Л.Андреевский. Образование и воспитание в барской семье Вологодской губернии в начале XIX века

// Север. – 1928. – №7

Среди различных архивных документов мне попались под руку записки (мемуары) из семьи Резановых, бывших владельцев лежащего в 20-ти верстах от города Вологды села Спасского-Куркина. Здесь попутно необходимо заметить, что село это когда-то было одним из видных барских поместий. К числу крупнейших имений, кроме с. Куркина, принадлежали: по Вологодскому уезду – Погорелово – Зубовых, Братково – Эндоуровых, Ковырино – Засецких и Набаловых, Ермолово – князей Горчаковых и Волконских, последнее славилось не количеством угодий, а широким укладом помещичьей жизни в отлично устроенной усадьбе, где была богатая библиотека, зимний театр, роскошные залы и обстановка; по Грязовецкому уезду – с. Покровское – Брянчаниновых; по Кадниковскому у.– с. Никольское – Межаковых.

С. Куркино перешло брату автора «арабесок» Дмитрию Федоровичу Резанову, который передал его своей дочери Анне Дмитриевне Резановой – жене Николая Федоровича Андреева (ярославского помещика); после них оно перешло их сыну Николаю Николаевичу Андрееву (б. губернскому предводителю дворянства), у которого и было национализировано в годы Октябрьской революции. После октябрьской революции, вместе с переходом значительной части помещичьих усадеб в ведение земорганов, оно было преобразовано в совхоз. Таким оно остается и до настоящего времени, выделяясь из всех прочих совхозов губернии, вместе с присоединенными к нему соседними совхозами, своей мощностью и постановкой в нем хозяйства. На территории совхоза помещается госконюшня, обслуживающая производителями значительный район местного края. При совхозе сохранился и поддерживается прежний барский сад, с оригинальным трехъярусным расположенным в нем водоемом и богатой растительностью.

По воспоминаниям писателей Аксакова, Герцена, Толстого и других нам вообще не мало известно о состоянии образования в России начала XIX века. Автор мемуаров из села Куркина (Иван Федорович Резанов) не открывает чего-либо нового в этом отношении, но он говорит о нашей Вологде. Со страниц его рукописи, названной «Арабески моей жизни», на нас дышет былая жизнь родных и близких нам мест, а несколько монотонный рассказ его – правдив и подробен.

Я позволил себе не приводить многочисленных лирических отступлений автора «Арабесок моей жизни», его резонерских рассуждений на общие темы и повторений, сделав лишь некоторую перестановку отдельных частей записок для большей последовательности.

Нас интересует в данном повествовании – пересказе лишь жизнь барской помещичьей семьи Вологодской губернии начала XIX века; интересно было собрать те бытовые штрихи, какие оказались вкрапленными в записки; казалось полезным сообщить, как нелепо велось образование и воспитание в барской богатой среде, и в чьих руках оно зачастую находилось.

С точки зрения этих задач материал записок нами исчерпан. Судьба самого автора воспоминаний в сущности не интересна.

Ради сохранения подлинности в большинстве приводится текст автора воспоминаний, но в современной орфографии.

Первые, ранние годы детства автора мемуаров [1] из Куркина им не описаны; из рукописи известно лишь, что он «был взлелеян на руках доброй Натальи Андреевны, называемой мамушкой».

В те времена,– а рассказ относится к 1820–1835 г.г.,– было в обычае поручение детей в младшем возрасте крепостным дворовым людям. Родители оставляли за собой лишь общую заботу о детях и, в особенности, об их здоровьи. Эти заботы о здоровьи отпрысков барского рода бывали чрезвычайно преувеличены и курьезны. Так, в Куркине для спокойствия своего новорожденного мальчика господа приказали заколоть всех петухов и кур во дворе, убрать цепную собаку, а людям ходить в комнатах босыми и не чихать, чтобы, «оборони Боже», не испугать ребенка. Целая серия дворовых женщин буквально жила у колыбели, и каждый писк ребенка поднимал на ноги весь этот легион. Охрана здоровья, нелепо и вздорно поставленная, была своего рода культом. Чуть только становились свежее летние вечера, – старшие дети обязаны были гулять в вязаных шерстяных колпачках на голове, или в плисовых шапочках, набитых пухом. Во время грозы весь дом наглухо запирался, затыкались малейшие щели из опасения, что тяга воздуха привлечет молнию; дети запирались в комнате с закрытыми ставнями, чтобы не видно было вспышек молнии.

