В.Турчин. Любителям прогулок по садам или традиция философического воззрения на природу

// Русская усадьба. – Вып.9. – М., 2003
  

[1]

В отношении садово-паркового искусства как такового мы должны непременно отличать живописную его сторону от архитектонической. Сад, похожий на парк, собственно говоря, не архитектоничен. Он ни в коем случае не является сооружением, где используются свободные предметы природы. Это – живописание, оставляющее предметы в их естественном виде и стремящееся копировать великую свободную природу, так как сменяющиеся намеки на все то, что радует нас в ландшафте здесь сжаты в тесном пространстве, чтобы выступать как единое целое. В таком парке, особенно в новое время, все, с одной стороны, должно сохранять свободу природы, а с другой, должно быть искусно обработано и сделано. Кроме того, оно должно обуславливаться характером данной местности, и тут не должен теряться собственный характер сада, предназначенный для гуляния и бесед.

Сад как таковой должен быть только окружением, радующим взор и не притязающим на самостоятельное значение. Он не должен отвлекать человека от человеческого, направляя его мысли к внутреннему миру. Сад преобразует природу в обширное жилище под открытым небом. 

Гегель. Эстетика.

Сады России в своем историческом развитии легко учитывали опыт разбивки оных в разных странах Европы. Благодаря климату, традициям и некому, не всегда определимому, своеобразию русского характера те приобретали здесь особый вид окончательно прояснившийся на рубеже XVIII – XIX веков. Не раз уже при разговоре об отечественном опыте припоминались известные слова А.Т. Болотова о том, что есть сады английские, французские, итальянские, китайские, а также и русские.

Многое определялось рельефом местности, обликом растительного царства, климатом и капризной погодой, меняющейся от мороза до жары, от слякоти и туманов до нежной теплоты, «своим» пониманием всеевропейской модой и каким-то особым сочетанием практицизма и безалаберности (если сад запустить, то он мог сам собой, по мысли А.Т. Болотова, превратиться в пейзажный). Все это дополнилось не только тем, что было сделано, но и самим пониманием сделанного (как, впрочем, и несделанного), и, особо, общим взглядом на природу. Когда было достаточно намека, определенного настроения, некой предрасположенности души. И рой ассоциаций, мыслей, чувств обуревал человека, входящего в сад...

Само вхождение в сад имело чуть ли не ритуальный характер. В нем не только играли дети, в беседках собиралось общество, но тут назначались свидания, решались различные семейные дела, велись укромные беседы, философские и политические споры, а любитель одиноких прогулок находил укромный уголок для размышлений и экзальтированные натуры «бегали топиться» (что не обязательно заканчивалось трагически). Бытовое начало было органично смешано с общими воззрениями на жизнь и природу. Жизнь на лоне природы имела свои неписанные законы, а в саду видели не только сам сад, как таковой, но всю природу в целом, так что каждый мог судить о мироздании, не покидая пределов усадебного участка. Требование времени, чтобы тот напоминал саму природу, был частью её, определялся именно этим обстоятельством, а широкие панорамы раздвигались специально, чтобы видеть небо. Так как люди были верующими, то в саду, как части природы, видели торжество божественных помыслов, находя в нем неопровержимый аргумент в пользу славы великого творца:

Намного позже, в 1830-е годы, Н.М. Сатин пишет:

Сами поведенческие мотивы определяли тогда многое, ибо градусы термометра семантики культуры были высоки, и им придавали большое значение. Все невольно следили друг за другом (не специально, но, по крайней мере, знали, кто и где находится, что делает), а также и самоконтролировали себя именно с позиций того, как себя вести порой и как думать. Многие книги того времени были посвящены искусству постижения самого себя, и сад представлял определенное, идеальное место, где этим можно было заняться беспрепятственно. Понятно, что поведение в саду было иным, чем в доме, и его называли более свободным и раскованным, хотя очевидно, что и там имелся если не этикет, конечно, то некие правила. Которые если и не соблюдались, то все же предполагались. В саду можно было побыть вдалеке от «гомона и суеты» в господском доме и на хозяйственном дворе, а главное «углубиться в себя» и подумать о тайнах мироздания.

Сам же облик сада все время менялся: он был разным утром и днем, вечером и ночью, летом и зимой, весной и осенью, в пасмурную или ясную погоду. Об этом как-то обычно мало думается в отношении старинных садов. Чаще появляется желание, чтобы больше понять прошлое, только вчитываться в различные рекомендации того, как разбивать сады так, чтобы глазу было приятно видеть, где разместить беседку и где желательно иметь простор, ничем не загроможденный, полагая, что только этим объясняется решительно все, касающееся искусств в природе. Воображение дальше этого обычно не идет, а потому представление о садах может напоминать некую серию картин живописца, представляющих их обычно в одинаковом зеленом уборе. Что, право, уже не плохо, ибо определенная серийность перемещающихся видов, подобных картинным, предполагалась изначально, так же как и сама «картинность», на которой настаивали многие видные теоретики того времени.

На самом деле все было не так уж просто, и свидетельства современников живо рисуют, как они реагировали на разное освещение в саду, как соотносили свои чувства с видом на деревья и цветники, с погодой, временами дня и года. Человек жил в доме, находящемся в саду, и все перемены в нём ему виделись ежедневно, ежечасно, можно было гулять по саду, но можно было и смотреть в окно, да и более того просто знать, что происходит в природе. Поэтому предполагалось больше тонкости в восприятии, чем просто констатация факта «вид прелестный» или описание расположения беседок и памятников в пространстве среди аллей и рощ. Поэты того времени проявляли удивительную зоркость в описании красот материальной части садов и парков, в первую очередь насаждений, их цвета, перемен в зависимости от погоды, освещения и т.п. И в этом выражали распространенные чувства, чем и определялось развитие камерных лирических жанров, близких, по сути, поэтике сентиментализма. Именно поэты раскрывали содержание того, на что кратко (по законам жанра) указывали авторы трактатов по теории садов, когда писали о необходимости чередовать освещенные и затемненные участки в посадке, учитывать разный колер отдельных насаждений и т.п.

В сравнении с русскими, сады Италии, Франции и Англии в этом отношении имели вид более постоянный, и их зелень не менялась порой так резко, сохраняя свой красочный и «картинный» вид. Тут же было иное, и это «иное» не отражалось непосредственно в рекомендациях, планах и т.п., ибо относилось к области чувств, и сам пейзажный сад предполагал возможность такие чувства воспитывать; и чем разнообразнее и сильнее они были, тем совершенное считалось искусство садовода. Поэзия откликнулась на это стремительно, и мало какой пиит рубежа XVIII – XIX веков не обмолвился хоть парой строк о свои эмоциях при виде цветка, облаков над рекой, сменой колорита рощ и полей и т.п., то есть о том, что он мог видеть в деревне, своей или своих друзей, посещая усадьбы и великолепные загородные резиденции.

Так как в то время вызревал патриотизм, а мысли о предназначении народов в истории являлись такими же главенствующими, как и слова о природе, то они невольно воссоединились. Слова о родине легко соединялись с характеристикой пейзажа. Вот И.А. Корсаков в 1815 году пишет уже в первых строчках послания «К родине»:

Ему тогда же вторит А.Ф. Воейков:

Андрей Раевский в начале XIX века посетивший ряд Подмосковных, в частности Царицыно, Люблино, Останкино, Свиблово, риторически вопрошал в своей «Прогулке в окрестностях Москвы»: «О, Отечество мое! В чем отказала тебе природа?». Все что увидел он «составило прекрасную картину для глаз, производящую приятное ощущение в сердце и воображении». И заключал: «В чувствах, в способности восхищаться изящным заключена тайна щастья нашего! И что более доставит пищу уму и сердцу, как не созерцание разнообразной, богатой чудесами и прелестью природы?».

А.Т. Болотов написал проникновенные строки «К родине своей при возвращении в оную после двадцатилетнего отсутствия» в феврале 1791 года. Там он восклицает: «О, милые и прекрасные места! О, пределы, всегда драгоценные мне! В недрах ваших я родился, в недрах ваших я начал познавать себя!.. приветствую вас, пределы милые и драгие! Места, видавшие предков моих! Приветствую вас, поля, и вы, о холмы и косогоры! Также и вас, бугры, речки и долины, окружавшие селение... Все вы мне милы и приятны!». [2] Ему кажется, что здесь все краше, светлее, приятнее, чем на чужбине.

Русский путешественник видел много примеров садов на Западе, легко сравнивал природу Италии и северных стран, мог «вспомнить» о Греции и о Востоке (скорее на основе литературных представлений), читал, при желании, в переводах и в подлиннике различные практические наставления о разбивке садовых участков и парков. Но более всего он был знаком с разнообразной литературой о воспитании чувств на лоне природы, с сентиментальной поэзией и с философскими (чаще теософскими) трактатами, затрагивающими вопросы Бытия. Все это помогало ему ориентироваться в образах природы, как естественной, так и искусственной, давало возможность тонко мыслить и нежно чувствовать. Говоря о старинных садах, надо, мысленно, их поэзию дополнять избранными чертами специфического мышления того времени – невидимой субстанцией минувших лет.

