстых спицах из разных шерстей.

Пред нею четвероугольный продолговатый стол, покрытый пест рою клеенкою с изображением скачущей тройки; на столе две восковые свечи в высоких хрустальных с бронзой подсвечниках и бронзовый колокольчик с петухом. Напротив бабушки у стола кресло, в которое села матушка и стала слушать, что говорит бабушка...»

Свободная середина комнаты, отблески свечей на лаковом полу и жестких поверхностях крышек столов и спинок кресел – все это создавало ощущение парадности и некоторой холодности. Даже обивка делалась из шелка или атласа– материалов блестящих, жестких. Мебели в домах было немного, ставили ее вдоль стен, так что середина комнаты оставалась свободной. Во дворце в парадных комнатах мебели нет почти совсем – сияет красота наборного паркета, великолепные золоченые рамы зеркал в простенках, хрустальные подвески люстр и кенкетов. В дворцовых залах вообще не было стульев. Это причиняло большие страдания Андрею Тимофеевичу Болотову, когда он в качестве адъютанта сопровождал своего генерала во дворец и должен был вместе с другими адъютантами ожидать, пока генерал в соседней комнате пировал или играл в карты с императором Петром III: «Философствуя долгое время и вымышляя, как бы пособить нужде своей и найтить способ дремать, взглянул я однажды на бывшую в той комнате превеликую и четвероугольную печь и находившийся подле ее запечек, или узкую пустоту между печью и стеною. Вмиг тогда пришло мне в голову испытать, уже не можно ли было хоть с нуждою протесниться боком в пустоту сию и ущемить себя так между печью и стеною, чтоб проклятым коле нам не можно было сгибаться и мешать мне спать стоючи. Я попробовал сие сперва тайком, но как скоро увидел, что было то действительно очень хорошо и что, протеснясь туда, стоишь, как в тисках, и колена нимало уже не мешают дремать, так побежал искать между множеством нашей братьи товарища своего, полицейского офицера, и, подхватя его за руку, сказал: «Ну, брат! Пойдем-ка. Я нашел, наконец, место, где нам можно сколько хотим дремать...»

Ближе к 1830-м гг. вкусы стали меняться. На смену ампиру пришел стиль, который называют бидермейер. Все меньше в обивке мебели встречается атласа – его заменил мягкий плюш; жесткие деревянные спинки диванов уже считали признаком бедности, в гостиной появились всевозможные мягкие угловые диваны, пуфы, большие растения. Столики с креслами вылезли на середину комнаты и составили уютные уголки, лаковую поверхность пола закрыл пушистый ковер. Интерьер перестал представлять самого себя как произведение искусства – на первый план вышло удобство общения. Это уже совсем другая установка, другая жизненная позиция. Таков новомодный салон, не без иронии описанный в повести Александра Вельтмана «Приезжий из уезда, или Суматоха в столице»: «Салон был лучшего тона, меблирован и обставлен не симметрически по старому обычаю, не диваном с круглым столом и двенадцатью креслами по сторонам, но по новой системе возрождения, или паленгинезии вкуса. В приятном поэтическом беспорядке были разбросаны по цветнику ковра разные седалища: виз-а-ви (диванчик на двоих) и лежанки, на рессорах, с пружинками, с ножками на колесцах для удобства подъезжать друг к другу, с винтами для унижения и возвышения, с нежными ручками, на которые не положи руки своей, и с спинками без прислону. Над камином стояли бронзовые часы с Наполеоном – в колпаке; на журавлиных столиках и на грибках, расставленных также кой-где, лежали точно забытые – какая-нибудь вечная работа хозяйки, какая-нибудь развернутая книга в переплете с золотым обрезом и с надписью посвящения от сочинителя; кучка английских альманахов, философий немецких и барнборьенов (изданий) французских, а в дополнение всего – альбом хозяйки как станционная записная книга для всех, кто удостоен был ее внимания».

Эта сатирическая зарисовка сделана была Вельтманом в 1841 г., и в ней ярко отразились кое-какие черты нового быта. Характеристика человека через вещи, его окружающие, и через его отношение к этим вещам – сильная сторона повестей и физиологических очерков 1840-х гг.