В таких тепличных условиях, будучи к тому же последним сыном в многочисленной семье, мальчик рос баловнем, которому ни в чем не отказывали, и который поэтому сделался капризен и упрям. Однако, для укрощения его в гостинной на печке положен был березовый прут. Это старинное педагогическое средство нисколько, впрочем, не исправляло его характера, даже, напротив, портило. Мальчик стал злопамятен настолько, что, когда маменька, вычищая ему нос, сделала больно, он несколько дней с ней не здоровался и не давал ей брать себя на руки.

Маменька и папенька видели его не часто–в столовой за едой, да утром и вечером, куда мамушка приводила его здороваться и прощаться. Две сестры, две тетушки и брат обычно были с ним, но это доставляло мальчику мало удовольствия. Сестры по праву сильного частенько драли его за уши, выгоняли вон из комнаты и сердили.

«Наконец, наступило то грозное для меня время, – говорит автор «Арабесок», – когда мне объявили, что пора уже начинать учиться. Сколько слез было пролито, но, увы, на мои слезы не смотрели, и сестра Мария Федоровна посадила меня за азбуку; я сквозь слезы повторял за ней слова и за каждую ошибку получал подзатыльника. Сестра Надежда находила большое утешение дразнить меня, когда я сидел за азбукой, гладя меня по голове, как будто из сострадания к моему несчастью и т. п. Я плакал и учился. Вдруг стали говорить об учителе немце, которого я представлял себе никак не менее, как чортом или букой, которыми пугают маленьких детей. Но при появлении Якова Богдановича Штафель мой страх прошел. Он так был добр, так ласков к нам, что не прошло, может быть, и недели, как я уже просиживал у него в комнате целые вечера с ним и его женой Матреной Федоровной... мне нужны были конфекты, да пряники, которых у нее всегда очень много. Проводя таким образом вечера, я нечувствительно выучился французской азбуке, которую однажды экспромптом продекламировал моему папеньке, получив от него поцелуй и конфекту. После этого я у него уже стал учиться без малейшего сопротивления».

– «Не без особенного приятного чувства,– говорится в записках дальше,– вспоминаю я те месяцы, которые провел в деревне при Якове Богдановиче. Как сейчас помню те холодные осенние утра, в которые мы ходили с ним удить рыбу в прудах нашего сада, берега которых были уже подернуты слюдой льда. С каким торжеством возвращался я домой и видел брата еще спящего. С каким нетерпением ожидал я вечера, чтобы идти опять к Я. Б. и пускать там маленькие фейерверки, которые он сам делал и сжигал. С каким удовольствием катались мы в пошевнях по первопутку с сестрами и Я. Б., с каким любопытством смотрели на кормление в соседней деревне каплунов, спеша поспеть туда в полдень, чтобы слышать не одну сотню петухов, кричащих в один голос в предчувствии приближения часов, в которые их обыкновенно кормили».

– «Наконец, меня перевели из моей спальни в одну комнату с братом, дали мне дядьку Андрея (горького пьяницу) на место Мироновны, и я, просидевши несколько часов в классах, с радостью бросался опять на шею моей Наталье А. и с какой досадой опять возвращался после обеда в классы, оставляя на балконе сестер со свитой певчих девок, выбирающих ягоды для варенья, и по окончании класса получал от них за послушание пенки с варенья».

– «Со времени переселения моего в одну комнату с братом я стал немного степеннее. Видя брата, читающего иногда книги, я сам вздумал читать их. Первая книга, которую я начал читать, была «Вечерние беседы». Но я ничего не понимал, что читал, частью от рассеянности, а главное от того, что не хотел уступить брату в скорости чтения».

Эти книги братья взапуски читали вслух своим дядькам. Если дядька Андрей, имея пристрастие к водке, не тяготел к книгам и обычно лишь вязал чулок, или мерно шагал за питомцем на прогулке, то Кузьма, дядька брата, знал названия разных государств, читал о подвигах Ромула, умел даже отличать глагол от наречия и иногда в лакейской рассуждал о политике, основывая богатство государства на числе его жителей. Этот дядька, надев на нос медные очки, любил и почитать и послушать.