Ведь они, эти сады, были предназначены для восприятия образованным человеком, с рефлексирующим состоянием, реагирующим на всю переменчивость разных ликов природы. В которых, тем не менее, угадывается вечность.

Много переводной литературы появилось на Руси в то время, находя оригинальное переложение, так как переводы эти были весьма специфичны, можно сказать творческие, да и сам выбор материала был достаточно красноречив. Вот философ Жан Пей, в переводе столь характерном для тех лет и нам данном во всей его прелести, пишет: «Бог нисходит к человеку, к его слабости, доставляя ему невинные увеселения. Употребление труда приуготовляет его к сладостям отдохновения. По мятеже дневном любит он размышлять в безмолвии нощи. После покоя при возбуждении своем наслаждается он как будто новою жизнею; времена года преображают свои дары; повсюду Природа сама собою прерождается, дабы сохранить навсегда приятности новизны. Здесь зеленеющийся амфитеатр украшен богатыми холмами; при подошве их находится луг, цветами испещренный. Там вижу я сады, обремененные плодами, по долинам извивающиеся источники, волновидную жатву, дыханием зефира колеблемую, нивы желтеющие и рассеянные по великолепию Естества, которые красоту оного возвышают. Инде безмерный лес гордо возвышается к небесам, близь его река величественно льет свои воды... Никогда Природа не повторяется; всякая точка зрения, всякий час во дни представляет новое явление. Шумит буря, ветры разрываются, темные облака затмевает солнце, облака распускаются в дожди; вскоре солнце разгоняет бурю, тишина возвращается; земля росою небесно напоенная, оставляя печальную одежду, с новыми предстает трудностями, и день представляется яснее прежнего. Блистательной сей картине наследует вскоре новое позорище, и когда нощь красоту природы одевает своею завесою, тогда пред глаза наши выставляет небесное строение. Ежели для того, чтобы человеку дать чувствовать его зависимость, Бог сотворил его слабее зверей, то слабость и все его недостатки наградил богатейшим из всех дарований. Он сотворил его разумным, и с помощью рассудка человек изобретает художества. Употребляет власть свою над сею частью вещества, которую Природа кажется умышленно оставила ему» [3].

Этот отрывок показывает несколько важных вещей: первое, постоянную память о божестве (им может в то время представляться и христианский Бог, и теософский Архитектор вселенной), второе, природа, оставаясь одной, показывает все время переменчивые свои лики. Без учета всего этого, всякий разговор о садах того времени бессмыслен, ибо не учитывает такого, главного, определяющего. Поэтому, чтобы представить себе – хоть в какой-то малой степени – то мышление, стоит, говоря о садах, иметь в виду достаточно широкий круг текстов. В их состав должны входить не только трактаты и руководства по садоводству, но и поэзия тех лет (многие трактаты писались, что характерно, в виде поэм и посланий), некоторые сочинения о восприятии картины мира, Да и сам сад, напомним, понимался, как текст, сродни поэтическому или философскому. От малой былинки до самой сложной философской идеи и мыслях о Боге – все было взаимосвязано, и сама телесность восприятия мира была полна духовности.

Русское мышление охотно откликнулось на синтезирующий характер общего взгляда на мир, распространенного в то время. Он сказался и тут, во взглядах на сады, легко реагируя и на строчку из поэтических посланий какого-нибудь забытого поэта, и на вид руины и на светлый луч в лесу, и на некий, припомнившийся, общий взгляд на мироздание у маститого любомудра. Тех тогда имелось легион, и на досуге всяк хотел всласть порассуждать о Бытии. Последнее имело громадное значение, и мыслями о грандиозности мироздания и величии творца, его создавшего, пронизаны были многие ощущении тех лет. Человек того времени часто задумывался о картине природы в целом, о своём месте в ней. В образах того времени легко, каким-то чудесным способом, сплавлялись моменты дидактические и своеобразный пантеизм. В душе сочетались древние поверья мифологических (басенных, как тог-па говорили) времен, вера в божье провидение и теософский универсализм.

Многое определялось теми «русскими настроениями», которые именно тогда и формировались. Собственно представление о «русском в русском», как идея, рождалось также на рубеже веков, чтобы, в конце концов, приобрести гениальное выражение в творчестве А.С. Пушкина [4] и плеяды поэтов его времени, романах и музыке XIX столетия. Не последнее место тут занимали размышления о влиянии климата на нравственность, о переменчивости погоды и особенностях национального характера, об истории и о судьбе. Как бы там ни было, человек тогда не мыслил себя «без сада», без возможности прогулок по нему. Так проходила по аллеям Царскосельского парка государыня Екатерина II и любил одинокие прогулки император Александр I, а Павел I построил себе «загородный дворец» в центре столицы. О прогуливающихся правителях знала вся страна, и к императрице можно было пытаться проникнуть с прошением, хотя внука её, романтически экзальтированного, вряд ли кто решился бы побеспокоить в минуты его погружения в мистические думы, а Павел сам ото всех оградился войсками и стенами. Также как они, хотя каждый на свой лад, все дворяне России были привязаны к своей земле, к прогулкам, к мечтаниям и отдыху на лоне природы.

При определенной типологической однородности отдельные сады имели в облике своем ясно выраженный особый характер, отражающий индивидуальные вкусы владельца. В одном из трактатов по садовому искусству в разделе «Приуготовление места для сада» есть строки: «Я не буду здесь описывать разные фигуры, как то: квадраты, пятиугольники, и тому подобные виды, как деревья сажать, потому что каждый может сад свой располагать. И деревья садить по произволению и притом и по положению места». [5]

Собственно, это был период «человека, гуляющего по паркам». При всей определенной типологической общности садов и парков, которые стали именоваться английскими (или пейзажными), в формировании их облика многое определяла воля владельца. И каждый сад не был похож на другой, имел, как бы тогда сказали, свою физиономию и душу. Поэтому так и любили владельцы сами показывать свои владения, гордясь не только их обширностью или богатством, но и умением выразить свои представления о красоте природы. 

О парках рубежа XVIII – XIX мы чаще всего судим не только по счастливо сохранившей пейзажам в поместьях, но и по планам их, различным описаниям, а также и рекомендациям (имеющим, конечно, определенный проектный характер [6]. Общаясь к ним, следует иметь в виду, что одни тексты дополняются другими, и стоит представлять себе, многие авторы, из сочинений которых привлекаются теперь только те, в которых выражены их «теории садов», писали и иные книги, нередко посвященные понятиям о добродетели или о чувствах. Для самих этих авторов все их тексты представляли один сплошной текст, так что и теперь, обращаясь лишь к их «садовым теориям», не стоит забывать об других литературных пластах. К примеру, популярный во Франции и России аббат Ж. Делиль, написавший грандиозную поэму «Сады», многократно переиздававшуюся (в России она переводилась трижды, начиная с 1801 года, И. Кабановым, А. Палициным и А. Воейковым), сочинял трактаты о чувствах и добродетелях [7]. Н.П. Осипов, известный популяризатор эпохи Просвещения, мог написать масонский роман «Несбыточное путешествие в небывалые страны» (СПб., 1799). А.Т. Болотов, крупный садовод, издал «Путеводитель к истинному человеческому счастью» (М., 1784). И т.п.

В библиотеках, и в частности усадебных, могли оказаться такие книги, как «Свет зримый в лицах, или величие и многообразие зиждителевых намерений, открывающиеся в природе и во нравах» (СПб., 1773, перевод с немецкого Ивана Хмельницкого), «Зритель мира» (СПб., 1784), «Духовный путеводитель. Перевод с французского» М. де Молиноса (М., 1784), «Тайны творения по видимым и невидимым чудесам его божественного магического света» Ф. Гельмонта (М., 1785), «Друг природы. Перевод с французского Т. Можайской» (СПб., 1790) [8], «Сельский Сократ» Н.К. Гирцеля (М., 1789) «Созерцание природы, сочинение Г. Боннета в переводе Ивана Виноградова», М., 1795 (тт. 1-3) [9], «Картина всемогущества, премудрости и благости божиея, созерцаемые в природе, с немецкого С.М.Г.Г.» (М., 1796), «Зритель божьих дел» (ч.1-4, М., 1796), «Слово о всеобщих и главных законах природы» A.M. Брянцева (М., 1799) и др. Крайне популярны были сочинения Эдуарда Юнга, из которых в России были переведены, помимо знаменитых «Юнговых ночей», «Мысли человека, удалившегося отсвета» (Ярославль, 1785), «Вопли» (СПб., 1791) и «Картина бытия» (М., 1798). По-прежнему был в почете С. Геснер, швейцарский мечтатель, с его «Золотым веком» (перевод 1783, СПб.) и, особенно, «Идиллиями» (перевод 1787, М.).