Разнообразие в монотонную жизнь усадьбы, как впоминает автор, вносили лишь праздники – Пасха, Троицын день и так называемый Чудов день (6 сентября).

Первый день Пасхи встречали в семейном кругу обычным для того времени порядком. Вся дворня, разделившись на мужчин и женщин, приходила христосоваться и оделяла детей яйцами. Ребята принимались катать яйца, воровали их друг у друга, бились ими и, наконец, наедались так, что делались больны. Тогда яйца отбирались и дети усаживались за книгу.

– «Но главное замечательное явление было то, что на другой или на третий день праздника все соседние попы со всем причтом и с женами их являлись к нам славить и христосоваться. Не говоря уже о попах и дьяконах с дьячками, пономарях с пономарицами, которые почти наполовину были пьяные, особенное внимание заслуживали семинаристы. Они являлись с поздравительными речами и, вставши перед образом в своих до невозможности длинных сюртуках, с величайшими чубами, намазанными салом на голове, валяных сапогах, декламировали самым уродливым образом свои речи. Начало одной из них я запомнил. Она начиналась обращением к моему батюшке: «О, великая персона! возсияло солнце».

– «Часто случалось, что некоторые из них, декламируя на память, вдруг останавливались и, вытаскивая из карманов засаленные тетради, рылись в них, чтобы припомнить забытое место. После всей этой процессии, которая продолжалась не менее часа, им давали денег и кормили за большим столом в лакейской или на кухне».

Веселились дети, потешаясь и над домашним своим регентом-капельмейстером, каким-то скопцом, который «к празднику завивал в мелкие кудряшки свой парик, валявшийся в кладовой с нового года, и надевал фрак с посеребреными пуговицами. Из-под этого фрака на четверть высовывался парусиновый жилет бланжевого1 [2] цвета, и почти до колен опускалась медная цепочка от часов с фунтовыми печатками-брелоками. Это чучело шествовало со свитой доморощенных крепостных певчих, ударяя по голове камертоном то одного, то другого из своих подчиненных для получения тона и в наказание. И нельзя сказать, чтобы шутки над этим скопцом-регентом были всегда безобидны; даже его скопчество служило мишенью насмешек, так как христосовались с ним, подавая сразу пару крашеных яиц».

Такие воспоминания приводит о празднике Пасхи автор записок.

Последние два дня перед заговеньем на Петров пост праздновались в селе гуляньем под качелями.

– «С утра, из всех окрестных деревень, – говорит автор воспоминаний,– верст на 20 кругом, сходились в Куркино крестьяне. Все тропинки и дороги среди полей кишели народом и с китайской беседки барского сада казались колеблющимися пестрыми лентами. Барский двор усадьбы бывал битком набит людьми. Среди толпы несколько рослых. парней забавлялись тем, что длинными шестами снимали шапки у некоторых гуляющих, заставляя прозевавших свою шапку бегать опрометью в поисках ее. Скрипели без умолку качели, окруженные толпой молодежи, которую увеселяла игра на кларнете. Белели, как стая лебедей на озере, верхи торговых палаток, пускал клубы пара кипящий со сбитнем самовар, и, словно флаг над ставкой главнокомандующего, над одной из палаток вздымалась зеленая елочка, сзывая гуляющих подкрепить свои силы пенным вином, травником или рябиновой настойкой. Дальше, рассыпавшись по лугу, играла в горелки молодежь или танцевала. От времени до времени появлялись на балконе барского дома корзины с пряниками, которые хозяева и их гости бросали в толпу деревенской детворы; толпа ребятишек шумела и дралась из-за пряников, пока ушат холодной воды, вылитой с балкона, не заставлял всех разбегаться с визгом, хохотом, а иногда и плачем».

– В эти дни бывали для всех открыты ворота не только на барский двор, но и в заповедное место усадьбы – в сад. Особая стража стояла у каждой клумбы, у каждого цветника и громко объявляла господское приказание – цветов не рвать, бордюров не топтать, травы не мять и т. п.