В то время лексика, выражающая определенные настроения и идеи, была иная, и нужно, чтобы понять то, что тогда делалось и в садах, как бы мысленно начать произносить некие ключевые слова и выражения тех лет. Вроде таких, как «изящные движения ума», «предопределенность», «спасительные размышления», «благоразумное блаженство», «мудрое утешение», «правила для наслаждения жизнью», «отборные плоды ума и прочие забавы», «духовная гордость», «зерцало нравственной любви», «наука быть щастливым», «руководство для сердца» и т.п. Их стоит повторять как заклинания, чтобы настроиться на определенный лад – на понимание садового искусства рубежа XVIII – XIX веков. Невещественная душа парила среди лугов и рощ, и поэтому парк был всегда, по-своему, обитаем. Более того, можно сказать, тогда и деревья говорили по-иному...

Собственно, изучая сады, следует шире, чем обычно делалось, привлекать всю литературу того времени, когда они создавались и цвели. А именно письма, дневники, воспоминания, стихотворения, философские работы, трактующие вопросы Бытия. Это будет не только напрямую соответствовать целостному мировоззрению тех лет, представляющему некую систему, где «мыслям о садах» отводилось определенное, существенное место (такой, чуткий к целому, ум, как гегелевский, размышление о них поместил в свою «Эстетику»), но поможет увидеть многообразие чувств, которые рождались и воспитывались в садах. И будет заметно, что для них выделяется целая эпоха, с середины XVIII столетия по начало XIX века. Большая, стоит заметить. Емкая по богатству чувств, мыслей, переживаний.

Совпадающая с господством неоклассицизма, который в данном случае берет себе в попутчики сентиментализм, особенно ранний, который ещё Н.П. Сакулин назвал «сентиментализмом до сентиментализма». Внутри его вызревал романтизм, и именно поэтому само понятие «романтическое» родилось в отношении садового искусства уже в 1780-е годы, первоначально в Англии, а потом и в России. Так идею просвещенного разума гармонично дополнял культ чувств. Эстетика как наука складывалась в те годы (этот термин в России в 1780-е годы стал употреблять Новиков). Многое шло от германской премудрости, и, особенно сильным, оказывалось влияние такого сочинения, как «Разговор о красоте естества» И.Г. Зульцера, которым в частности вдохновлялся А.Т. Болотов, когда стал сочинять свои «Письма о красоте натуры» и «Живописатель натуры» – некие исповеди, близкие к дневниковым записям и счастливо дополняющими его известные «Записки». [10]

Вряд ли, правда, можно воскресить былые ощущения, и даже не то чтобы в полном объёме, пусть в намеках, но хотя бы назвать их, как-то представить себе, почувствовать общий настрой, думается, необходимо и возможно. Иначе все будет мертво и пустынно, а сады станут – даже в представлениях – похожи на гигантские гербарии, хотя в природе все полно жизнью. Любой владелец имения мог наблюдать её в течение всей своей жизни, если жил там постоянно, или в моменты своего посещения родовых вотчин. Старинный сад, безусловно, и сам настраивает человека, в него входящего, на определенный лад, чуть ли не священный. Его тишина – сакральна. Так смолкают в храме (а само уподобление природы храму в то время было, как известно, распространенно). Путь к нему начинался из города, о чем пишет в своем стихотворении А.И. Мещерский:

Послание А.Ф. Воейкова «К Мерзлякову» 1810-го года имеет второе название «Призыв в деревню»:

А.И. Нахимов в честь задуманного путешествия пишет даже «Стихи на пути из города в деревню»:

Путь к тишине.

Город казался прибежищем шума и суеты. М.А. Дмитриев так описывает «Лето в столице» в начале XIX века:

По степени зависимости от внешних условий жизни (понимай их условностей), которые воспринимались обычно «в тягость», вызревала мечта, по мере возможности, от них освобождаться. В мире удаленном от внешней суеты, где нет отчужденных потребностей, противопоставленных человеческой природе как враждебная сила, её разрушающая, когда ничто не обманывает ни слуха, ни зрения, жить, казалось, несравненно лучше, хотя имелось многие, кто искреннее умирал от скуки в деревне. Потому противопоставление сельского уюта сутолке города оказывается особенно распространенным. Там Новый Вавилон (такое сравнение тогда уже стало популярным), гам и шум.

Оппозиция городской суеты и деревенских прелестей в руссоистской редакции получает наибольшее европейское распространение, находит живой отклик в России. М.В. Милонов пишет в 1811 году «Похвалу сельской жизни»:

А.И Мещерский посвящает в 1810-е годы стих «Поселянину», который счастлив вдали от города:

Любое строительство за городом предполагает дистанцию (какова реальная величина её не столь уж и важно), на котором оно располагается относительно крупных жилых массивов. Такое расстояние имеет значение некого очистительного кордона, который необходимо преодолеть, а путь туда и обратно имеет характер очистительного путешествия, как правило, связанного со сборами и испытанием дорогой (в России они всегда были отменно нехороши).

А поэтому понятны нам слова М.А. Дмитриева: 

И вторит ему И.М. Сатин:

Который в 1835 году создает фантазию «Раскаяние поэта», где часть первая начинается с описания общей ситуации:

Роскошное сельское местоположение. Заря едва начинает заниматься на горизонте. Юноша стоит на возвышенном берегу реки.

И тот как бы говорит: 

Тема тишины в деревне была господствующей в оценке благости жизни в усадьбе. Эта традиция жила вплоть до 1830-х годов:

Границы тишины.

Они имеют несколько градаций. Вдали от города, в сельском доме, в саду, на кладбище (о нем не говорим, хотя помним, что появилась мода прогулок на погост, особенно сельский, а сами сады были полны кенотафов, многие кладбища стали «зелеными»). Парк Павловска – траурный по предназначению, образец превосходный, но и другие сады, менее великолепные, вмещали в себя большое число памятных знаков, посвященных ушедшим. Да и сам сад, как правило, посаженный предками, уже по смыслу своему имел мемориальный характер. Нередко аллеи назывались в честь некогда тут обитавших, а порой само название усадьбы заставляло не забывать о них.

Любой шум мог нарушить покой уединения, который предлагает сад. Он никогда не может быть слишком «населен», и сколько бы не было тут «друзей природы», они всегда разбредутся по просторам полей и рощ. Гуляя по аллеям и тропинкам. Находя все новые красоты, которые им предлагает природа, слегка откорректированная опытным садовником...

Мысль о тишине сопровождалась обычно мечтой об уединении.

Вот Ж.Ф.А. Жерар в «Друге природы», переведенном в 1790 году, пишет: «Видя в мятежном мире только множество человеков, кои поработясь предрассуждениями и служа подлым играющем щастию и тщеславию и мятутся о суетных предметах, удаляюсь от сей бесчувственной толпы и прихожу в место уединенное екать тишины и спокойствия. Здесь повинуясь природе и рассматривая оную предаюсь я приятным чувствиям и пленительным мыслиям, каковые она в любящих ее производит. При виде полей, на свободном и чистом воздухе, стесненное сердце мое расширяется. Блистательные лучи солнца, прохлады теней. Жатва и зелень, все очаровывает чувства. Иногда на свободной своей прогулке, удивляюсь я плодородию земли и разнообразности ея произведений. Обширный вяз, древо плодом обременное, или густой вереск, обращают на себя по чреде мои взоры. Я вижу в открытых и трепещущих листиях совершенную живость». [11]

Уединение

Некоторые слова имеют особенную красоту для чувствительных сердец, представляя ему идеи меланхолические и нежные. Имя уединения принадлежит к сим магическим словам. Назовите его – и чувствительный воображает любезную пустыню, густые сени дерев, томное журчание светлого ручья, на берегу которого сидит глубокая задумчивость со своими горестными и сладкими воспоминаниями.

Н.М. Карамзин. Мысль об уединении / «Вестник Европы», 1802, № 10.

В уединении много разных чувств обитается. И чуть ли главным тут будет меланхолия. Та, которая приютилась в роще, в лесу. О ней пишет Ф.Ф. Иванов в своем стихотворении «Меланхолия»:

Автор уже упоминаемого «Света зримого в лицах» в предисловии пишет: «Тягостью лет согбенный старец, гонимый всю жизнь немилосердной судьбою, или нетерпимых обманов, коварств, лести и вероломства, удаляется от сообщества злобных ласканий и двуязычных друзей, переселится в жилище своих предков, обитель простоты, где тихое миролюбие, непритворенность и чисто сердечие председательствуют. Тамо забывается они: душевное волнение, ненависть и клевету на ближайшего, и все изгибистые пути к достижению непостоянного щастья, научаются терпению и кротости; возносятся беспрепятственно мыслями к виновнику бытия всех существ и тварей; и беседуя всеминутно с собою, с человечеством и Зиждителем своим, вкушают в самых злоключениях небесную сладость». [12] С немецкого языка был переведен в 1791 году трактат «О уединении» Георга Циммермана, который пишет о том, что «побуждение к покою есть тем сильнее, поелику возрастает оно среди мятежа мирского» [13], и уединение дает возможность «очиститься от беззакония». [14]

Такой добровольный отшельник, а им на какое-то время мог себя почувствовать любой, кто углубился в сад, читал увиденное как книгу Бытия.