«Целые семьи крестьян от деда до внука, не намереваясь вернуться домой раньше двух дней, группами располагались в рощах, подкреплялись домашней пищей и распевали песни. Целые вереницы гуляющих тянулись по дорожкам английского сада, и лишь только раздавались звуки барского оркестра в китайской беседке, народ бежал на неслыханную музыку. Трещала беседка под напором слушателей, и, наконец, поломанные перила и ступеньки заставляли удалять музыкантов в липовую рощу возле сада. Не обходилось, конечно, и без пьяных, которые падали на дорожках сада. Праздник этот заканчивался с заходом солнца в последний день заговения».

Отличительным признаком третьего праздника на селе, Чудова или Михайлова дня, было повальное пьянство всего околотка. Этот день был собственно праздником дворовых людей – барской дворни и праздновался исстари от церкви того наименования, где до постройки Преображенской церкви в Куркине помещики были прихожанами. По окончании обедни каждая семья поджидала священника, чтобы поднести ему первую чарку вина и с его «благословения» начать свою трапезу, из-за которой обыкновенно все выползали на четвереньках. Пьянство продолжалось вечером на посиденках и почти всегда заканчивалось дракой.

Так проходили три дня, и никакая власть помещика не в состоянии была сдержать этого разгула. Во всем барском доме трудно было сыскать тогда двух человек прислуги, которые не клевали бы носом в тарелки, служа за барским столом.

Эти праздники резко врезались в память автора записок и он не раз к ним возвращается на протяжении рассказа о своем детстве так же, как и к осенней охоте за зайцами с гончими и борзыми.

Большим событием в жизни не только детей, но и всей усадьбы, бывали переезды господ из села в город и обратно. Законным сроком переезда в город считался день зимнего Николы.

– «То-то бывали сборы! Еще за несколько недель обдумано и передумано несколько раз, кто и в каких экипажах поедет, какие будут запряжены лошади и т. д. Отправляются вперед взводы дворовых людей с лопатами, разгребать снег в отводах и отгонять как можно дальше от дороги зайцев, чтоб какой-нибудь косой, перебежавши дорогу, не накликал несчастья. Для двадцативерстного путешествия одевались штаны на штаны, фуфайки на фуфайки, колпаки на голову, потом шапки с подвязанными наушниками. Наконец, наступал давно ожидаемый день. Еще чем свет весь двор покрывался подводами с сундуками, ящиками, перинами и проч. Барские возки подтаскиваются к крыльцу, нагреваются, или сейчас только вынутыми из печки горячими хлебами, или наполняются, подобно бочкам с селедками, вонючими мужиками, которые своим двухконечным дыханием нагревают и заражают воздух. Вот, поезд двигается. Дворецкий то едет вперед и кричит во всех деревнях, чтобы отворяли отводы, то объезжает все экипажи до последнего фургона с девками, собачонками и кошками и осматривает, не случилось ли какое несчастье. Потом вдруг он начинает отставать и пропадает при завороте, отправляясь к знакомому крестьянину в избу отведать винца и бражки, нарочно для этого времени приготовленных. Телохранитель, приехавши в город часами пятью позже господ, начинает уверять, что у него пристали лошади, что он принужден был в такой-то деревне кормить... И ему верят. Вот, уже поезд въезжает в город, церемониальное шествие тянется шагом, люди, соскочивши со своих облучков, идут пешком подле экипажей, и толпа ребятишек бежит сзади, цепляясь за запятки возков и кибиток. С крестным знамением все входят в дом, как будто в какой-нибудь склеп темницы, и все поздравляют друг друга с благополучным окончанием путешествия, сделанного как будто вокруг света».

– «Всего смешнее было смотреть на рыдван капельмейстера (Егора Васильевича), запряженный самыми скверными клячами, на козлах которого должность кучера исправлял какой-нибудь псарь, или сапожник. Это был настоящий Ноев ковчег, начиная с самого капельмейстера, весьма похожего на медведя, укутанного поперек и крестообразно несколькими пуховыми платками, и его дражайшей половины, окруженной несколькими собачонками, зашитыми в войлок, и кошкой, которая, будучи запихана в мешок, высовывала свою усатую морду и мяукала самым несносным образом, кончая передовой пегой лошадью, все время поворачивающейся назад».

– «Но вот, при благополучном шествии, одной лошади вздумалось без приказания кучера скакнуть несколько раз и дернуть повозку сильнее обыкновенного; вдруг весь поезд останавливался, начиналась тревога, люди бежали к этой лошади, седоки выходили из кибитки и никак не соглашались снова сесть в нее до тех пор, пока вновь запряженная лошадь не объездится несколько раз взад и вперед мимо них. Тогда опять поезд двигается и, проехавши несколько верст шагом дерзает, наконец, пуститься рысью вдоль по реке».