И сад как текст

Текстовое содержание садов и парков было ясно современникам, ибо к тому времени уже сложилась как наука семиотика (появился и сам этот термин), развились теории иероглифов, кои можно находить в природе. Князь Иван Долгорукий писал в «Прогулке в Савинском»: «Каждый взгляд – есть поучение, каждый шаг – иероглиф». Ведь раз и само мироздание им казалось библиотекой [15], так чего же говорить о саде.

В уже упоминаемом послании «К Мерзлякову» есть строки: 

Чтобы читать этот текст, надо пройтись по саду.

Прогулка

Собственно, сад манит к прогулкам, предполагает их. Он раскрывается тогда в своей полноте. Концепция многовидности форм в пространстве, столь характерная для неоклассицизма рубежа веков, своеобразно проявилась и здесь. Так начинается смена видов и смена разных жизнеощущений, они то контрастны, то дополняют гармонично друг друга. Достаточно характерно стихотворение «Описание сада» (1820-е) М.П. Загорского:

От глагола гулять произошло слово «гульбище». Автор «Собрания новых мыслей для украшения садов...» полагает, что «не смотря на вкус, царствующий теперь в садах, или в искусстве украшать местоположения, и делать их более пространными и привлекательными, не излишне будет повторять, что чем живее какой-нибудь вид, тем он прекраснее и тем более достоин имени гульбища, которое дано ему по причине удовольствия, производимого искусством со всех сторон». [16]

Гулять, значит непрерывно смотреть. Тут кажется, что и «холмы природою воздвигнуты для осматривания». А также тут можно побыть в одиночестве: «Во время приятной и светлой нощи, царствует здесь величие ограждаемо зеленым кустарником. Все покоится, одни только листия помавают! Восхищенный человек, пребывая здесь неподвижен, устремляет только взоры свои в прямозримую отдаленность, из которой прекрасные страны веселый кажут вид». Восхождение на холм было принято, напоминает петрарковское посещение горы Вента, и Михаил Роскудин в «Уединенном размышлении деревенского жителя» пишет: «В некоторое время, удаляясь от домашней суеты, всхожу на ближайшую от моего жилища вершину, при захождении солнца взираю на пространство, на сию бесконечность светил, наподобие морского, тогда дума моя возвышается по мере сих предметов, и оставляет мысли низкие и темные». [17] Ему понятна сладость уединения: «Блаженное и приятное уединение, не имеющее в себе пороков и вожделения к страстям, заражающих сердце человеческое, а напротив того поселяющее умеренность причину спокойствия нашего: оно отгоняет все суетные мысли, которые творят в нас желания бесконечных надобностей так, что человек никогда доволен не бывает, живучи в пространном городе, где единая только наружность является. Здесь же, напротив, все сходное с природою, земля, одетая зеленью и испещренная разными цветами, показывает взору наиприятнейший наряд свой». [18]

Авторы того времени, описывающие сады, много внимания стали обращать внимание на цветность видов, на богатство игры света и теней. Те, кто гуляли, с интересом взирали на бабочек и стрекоз, на всякую живность в воздухе, мошкару и букашек; они видят разнообразие трав, вплоть до мельчайших былинок. Все оцветненно. Богато по краскам, и единичное сливается в целое. Так современник говорит: «Когда зеленое лугов море от прохладного ветра волнуется, тогда цветы и травы делают смесь преизящных красок. По утру блистает ещё луг от бисерной росы, сея тишайшие влаги, с неба нам льющиеся. Но едва токмо она иссякает и сушится, уже выходят бодрые стада на земную паству». И в другом месте: «С восторгом зри поля, коим нам все зарождают. Душиста трава здесь, там классы прозябают. Флора испещряет богато серебреными и златыми цветами смарагдовые земные покровы. Оные, будучи бесконечно различившейся красоты, цветут в прелестном смешении. Одни одевают кроткую синесть, когда другие в злате. Здесь одно в белом одеянии, там другие возникают краски. Лепотою своею десницу Зиждителя оне прославляют». [19] Глядя на все это тут славно можно отдохнуть душой, подойдя к дереву: «от тихого и сеннолиственного его верху льются дремание и прохлады на покоящихся под оным; и среди полуденного сияния, устраиваемая им и его листвием нощь наводит душе нашей пленяющие сновидения». [20]

Болотов в неопубликованной части своих «Записок» пишет: «... постой, проглянуло солнышко и осветило всю натуру. Дай полюбоваться ею хоть минуточку, покуда не набежит опять туча и опять не затмит оное! Ах! как прекрасно теперь все у нас, после дождя, освещенное вечерним солнцем. Не видевши всех своих прекрасных мест столь долгое время, не мог я всеми зрелищами, видимыми из окон моих, довольно налюбоваться. Уж смотрел, смотрел да и устал! Куда не обращу взоры, везде прелестные виды. Поля покрыты живейшей зеленью, деревья все в полной и в лучшей своей разноцветной одежде. Новый наш цветничок, над которым мы трудились, покрыт весь сплошными цветами...». [21] Болотов, как и другие писатели и поэты того времени, не перестает хвалить Творца за дар чувствовать красоту природы, видеть её «очами души». Ему хочется видеть природу и свои сады ежечасно, он никак не может насытиться тем, что перед ним («вся душа упояется написанною сладостью при смотрении на сие прелестное зрелище в натуре»).

Так как сад, знакомство с ним и времяпрепровождение в нем предполагает прогулку, ибо только в ней полно раскрываются все свойства и достоинства его, то само собой нарождается «жанр прогулок по садам» у поэтов. К их числу относятся знаменитые «Прогулка в Савинском» и «Прогулка в Кусково» Ивана Долгорукова, элегия «Славянка» Василия Жуковского. Собственно, знаменитые делилевы «Сады» есть поэтические зарисовки ряда прогулок. Р.Л. Жирарден в сочинении «О составлении ландшафтов...» прямо рекомендует: «... нам надобно найти тенистую тропинку, которая нас удобно во все лучшие места поведет. Увидим то рощицу, где лучи света блещут сквозь тени, то другую, скрытую. Принужденная прямизна против натуры. Лежит изгиб на дорогах, представляет непрестанно глазам путешественника новые виды, кои его увеселяют». [22]

Не приводя здесь всех этих примеров, напомним лишь несколько строк из упомянутой элегии, посвященной реке в Павловске:

Характерно, что Болотов делает зарисовку «Прогулка в саду, не сходя с места», когда зимою смотрит из окна в сад и придумывает: «Далее воображал я себе то удовольствие, какое иметь я буду при выходе из лесочка его на сию прекрасную полянку тамо, которую украшает собою высокая ель. Далее воображал я себе, как обходя полянку сию гладкими и чистым тропами вокруг я буду.., перенесуся в недра другой поляны. Наконец, воображаю себя с удовольствием возвращающимся в дом свой...». [23]

Многообразие впечатлений

Регулярные сады предшествующего времени, изобильно наполненные статуями, фонтами и гротами, казалось, давали обильную пищу для разных впечатлений. Однако, разбросав на большом пространстве разнообразные купы дерев, продуманно посадив кустарник, эффектно использовав рельеф местности, с холмами, оврагами, долина, реками, ручейками, прудами и озерами, скрыв границы сада и 6са, новое искусство садоводства превзошло старое. Группировка насаждений, чередование открытых и закрытых пространств, смешение свободной планировки с регулярной, обилие аллей и всяческих тропинок, устройство множества затей создало удивительную многовидность, которые и требовали прогулок, чтобы все увидеть и все прочувствовать. Об этом писали все теоретики садового искусства тех лет. 

Вот и Болотов откликается в своих зарисовках родной усадьбы: «Наконец приближающийся вечер побуждает поспешать меня возвращением своим в жилище свое и пройтись туда через ближайший и любимейший сад свой. Тут прельщается око мое не только теми же, но и множайшими ещё зрелищами и красотами, могущими увеселять дух и утешать сердце чувствительное и способное к ощущениям красот природы. Приятное смешение древес всякого рода, и низких и высоких, и плодовитых и неплодоносных, и кустарников разных. Густота оных, пресекаемая дорожками переходами, где прямыми и тенистыми, где изогбенными и отверстыми, и прерванная в приличных местах полянками красивыми, украшенными, где чистыми лужочками, где цветами, где зданиями родов различных где сиделками и лежанками покойными..., все сие видимое везде и во всем изобилие развлекает взоры и все помышления мои и производит в душе моей такое смешение чувствований приятных, что вся она власно как плавает в удовольствии и напояется нектаров сладчайшим. В сих разных чувствованиях углублялся, и равно как в некотором изумлении переходя с одной стези на полянки и на другую, пробираются ли ими в ту часть большого крутого путя сада сего, которые отменною пышностью и высотою своей самую редкость являет. Тут вижу и нахожу я величественные деревья. Насажденные ещё предками моими, стоящие рядами по сторонам обоим и соединяющие вверху высоко-высоко надо мною дебелые длани свои и, схатясь ими, как перстам над главою моею, сокрывающий от глаз моих всю ясность свода небесного и покрывающий меня некакою священной темнотой. Тут простираю я шествие свое с удовольствием по сему мрачному и величественному ходу посреди дерев пышных великих и выхожу им наконец на самый острый перелом горы той, где подле самой сени священной, на самом хребте горы сей стоит храм, сельским музам посвященный и всей горе и месту сему неописанную красоту придающий. Священный и от престарелости уже поседевший величественный дуб, дуб, видевший ещё прадедов моих, осеняет его престарелыми дланями и густыми еще ветвями своими и придает сему месту еще более пышности. Я спешу к обиталищу утех сельских, восхожу по ступеням в притвор храма сего и пред входом в него, между столпов, поддерживающих на себе покров преддверия сего, восседаю на единый из них и, прислонив рамена свои к подножию столпа единого, простираю взоры свои долу на все окрестности места сего и утопаю в удовольствиях новых. Наипышнейшее отверстое и величественное положение места представляется тут очам моим, и не одно, а целое сонмище зрелищей прекрасных и увеселительных поражает чувствия мои! В высоте – великолепный, лазоревый и по случаю заходящего тогда солнца яхонтами и рубинами испещренный свод небесный! Прямо пред очами наклонная и обширности великой плоскость с прекрасными отдаленностями, усеянная селениями и лесами, синеющимися в брюме вдали, а вблизи покрытая нивами, испещренными разными зеленьями и колерами. По сторонам в небольшой отдаленности пышные и прекрасные рощи с белыми стволами высоких берез своих, увенчивающие собою воскрылия горы сей. Прямо под ногами моими крутейшая гора, одетая садом, обременным также плодов родами всеми и украшенная зданиями, цветами и зелеными древес живейшими и разновидными. Снизу у подошвы горы сей несколько водоемов, составленных из вод чистейших с их блесками и деревьями. Стоящими на брегах и в водах сих, как в чистых зеркалах превратно паки висящими. За ними вплоть небольшая, но прекрасная река, извивающаяся в течение своем по долине и производящая беспрерывное журчание, преливая струи свои чрез каменистые мели и броды. Великое полкружие, составляемое хребтом высокой горы сей над оною, сельский ломик мой, воздвигнутый на краю горы сей, в самой середине пышного и выгнувшегося полукружия сего; небольшая кучка хижин мирных и простодушных поселян, сидящих внизу за рекою и обогнутая рекою в положении прекрасном... Все-все сие и множество других предметов, толико же разнообразных, как и приятных, поражают прелестьми своими мою уже и до того растроганную душу и повергают ее в восторг, наиприятнейший для неё.

Все достальное время вечера сижу я на сем прекрасном и любимейшем месте, и обозревая с оного в совокуплении, как на театре великолепном, все изобилие даров, ниспосылаемых тобою нам в сие время, благодетельная натура. Ни какое иное к тому неспособно, как сие. Тут вижу я единым взором, как в повторении, вдруг все виденное мною в местах разных и частных и напоминание всего того, производя новое удовольствие, наполняет душу мою и новыми чувствами благодарности к тебе» [24].

Многообразие впечатлений таково, что, согласно мнению большинства авторов тех лет, вряд ли какой живописец смог бы передать их. Об этом часто писал Болотов. Но вот и А.Х. Востоков в своих «Опытах», изданных в 1805 году, касается того же предмета. Поэт пишет:

Пленэр

Так получилось, что представление о pleine air'e ныне исключительно связано связанно с живописью, и подразумевает написание этюдов на натуре. Однако же, художники, хотя и были в числе первых, кто оценил возможность выйти из дома (для них мастерской) на открытый воздух (буквальный перевод этого выражения), все же использовали слова, не ими придуманные, и они пошли вслед за любителями прогулок по садам. Тут для всех важным оказалось желание увидеть небо, а вместе с ним картину целого.

Жерар в «Друге природы» пишет: «Изшед из причиненного мне солнцем ослепления позволяю я очам своим бродить по облакам, волнующимся по воздуху во множестве странных видов». [25] Воздушные корабли уносили мысли вдаль, и в саду мечталось о чем-то нездешнем, особенно прекрасном. Образ сада провоцировал, намекал, воспитывал.

Сады теперь не образ рая и не модель мира, предполагающие, что одно место отражает другое, земное неземное, малое большое, а особая территория, где такие миры воссоединены. И только нужны особо устроенные виды, которые бы могли этот акт «великого синтеза» представить наглядно. Чтобы говорить с Природой на языке самой природы. Чтобы понять свет как память о первых днях творения, полюбить простор вод, озер и рек, чтобы вспомнить те строчки Библии, в которых говорится о созидающем Боге, летающим над водами (ещё до сотворения земли), чтобы увидеть красоту как атрибут божественного начала, чтобы начать сильно чувствовать...

Пленэр предполагает возможность увидеть всю природу в богатстве оттенков, в игре света и тени, в движении атмосферы. И не только поэты чутко среагировали на это, но и «теоретики» стали понимать, как подобное становилось важным. Вот пример из «Собрания новых мыслей для украшения садов и дач...» 1799 года: «Не редко случается, что вблизи какого-нибудь замка или увеселительного домика образует природа прекрасные ковры зелени, окруженные группами деревьев и разных кусточков. Здесь места, освещенные солнцем, тут лучи его едва-едва могут проникать; а там густые деревья дат мрачную, прохладную тень. Против самого замка простирается вид на луга и поля, по которым извивается узкая тропинка». [26]

Изменилась не картина перед глазами, изменилась картина мира. Открыв перед собою горизонт, простор, небо и облака человек уже по-иному мыслил себя в мироздании. «Густое облако, быв прежде простой водяной пар, тихо возвышается от земли, красуется горделиво в высотах воздушных. Солнце пособило ему взойти на эти высоты», – пишет автор. Однако в дальнейшем замечает: «Но в знак своего благополучия оно затмевает солнце, забыв свой происхождение, полезного сияния. О, вы, владыки мира! Изливающие из праха ласкателей рабов своих, внемлите сему изображению!». В подобных словах видно, как чисто аллегорическое прочтение увиденного сохраняется и сосуществует с любованиями красот, когда одно естественно дополняет другое. В этом была скрыта впечатляющая сила, энергия которой в какой-то степени ощутима до сих пор.

Физическое состояние мира описывалось отлично от нашего, и космогония тогда была иной. Это, понятно, не могло не влиять на восприятия природы в целом. Вот как описывает воздух старый текст: «Хоть тонок и легок, но тяжесть являет, и с ветром тела бег скорый устремляет. Между землею и небесами разливается воздух на подобие моря, в котором все плавает, что дышит и живет, безцветное и мертвое. Он опирается на землю. Однако во все её внутренности проходит. На своих раменах носит чистейшую небесную стихию, называемую эфиром, который тонкостью и нежностью своею грубые земные тела несравненно превосходит. Бесчисленные тьмы пудов воздуха наполняют атмосферу... какая тягость! Однако же воздух легок, тонок, скор и переменчив. Он проницает все, и все наполняет. Производит свет и звон. Он сух и влажен. Весна порождает в нем росу; лето молнию и град, осень берет от него иней и дождь; зима получает несметный свой снег. Он скучен в темноте; дышит во время ветра; и с веселием взирает на солнце, ризу свою из златых ниток ткущее. Переменчивому и непостоянному воздуху нет ничего так подобного как мысли и желания человеческие. То плачет он, то смеётся, то любит, то ненавидит» [27]. И подобных текстов было много, и все они покажутся необыкновенными, а для того времени являлись обычными.