– «Путешествие кончается,– продолжает автор заметок,–и мы в господском доме. Кривой буфетчик встречает нас на крыльце, а на другой день посылается человек ко всем родным, которых у нас наберется полгорода, возвещает о явлении нашем на горизонте города Вологды. И, вот, съезжаются огромные возки, набитые племянниками, внуками и внучками».

Родительская попечительность о детях не дремала и в городе. Место Штафеля занял учитель Николай Иванович Ржаницын, чтобы «преподавать словеса божий и учить русскому языку».

Как проходили эти уроки, автор рисует довольно яркими красками.

– «Мы учились, учились и все-таки ничему не научились. Вместо того, чтобы слушать его рассказы мы, ерошили ему голову, называя его нечесанным, убегали из класса, щелкали его по носу, и лишь только время приближалось к окончанию классов мы, побросавши Книги на пол, кидались на нашего лектора, оседлывали его, роняли на пол и по зову лакеев шли вверх здороваться с папенькой и маменькой и садились обедать».

– «Удар колокола к заутрене прекращал вмиг нашу беседу из св. истории, и Ржаницын отправлялся домой с красным от щипков носом, с растрепанными волосами, очень довольный полученным им рублем или двугривенным. Вот, каково было наше воспитание, – патетически восклицает автор».

Конечно, нельзя было обойтись без француза-гувернера. Жених одной из сестер этих бойких мальчиков отправился в Москву закупать подарки и наряды для невесты и «ему было поручено [3] в числе галантерейных вещей, купить для нас куколку – учителя. И, вот, явился учитель с огромным красным носом, черными барашками на голове, с пустотой и глупостью в голове».

О том, что это был за учитель, повествуется дальше в следующих выражениях: «он начал нас учить, как попугаев, французским разговорам, приманивая сперва к книге бисквитами, а потом арестом на коленки или ставкой в угол. Принялся-то он за нас сперва хорошо, но не мог свести хорошо концов. Не прошло трех месяцев, как мы уже таскали его за нос, настоящее подобие колбасы, от которой он, кажется, получил и фамилию свою m. Boudin. Но этого было мало; шалостям нашим не было границ. Притащивши возжи, мы опутывали ими стул и, посадивши на него нашего И. Ивановича, возили поочередно, то он нас, то мы его. Время текло, а мы ни в чем не успевали. Родители наши были вполне уверены, что учитель француз не может быть дураком, и все мы оставались довольны нашим положением: мы–потому, что нас не заставляли учиться, родители–потому, что им обещали сделать из нас людей самых просвещенных, а учитель–петому, что за ним никто не смотрел. Бывало, вместо классов мы убегали в палисадник гулять и, ловя на лету бросаемые учителем из окна вишни, кидались на землю, зеленили колени, рвали платье и в 6 часов возвращались домой пить чай, после чего отправлялись с учителем гулять по городу, в котором он уже успел сделать разного рода интрижки».

Это последнее обстоятельство обратило на себя внимание родителей и m. Boudin был уволен.

Вторичный отъезд Ф. А. Андреева был опять причиной явления нового учителя.

– «Но какого учителя! Не учителя, а мясника, не наставника, а пивной бочки. А. А. Сироватко был пузатое существо с затекшими от пьянства руками и рожей».

По пословице «рыбак рыбака видит из далека» он в тот же день познакомился с капельмейстером Егором Васильевичем, а следствием была ежедневная их игра в пикет во время классов. Дети в это время без смысла и без толку спрягали немецкие глаголы. Если, утомившись такой работой, мальчики переходили к шалостям и смеху, Сироватко брал их за уши и растаскивал по углам, ставя на колени.

Но и занятия с Сироватко, получавшим две тысячи рублей жалования в год, кончились довольно скоро.

Воспользовавшись свободой, предоставленной ему по поводу рождения сына у сестры автора воспоминаний, Сироватко начал пить напропалую.