В них наивность сочеталась с убежденностью в правоте, все было полно некой материальной и зрительной убедительности, апеллировало к ощущениям, но сочеталось с поэзией, некой назидательностью и аллегоричностью. Так что, говоря об этом, хочется только, чтобы почувствовать правоту таких впечатлений, привести ещё несколько примеров: «Вода. Ничто не родится, не изображается и не может сохраниться без воды. Ни растение, ни металл, ни зверь, ни человек. Уже при создании мира парил дух Всемогущего над ними. Откуда бы рождались багряные яблоки, сизые сливы и румяные розы, если бы вода не давила на землю, и не вступала бы в оную?». [28] И другой: «Дождь. Небо долгое время стояло ясно, воздух был благорастворен, и лицо солнца приятно было. Как наконец густые навлекшиеся облака все покрыли черным мраком. Свирепо и порывисто северный Ветр, не как благоприятный Зефир промчащийся тихо сквозь кустарники, и одушевляющий приятным свои дыханием, устремляется на влажную тягость облаков, и в густом донце низвергает их долу. Поселяне оставляют с торопливостью поля, путешественники дорогу, а граждане торжище, ища себе покрова». [29] И про снег «Ничего нет белее снега! Он посрамляет труды художников, порывающихся противопоставить его чистоте белые тканье. Замерзший, но белый, как волна ниспадает он вместо дождя. Для вящего благолепия Природа украшает его космы шестигранными блестящими звездами. Сияние его, коему уподобят ризы Ангелов и преобразившегося Спасителя, освещая безмолвную протяжную зимнюю нощь, служат другом путнику. Снегом увеселятся отрок, юноша и совершенный муж. Спокойное поле, согреваясь под сим покровом, сохраняет с помощью оного свои прозябения, корни дерев и нежную озимь». [30]

Глаз научился различать оттенки. Болотов пишет: «Любитель натуры на зелень сию смотрит далеко не с такими глазами, как простолюдин и такой человек, который о искусстве увеселяться природою никакого понятия не имеет. Он, смотря на оную, во-первых, сравнивает умственно ее цвет со всеми ему известными разными другими колерами утешается особливостью её. Мысли о переменяющемся со всяким днем ее колорите и обстоятельство, что зелень сия с каждым часом становится живее, лучше и прелестнее, его утешает. Он, смотря теперь на оную и совокупно на светлое и яхонтовое небо с летающими по оном легкими белыми облачками и прочие видимые в той стране поля, леса, деревья, здания и др. вещи, воображает себе, что он смотрит на ландшафт и на картину, нарисованную в сей день премудрою натурою, и на картину такую, которой любоваться можно ему единой только раз в году, ибо уверен, что через день будет она уже в ином виде. Для сего любопытное око его спешит все замечать, что в ней есть хорошего и приятного, и успевает тем веселиться. И тут с каким восхищением взирает он на иной холмик, более прочих зеленеющийся. Он ищет зрением других ему подобных... Вид зеленеющего ржаного поля, привлекает к себе его внимание. Прекрасная зелень, подобная бархату, приводит его в восхищение. Встречавшиеся с зрением его в той же стороне отдаленнейшие местоположения, покрытые некаким топким голубым туманом, представляющие наипрекраснейшее и такое зрелище, какое в точности не может изобразить никакая рука смертных, увеличивает ещё более его удовольствие, ощущаемое в сии минуты». [31]

В то время развивалась наука о том, как смотреть на природу и художества. И отголосок её чувствуется во всех трактатах того времени о садах. Без них бы любая теория была бы мертва. Люди рубежа веков не только чутко реагируют на тонкости отношений красок в природе, на различный характер освещения, но и думают о том, что необходимо все это учитывать при создании садов. Сочинение «О составлении ландшафтов, или о средствах украшать природу округ жилья» Жирардена, владельца и строителя Эрменонвилля, которое перевел Александр Палицын в 1801 году (он был также переводчиком делилевых «Садов»), включает в себя любопытную главу XIV – «О выборе ландшафта по различным часам дня». Тут говорится: «Как от противоположности тени и света все виды природы получат цвет, переменчивость и ту приятность, которая нас влечет и пленяет при первом взгляде: оттуда происходит, что всякий предмет получает, так сказать, последовательно свое лучшее ударение света... Все предметы приличны особливо во утреннем представлении, тогда медлительные лучи восходящего солнца простираются горизонтально по земной поверхности. Отсветы и сопротивления, кои свет получает от разных положений земли, служат к сильному отделению всех планов перспективы. Тогда-то длинные тени и лучи света чудесным образом играют на муравах, блистающих росой... Сияние и жар возвышенного над горизонтом солнца приличествуют только таким предметам, коим хорошо дать блеск, каково блистание воды...». [32] И далее продолжает: «Когда вечером прохлада распространяет легкое и приятное осенние, возвещающие часы утехи и покоя, тогда во всей природе царствует некое высокое согласие цветов. В сии минуты Лорень спешил схватить прелестные краски мирных своих картин, где душа неразлучна с глазами. Тогда взор может носиться спокойно на великом пространстве земли. Древесные густоты проницаемые светом, под коими видны приятные гуляния; обширные поверхности лугов, коих земли еще нежнее под прозрачными вечерними тенями; чистая и тихая вода, преображающая в себе окрестностные предметы; тонкие пары, покрывающие долины некого спокойного вида и облачного света; таковы суть вообще предметы к представлению вечера наиболее пригодные. Кажется, что в сие мгновение солнце, готовясь оставить горизонт, утешает тем, чтобы прежде отшествия сочетать, так сказать, землю с небесами; да небесам и принадлежит большая честь вечерней картины, ибо тогда-то человек чувствительный любит рассматривать бесконечное различие коими небо и все виды украшаются, и в сии сладкие минуты наступает тишина и размышления». [33] Понятно, что следующая глава у Жирардена носит название «О силе ландшафтов над нашими чувствами и чрез отражение над нашей душою». 

Воспитание чувств и Сладость меланхолии

Многие романы и философские трактаты XVIII столетия посвящены воспитанию чувств. Примером может быть «Эмиль, или О воспитании» (1762, Ж.-Ж.. Руссо) написанный в долине Монморанси в поместье герцога Люксембургского. Сильные чувства. Одно из них – меланхолия.

Она полна значения для чувствительных сердец. Стоит бросить взгляд окрест себя, на поля, рощицы, сады и чувства, которых и не счесть, хлынут потоком, наполняя душу. Путешествие в страну садов представлялось бесконечным. Города были затеряны на громадных пространствах, и всегда предполагался путь в них и путь из них. 

Утро

Оно зовет к началу дня. Считается, что Природа «рождает нас ежедневно».

Р. Жирарден в сочинении «О составлении ландшафтов...» отмечает: «Если вы хотите почувствовать сильнее красоты природы, избирайте для познания в ней подробностей ту сладкую минуту, когда утренняя прохлада, кажется, возобновляет вселенную; тогда вся земля украшается с притяжением животворящего светила, питающего в недрах своих все цветы, коими она блистает, а особливо всеобщею ея одеждою, прелестною зеленью, цветом толь нежным, который благоприятствует взору и успокаивает душу». [34]

Современник призывает: «Востани, востани ото сна, открывай окна и отвори дверь храмины твоей, се грядет Денница благовествующая тебе скорого и приятного гостя: день и солнце». 

День

День представлялся царством солнца. И в этом он подобен образу лета в целом. Ему слагаются гимны: «Солнце, достигнув середины лазоревого свода, мечет на главы наши прямые и знойные лучи. Уменьшенные тени исчезают. Вся природа покоится». [35] А вот и Жерар в своем «Друге природы» пишет: «Солнце – отец дня, изливаешь ты на нас сокровища свои, Светозарное подобие божества!». Ещё один пример: «Солнце. Сей вождь небесных тел, обладатель времени, выводит нам день, в златой своей колеснице, с пламенеющей красотою и величеством. С неизмеримой высоты снисходит он долу, для согревания и оживотворения земли. Никогда не оскудеет он сиянием своим и жаром. Когда приходит оно управляти днем, ли в начале оного из Чертогов своих, тогда все естество подъемлиться ему на сретение. Вся тварь движется, оживляется, ликует и гласы раздуются повсюду: воздух, вода, поля и грады». [36]

И подобных высказываний имелось много. В них звучит эхо древнего пантеизма, помножаемого на глубокие религиозные и теософские воззрения... 

Мысли вечерние.