«Запершись в своей* комнате, он не ходил даже обедать, требуя каждый день свою порцию – бутылку пива и две рюмки водки. Но так как ему тогда было не до пива, то он поставил в угол комнаты ведро со льдом для хранения пива; согревшись, оно вырывало из бутылок пробки и фонтаном вытекало на пол. Одним словом, у него был настоящий кабак. Комната была заражена запахом водки, за которой он, наконец, ходил сам чуть свет в лавки; напившись, что называется, до зари, он спал целый день и, просыпаясь под вечер, выходил на крыльцо; там, поймавши нескольких лакеев, уводил к себе и, рассадивши на стульях с жаром рассказывал им о своих подвигах на Марсовом поле, подчуя водкой и напиваясь сам до положения риз. Он засыпал на своем стуле посреди неистовых восклицаний и пошлых рассказов. Батюшка мой, придя к нему, обмер, увидевши эту картину разврата и бездельных рассуждений, и велел ему убираться вон из дому. Через несколько дней Сироватко, положенный замертво на извозчичьи дрожки, отвезен был со всей имуществом его к итальянским лепщикам, которые уже через полицию выжили его от себя, опасаясь его смерти».

Подводя итоги ученью у четырех учителей за пять лет, вот как описывает автор записок свои знания на 11-м году жизни:

– «Я говорил по-французски, читал по-немецки, знал почти всего Телемака наизусть, прошел русскую грамматику и знал, что в России не одна, а две столицы. Знал, что в Москве были французы, и что, озябнув от холода, который Богом был послан, чтобы заморозить нехристей, они стали отапливать улицы, поджигая дома. Мне было известно, что Москва, как древняя столица, удержала за собой право венчать на царство русских царей, о Петербурге же я ничего не знал. Сверх того я выучился поговоркам и ухваткам лакеев, в обществе которых бывал».

Вслед за отказом Сироватко пришлось вновь обращаться за помощью к Ржаницыну, но так как он не знал немецкого языка, то нашли некоего Алексея Васильевича Сацердотова, вышедшего из семинарии и служившего в лаборатории вологодской аптеки.

Этот преподаватель, смирный характером, не пропустил за зиму ни одного урока и выпивал за обедом лишь одну рюмку водки, совершенно удовлетворял родителей и к великой радости мальчуганов вовсе не занимался с ними немецким языком.

Этот же Сацердотов был приглашен и для летних занятий с детьми в деревне.

С досадой от нежелания заниматься летом, говорит автор «Арабесок», «увидали мы выползающего из телеги во фризовой желтой шинели А. В. Сацердотова, который, оставивши в приходском училище кафедру азбуки, явился немедленно к нам на просьбу батюшки. Злодей сшил себе новый сюртук синего сукна, подбитый выкрашенным голубой краской холстом, к коему нельзя было приложить руку, не испачкавши ее в одну секунду. Занятия в лаборатории аптеки оставили по себе следы: от него так и несло анисовым маслом и гвоздикой, с примесью вони салом от его головы. На другой же день начались наши классы. Сперва все шло своим порядком, чинно, смирно, но мало-помалу мы с ним сблизились, начали бегать по саду, спрятываясь друг от друга, вместе стали воровать из сараев яблоки, разбивать стеклышки рам и, гонимые садовником, бежали прочь с яблоками в руках. В такого рода занятиях прошло все лето».

В темные осенние вечера учителю и ученикам нравилось убегать в темные углы сада, прятаться на деревьях, лазить на которые Сацердотов был особый мастер, и дикими криками пугать друг друга. Это даже подавало повод дворне думать, что в саду «нечисто». Каждый вечер учитель взбирался на китайскую беседку и дико распевал там латинские и немецкие стихи, сопровождая пенье неистовыми возгласами и свистом. Какой-то смельчак из дворни чуть не подстрелил из ружья мнимого чорта, и только случайно Сацердотов не сделался жертвой своих проделок.

Однако, как ни радовал Сацердотов родителей и самих воспитанников, все же он был русский учитель, а решено было твердо иметь иностранца.

После долгих хлопот был привезен из Петербурга некто Гутвиль, ни слова не говоривший по-русски. Он серьезно взялся было за обучение детей и, может быть, кое-что успел бы сделать, но старость и болезненность этому помешали. Надо сказать, что горька и мучительна была для него жизнь в усадьбе: дети, не научившиеся уважать своих наставников, оказались очень жестокими по отношению к нему; не зная ни слова по-русски, больной, лежа в постели, должен был объясняться со всеми при помощи записанных детьми французско-русских - разговоров, где русские фразы были записаны французскими буквами, а дети нарочно путали слова; вследствие этого, когда старик просил, чтобы его повернули на другой бок, лакеи подавали ему воду и т. д.; больного мучил ужасный кашель, а дети чадили курительными свечками в его комнате так, что и здоровому человеку становилось трудно дышать. Подозревая всех в заговоре на свою жизнь, Гутвиль держал возле кровати на столе обнаженный кинжал.

Вскоре несчастный француз умер. Наставлять уму-разуму оставшихся без учителя детей был приглашен незаменимый Ржаницын. Но дети подросли, и место классных работ заняли гимнастические упражнения, борьба, валянье друг друга по полу, а иногда питомцы отваживались пускаться с учителем в кулачный бой.

Пришлось искать нового преподавателя. На этот раз судьба послала сорванцам-мальчуганам в наставники некоего Иосифа Августовича Богу-слава. Родом поляк, по каким-то обстоятельствам вышедший из полка и променявший военную карьеру на должность домашнего учителя, он брал «где свистом, где хлыстом». В классе он был строг и требователен, а в свободное время занимал детей рассказами из истории, водил в лес, объясняя строение цветов и деревьев, и т. д., а по вечерам рассказывал о войне 1812 года. Образование свое Богуслав получил, кажется, в Виленском Университете. При нем успехи детей в науках стали очень заметны, но он скоро получил должность заседателя в каком-то уездном городе Вологодской губернии и должен был из усадьбы уехать. Для поверки знаний своих учеников Богуслав произвел экзамен в присутствии папаши; экзамен сошел благополучно, и преподаватель получил в подарок два платка, а ученики –по пяти четвертаков.

В образовании и развитии детей произошла опять задержка,– и не только из-за отъезда Богуслава. В губернии открылась холера. Страх за жизнь теперь охватил весь дом.

– «Все беспрестанно мыли руки хлорной водой и не смели прикасаться ни к письмам, ни к газетам из Вологды. В каждом углу комнат стояли плошки с дегтем, всюду было напрыскано чесноковой настойкой. В сенях на жаровнях днем и ночью трещал можжевельник, чтобы подкуривать входящих в дом людей».

Однажды один из мальчиков, выполняя поручение отца, так постарался надымить жаровней, что почувствовал себя плохо.

– «При первой вести о том, что у Мити болит голова, все в доме стало вверх дном. Отец, прибежав в детскую с десятком стеклянок, дал Мите вместо капель доктора Глазова основательную порцию какого-то «уксуса четырех разбойников». От этого снадобья у больного сделалась боль в желудке. Все няньки, дядьки, девки, лакеи хором голосили за барином, что у Митеньки холера, и хоть тот, проспавшись, встал здоровехонек, ему никто не верил. В отдельной комнате беднягу беспощадно терли дегтем, чесноком, уксусом и разными элексирами, пока не убедились, что он действительно здоров. Хитрее всех оказался капельмейстер; он уверял, что надежнейшее средство против холеры–перцовая стойка, и пил ее без меры, а когда спасительное лекарство у него отнимали – кричал во все горло и заявлял, что будет жаловаться правительству. По снятии карантина вся семья из Куркина перебралась в Вологду, но спокойно жила недолго. Новая вспышка эпидемии опять повергла в трепет и уныние. В городе беспокойство о здравии достопочтенной семьи проявляло даже начальство.

– «Усердный, частный пристав Пчелин, словно отправляя должность адъютанта при папеньке,–пишет автор,–пунктуально являлся утром и вечером для отобрания сведений о здравии всей барской семьи и ее дворни.

Из села уже были вести о подлинной холере среди дворовых. Чувство страха перед эпидемией в деревне подогревалось еще толками о поляках, которые нарочно отравляют русских. Каждого почти путника останавливали крестьяне, осматривали и допрашивали. Страх и озлобление дошли до того, что в с. Кубенском едва не сожжена была какая-то женщина, попавшая в руки толпы с лекарствами для своих детей. Доктор, посланный в это село на борьбу с эпидемией, тоже был принят за отравителя. Увидя у него собрание разных порошков и жидкостей, народ принуждал его попробовать каждого снадобья для доказательства, это – лекарство, а не яд. Невозможность выполнения такого требования разожгла толпу, и лишь бегство спасло доктора от неминуемой гибели.