Так озаглавил Жан Пей одну из глав своего сочинения. И далее в ней поясняет. «Солнце скончало уже свое течение; но сие лучезарное светило, сокрывшися из глаз моих, оставляет блеск свой на горизонте, и постепенно только свет свой удаляет. По мере его затмевания, светловидный шар и тысяча искры рассыпающих звезд приходят заступить место его на тверди, и не скрывая покоя Природы, их тихая светлость медленные стопы мои во время нощи ещё провождает. Самая темнота моего убежища, затворяющая вход светлости неба, дает мне новым днем наслаждаться. Тысяча лучей света из тенистого тела проистекает, как будто бы новые звезды приходят заменить светила тверди. Я их собираю, даю им пищу, их содержу, повелеваю им себе последовать, уставляю их для украшения моего жилища. Умножаю для украшения моего уединения. Дуновение мое их утушает, другое дуновение их возжигает паки; вскоре учиняются они горящим очагом, занимающим мое праздное время, и умеряющим жесткости мраза. Все красоты Природы были бы для человека хаосом, ежели бы человек пребывал погребен в глубокой нощи. Но общего всем живущим существам света для разумного человека недостаточно. Снабженный познанием, имеет он нужду в ином свете для познания должностей своих, для различения свойств блага, которое он искал, и зла, от которого убегать должен; для учреждения своей воли, своих мыслей, и для усовершенствования бытия своего превосходства. Свет сей есть все умы освещающая истина, и сердцу его говорящая совесть». [37]

К вечеру, когда окончены труды дневные, и можно отдыхать, подводя итоги прошедшему дню, да и не только, именно природа дает пищу для размышлений. «Утружденное солнце, с начала сияет в порфире и в злате, закатывается в полном своем величии, возрастают тени». И «нет ничего в природе увеселительнее летнего вечера, во время которого легкие Зефиры в прохладном воздухе крылятся. Однако же нет ничего печальнее протяженного зимнего вечера, который мы, удаляясь, в одиночестве провожаем. Тогда и искомое спокойствие делается беспокойствием. И сам вечер отворяет врата обманчивой ночи».

Теперь хорошо пригласить на беседу друзей, написать послание другу, выйти на прогулку. И тогда, в последнем случае, открываются новые красоты природы, которые навевают разные мысли. Об этом и пишет С.С. Бобров в стихотворении «Прогулка в сумерки» 1785 года:

В другом своем стихотворении «Полнощь» он видит, как «открылось царство тьмы над дремлющей вселенной, которая некогда взошла над бездной скрытной лелеять нежныя природы колыбель». Тут видятся ему рой призраков и тени предков, хотя «мудрость бдит». Многие представления о ночи именно связаны с «бдит». Бессонница тут посылает свои дары – воспоминания:

Такие строки показывают, что есть чувства, которые так и именуются «вечерними». Им в 1796 году посвятил свой стих и.И. Шаликов:

Впрочем, М.В. Милонов в свою «Похвалу сельской жизни» заканчивает следующими, далекими от модного пессимизма, строками:

Нощь

Пей, нами неоднократно упоминаемый, сообщает: «Лучезарное светило сокрылось с поверхности горизонта, печальный покров, по воздуху простертый, возвещает уже траур Природы, и человеков к покою призывает. Но пока небесный Факел другую часть мира освещать будет, Вечный свет не перестает просвещать всех разумы. День есть царство чувств, а чувства отвлекли меня от сообщения, которое с имел с оным: его лучи поверхности души моей слегка только коснулися; мысли мои с дневными часами убежали, и чуждая чувствам моим истина самому мне казалась чуждою. Господствование чувств теперь окончилось, истина восприемлет паки свои права: она дает мне услышать глас свой в безмолвии убежища, и я принужден слушать оного, когда един только бываю... По мятеже дневном любят размышлять в безмолвии нощи». [38]

Появляется желание укрыться в доме, развести огонь. 

Но мысли постоянно возвращаются в природе. А.П. Беницкий пишет стих «Летняя ночь» (1809 г.):

Г.К. Каменев в «Вечере 14 июня 1801 года» вспоминает:

Так С.С. Бобров видит:

Однако же во многих гимнах ночи звучат и иные голоса:

Ночью царствует луна. Она «во след течет земле, чтобы мрак густой разгонять. Заимствует свой свет, чтобы прочим сообщать. Когда солнце слагает дневное свое правление, тогда восходит луна, оная верная спутница, ведущая за собою глубокую полнощь. Покровенна тончайшими парами проникает она заимствованным сиянием во храмину нашего успокоения. Разженную солнцем прохлаждая землю, разжигает хотя не златые, как солнце, однако сребрянные блестки. Она нам любезна, и мы чтим ей, приписывая ей великую над нашим телом силу. Светила небесные украшают ночь купно с луною». [39]

Подруга поэтов, кого только она не вдохновляла! Вот Жуковский пишет послание к государыне императрице Марии Федоровне «Подробный отчет о луне», в примечании к которому говорит: «Прекрасная ночь в Павловске подала повод написать сие послание. Государыне императрице угодно было дать заметить поэту красоту этой ночи, и он, исчислив разные прежде им сделанные описания луны, признается в стихах своих, что некоторая из этих описанных лун не была столь прелестна, как та, которая в ту ночь освещала павловские рощи и воды».

Круговорот природы

Люди рубежа веков видели сходство смены суток с временами года. Ж. Делиль в своем «Сельском жителе» писал: «Старайтесь также вы познать минуты года: имеет год свою Аврору для восхода». [40]

Ф.И. Ключарев в 1801 году так описывает в своем стихотворении «Осень» круговорот природы:

Как эхо одно откликается в другом, и все полно соответствий. Малый цикл природы соответствует большому: каждый сезон полон не только хозяйственных забот, но вызывают и определенные чувства, а сами эти времена года спорят друг с другом Им хочется стать привилегированными, хотя восприятия каждого может быть различным. Так, в 1805 году А.Л. Беницкий пишет «Дифирамб», посвященный «возвращению Бахуса» и хор менад у него поет:

В стихотворении «Желание любителю отечества» (1804 г.) С.С. Бобров пишет:

Весна

Весна! Весна! Кроткая, любезная, вечно юная богиня! Весна низлетит к нам в дыхании любви отческой. Огнь любви разольет во вселенной, счастье озарит людей светлыми лучами в объятиях любви. Дух жизни – будет дух любви. Всё восторжествует, всё исполниться радости.

– писал А.И. Тургенев 29 ноября 1799 года.

С ним солидарен И.И. Шаликов, который пришел «посоветоваться» с рощей весной:

Весна сулит надежду:

И становится ясно:

Упоение весной бесконечно:

Есть чувства, которые так и называются «весенними»: 

Болотов в ряде своих писем подробно освещает все «события весны», когда появились первые тали (у него эти два слова прописаны с заглавных букв): «сей пункт времени составляет эпоху». Правда, «на видимой поверхности Зеленой не произошло ещё никаких важных перемен в натуре», хотя «недостаток чувственных увеселений награждает уже душевными и мысленными». И продолжает, говоря о хозяине имения: «Красные дни и теплейший воздух, нежели каков был во время проходящей теперь зимы, и отменная ясность и чистота лазурного свода привлекает первое к себе внимание. Солнце как-то светлее и яснее светит, нежели в зимнее время. В самом цвете неба находит он нечто похожее на вешний и летний его вид и нечто особливо приятное. Самые облака кажутся ему более приятнее и веселее обыкновенного. Словом, весь воздух и вся Атмосфера кажутся ему в ином и приятнейшем виде, и сердце подымается и власно, как неким нектаром, напояется у него при зрении и на единое небо, и облака его испещряющиеся. С каким удовольствием смотрит он на капли, падающие с крыши...». Далее прилетают птицы, снега продолжают таять, и тут приходят мысли: «между прочим, родились во мне некоторые помышления о том: коль великие и различные выгоды проистекают нам от того, что премудрому устроителю натуры угодно было все течения года разделить на 4 известные нам годовые времена».

С завидной прилежностью автор в следующих письмах к другу, возвращаясь из сада, описывает свои впечатления от прогулки, которыми «душа напоена» и показывает, как весна шествует изо дня в день, как меняются колера природы; он видит тончайший голубой дымок, дали застилающий, желто-зеленый ковер полей, движение туманов над рекой. Он слышит пение птиц и наблюдает за полетом первых бабочек (они ему «сотовариществовали в уединении»), С не меньшим вниманием Болтов опишет и дождь, и грозу. Все кажется ему достойным внимания. В ряде других его сочинениях будут и великолепные послания «Брюму», когда перечислены оттенки пара и тумана над землею, и различные прогулки при хорошей и ненастной погоде.

Тогда становится ясно, что «зеленеющие трофеи возвещают об окончании зимы, но, однако, приобыкнув к весне, мы скучаем и ждем лета».

Лето

Н.Ф. Грамматин призывает:

Тогда можно привольно почувствовать себя на лоне природы. Вот Ф.И. Ключаров пишет послание «И.П. Ч-ву» в 1801 году:

Осень

Подобный эпиграф предпослал А.И. Тургенев своей «Элегии» 1802 года. Очевидно, что осень полна грусти, тоски и достойна подобного поэтического жанра:

Н.Ф. Грамматин в стихотворении «Осень» в 1810-м году описывает увиденное подробно:

АЛ. Беницкий в своем «Сентябре» (1805 г.) пишет, создавая мрачную картину:

Его продолжает В.И. Панаев в идиллии «Осень» (1819 г.):

Тем не менее, помимо ощущения конца лета, конца радостных чувств, многие поэты отдавали должное осени, как итогу плодородия природы. Ф.И. Ключарев пишет в начале века:

И помимо серых красок осень отличается также своим многоцветием: «Осень, купно с Помоной сопровождаема, шествует за летом. Роща испещряется наподобие лугов роскошными цветами. Красновидное сплетено с зеленеющими непрерывно ельниками и соснами, опавшие листья шумят под стопами путешественника». Болотов пишет в начале августа 1795 года «Ко времени созревания плодов»: «Наконец настало у нас и ты, о время созревания плодов, время наидрагоценнейшее и изобильнейшее в году. Дождались мы тебя, о период времени, важнейший из всех прочих, который угодно было устроителю природы ознаменовать особливым благоволением своим! Вся натура начала уже достигать той цели своей, до которой с начала весны наиглавнейшее стремилась она, стремилась денно и ночно, с такой неутолимостью и с такими таинственными трудами, которые превышают все воображения и все понятия наши». [42] Чтобы передать все прелести природы, Болотов пишет «Прогулку осеннюю в августе», видя, как «лужочки и полянки очаровывают зрение наше своими огнями разноцветными, и бриллианты на травках от росы и ныне столь же прелестны, как весною». [43] «Палевый и живейший колер покрывает плоскости целые, Инде как злато блистает от лучей солнца. Здесь белеются они, а там алеются, а инде краснеются полосы сии полей. Зрелище толико приятное для глаз, что не можно им налюбоваться довольно». [44]

Собственно, в осени, различимой в своем начале и в своем конце, отличающейся и днями пригожими и днями ненастными (им, в частности, Болотов посвятил «Чувствования при большом и долговременном ненастье в глубокое осеннее время»), можно приметить как бы некую энциклопедию всех времен года. Помимо её собственных свойств, тогда можно встретить и дни, напоминающие чуть ли не весенние, и лето («бабье») и начало зимы. 

Зима

Тот же Ф.И. Ключарев, живо реагируя в своем творчестве на смену сезонов года, в стихотворении «Зима» 1802 года полагает:

И.А. Корсаков в 1803 году пишет «Зимние мечтания»:

Тут стоить отметить желание привлечь славянскую филологию, где Марцана – Церера, Позвид – Эол. Такая попытка оживления древних поверий была характерна для рубежа веков, и она подпитывала своим животворящим током тот общий пантеизм, который к тому времени ещё не исчез под натиском позитивизма XIX века.

Зима преображает садовый пейзаж. Это просто-напросто другая картина. В нем иное пространство, да, кажется, и иное время. Современник пишет: «Око не может объять белизны пределов земли и вод покрытых». [45] Беспредельность видов тут побеждает окончательно. Да, кроме того, один день также как и в иные сезоны, непохож на остальные, даже снег идет по-разному (на это откликнулся Болотов, написав «Снег, идущий тихо в феврале» в 1 798 году).

Впрочем, зимой в деревне бывает скучновато. И М.А. Дмитриев увидев, как «Сад снегом замело: метелица и вьюга! И это всякий день! Нет мыслящего друга. Кому мне передать со скукою борьбу?» (9 февраля 1849) грустит в одиночестве, когда надоело читать, а до ближайшего соседа двенадцать верст езды. Остается одна надежда, что вскоре вновь придет весна, и за ней лето. И тот же поэт мечтает:

Вот и Болотов пишет в марте 1795 года обращение «К зиме пред окончанием оной»: «Ещё ты у нас и ещё длишься, хладная зима, со всеми суровостьми твоими! – Солнце, колико ни старается выдираться из-за снежных облаков и согревать лучами своими воздух, колико ни силится удалять от тебя от нас в страны Севера, но ты все ещё превозмогаешь оное. Только изредка и очень редко, да и на короткое время и немногие только дни дозволяешь ты ему сиять на свободе, великолепствовать среди яхонтового не6а и греющими лучами своими ласкать нас скорым приближением весны». [46] Тут, собственно, можно поставить многоточие, ибо вскоре все повторится вновь и человек, воспитанный садами, жадно будет ждать примет перемен, наблюдая за погодой и характером освещения, гуляя по аллеям, любуясь солнцем и луной в небе и окрестностями вокруг дома.

Примечания:

1 Эти размышления представляют собой определенный итог суждений ряда лет, нашедших своё отражение в публикациях автора, на которые бы тут хотелось сослаться: главы «Новое чувство природы» и «Поэтические символы в жизни усадьбы» в книге «... в окрестностях Москвы. Из истории русской усадебной культуры XVII-XIX веков» (М., 1979); Цветы: знаки любомудрия и чувств // XVIII век. Ассамблея искусств, М., 2001; главы «Мир усадьбы», «Ампирный сад», «В царстве Флоры» в книге «Александр и неоклассицизм в России (М., 2001); Львов и Н.П. Осипов: к «истории садов» в России // Гений вкуса. Мат. науч. конф., посв. тв-ву Н.А. Львова. Тверь, ТГУ, 2001. С.208-212; Взгляд русского масона на природу «естественную» и «искусственную» // Русская усадьба. Сборник ОИРУ 8, М., 2003.

2 Болотов А.Т. Избранное. Псков, 1993. С. 279.

3 Пей Ж. Мудрый в уединении. Перевод с французского. М., 1789. С. 63-64

4 Усадебную тему в творчестве А.С. Пушкина мы здесь специально не затрагивали, в надежде, что наш читатель достаточно хорошо её себе представляет. Наше же мнение было высказано: Турчин B.C. Царство Флоры в поэзии А.С. Пушкина / / Русская усадьба. Сборник ОИРУ, вып. 6 (22), М., 2000. 

5 Городской и деревенский садовник, пер. с нем. Н. Рахманова. М., 1779. глава I, параграф 1.

6 Назовём, к примеру, Опыт о расположении садов, СПб., 1778; О полезных искусствах и художествах для садов, М., 1779; Манза Л.Х. Планы для расположения и разведения английских садов. М., 1796, а также все сочинения Н.П. Осипова, В.И. Левшина и А.Т. Болотова.

7 К примеру, Делиль Ж. Дифирамб на бессмертие души. Перевод с французского. Спб. 1804. 

8 Это сочинение Ж.Ф.А. Жирар. Перевод посвящен князю Ф.И. Голицыну.

9 на самом деле Г. Бонне.

10 Они, кстати говоря, не опубликованы полностью, часть их до сих пор не издана.

11 «Друг природы», СПб., 1790, С. 7-8. (в издании автор не указан).

12 Свет зримый в лицах, или величие и многообразность зиждителевых намерений, открывающиеся в природе и во нравах. Перевод с немецкого Ивана Хмельницкого. СПб., 1773, С. 3.

13 Циммерман Г. О уединении. Переводе немецкого И.Р. СПб., 1791, С. 38.

14 Там же, С. 70.

15 Г. Бонне в «Созерцании природы» (ч. 1, гл. 30, примечание I) пишет: «Вселенная, взятая в рассуждение яко огромное книгохранилище».

16 Собрание новых мыслей для украшения садов и дач, во вкусе английском, готическом, китайском для употребления любителей английских садов, и помещиков, желающих украшать свои дачи. М., 1799, тетрадь VII.

17 Праскудин М. Уединенное размышление деревенского жителя. М., 1770, С. 11-12.

18 Там же. Глава X.

19 Зрелище природы и художеств, ч. 1-10, СПб, 1790, номера страниц не указаны.

20 Там же.

21 Болотов А.Т. Избранное, С. 126.

22 Жирарден Р.Л. О составлении ландшафтов, или о средствах украшать природу округ жилищ, соединяя приятное с полезным. Перевод А. Палицына, СПб., 1801, С. 34 и 45.

23 Там же, С. 129.

24 Болотов А.Т. Указ. Соч. С. 257-259.

25 «Друг природы», С. 33.

26 Собрание новых мыслей для устроения садов и дач, во вкусе английском, готическом, китайском для употребления любителей английских садов, и помещиков, желающих строить свои дачи. М., 1799, тетрадь XVI.

27 Зрелище природы и художеств...

28 Там же.

29 Там же.

30 Там же.

31 Болотов А.Т. Указ. Соч. С. 158-159. Характерно, что далее автор предлагает проникнуть «в самое существо зелени», понять причину и свойства её, так что голос ученого-естествоиспытателя тут проявляется по-своему.

32 Жирарден Р.Л. Указ. соч. С.87-88.

33 Там же, С.89.

34 Жирарден Р.Л. Указ. Соч. С. 34. .

35 Зрелище природы и художеств...

36 Друг природы...

37 Пей Ж. Указ. соч. С. 96.

38 Пей Ж. Указ соч.

39 Зрелище природы и художеств...

40 Делиль Ж. Сельской житель, или георгики французские. Поэма. Перевод с французского Е. Сталевич. М., 1804, С. 12.

41 Болотов А.И. Указ. соч. С. 145-146.

42 Болотов А.Т. Указ. соч. С. 227.

43 Там же, С. 244.

44 Там же. С. 247.

45 Зрелище природы и художеств...

46 Болотов А.Т. Указанное сочинение, С. 215.