Занятия с детьми с начала эпидемии, конечно, не шли; первоначально сокращено было число классных часов, чтобы из-за ослабленных душевных сил не ввергнуть детей в пучину заразы, а затем занятия совсем оборвались.

Восстановились они снова в деревне под руководством того же Ржаницына, которого по-прежнему ученики катали по полу, дергали за и т. д. Для развлечения и чтобы показать вид людей, занимающихся делом дети брали из библиотеки отца романы Жанлис. Но больше было беготни в оранжереи, где можно было любоваться различными цветами, зеленью персиковых деревьев и винограда, рассматривать разнообразные растения. Часто уходили дети «в музыкантский флигель послушать дуэты крепостных мальчиков или хор певчих, распевающих разные концерты и «Тебе Бога хвалим»; певчие исполняли свои номера под градом стречков и потасовок со стороны капельмейстера, важно расхаживавшего по зале и удалявшегося иногда, чтобы подкрепить свое воображение любимой настойкой, да порядочной порцией табака за губу».

После отъезда Богуслава и временных «занятий» с Ржаницыным к детям прибыл новый учитель – Марк Петрович Ронцевич.

– «К чести этого учителя, надо сказать,– пишет автор записок, обращался с детьми самым благородным образом в течение трех лет. Занятия начались весной. Учитель водил питомцев на прогулки, знакомя с природой. Но дети без наслаждения впивали в себя душистый весенний воздух, не слушали пение птиц; им скучны были эти обязательные прогулки, особенно в дни, когда можно было говорить только по-французски».

– «Уныло вспоминая разные вокабулы, мы не смотрели на небо– этот лазурный над землей полог, схваченный посредине брильянтовым узлом, с тянувшимися, как складки мягкой ткани, полосками облаков».
Гораздо веселее проходило время после поездок Ронцевича по деревням за холстом для его семейства в Москве.

– «Весь утренний класс следующего за поездкой дня проходил за критическим разбором холста, к оценке которого привлекались все дворовые женщины. Вечерние часы занятий проходили обычно в чтении какой-нибудь французской книги, а затем в прогулке на поповку к местному духовенству в гости».

В прогулках прошло все лето; учитель гулял с детьми по лесу, посещал соседей, не обременял детей ученьем, пил одну рюмку водки за обедом и, не имея привычки ужинать, рано оставлял детей на свободе, а те ценили выгодные для них качества нового учителя.

По переезде в город прибавились новые занятия: обучение танцам.

– «В эту зиму появился в Вологде какой-то танцмейстер; так как такие явления повторяются не раньше, как лет через десять, мы не упустили этого случая и принялись учиться у него танцовать. Но что это был за танцмейстер! Боже мой! Представьте себе человека аршина полтора в диаметре, в шерстяных чулках, в выростковых башмаках, которые сваливались с его ног при каждом антраша или пируэте, в засаленном фраке с позеленевшими металлическими пуговицами, во фризовой холодной шинельке зимой. Нужно еще прибавить ко всему этому, что от него несло всегда на сажень сивухой, которой он был страстный обожатель. И эта туша вертелась, потела, топала и кричала посреди десятка маленьких барышень и мальчиков. В огромной зале, освещенной двумя сальными свечами, расположенными по углам печи, все мы под такт рулад Петра Андреевича, будучи выстроены в линию, выделывали разные па».

После двух часов ему вручали рубль серебром, и он, раскланявшись на разные позиции, отправлялся домой, завертывая мимоходом в питейный дом. Танцовальные классы продолжались всю зиму, и дети научились выделывать разные па и глиссад.

– «Танцмейстеру отказали, и он, пропивши все свое состояние, отправился из Вологды пешком в своей фризовой шинельке искать приключений по белу свету».

С этого времени детей стали возить на балы и домашние вечера.

Дети могли немного болтать по-французски, казались достаточно образованными, танцовали, и в дальнейшем их образование могло не делать больших успехов.

Когда питомцы уезжали развлекаться, Ронцевич отправлялся к знакомым учителям-немцам сыграть в бостон по маленькой.

Утреннее классное время учитель посвящал корреспонденции своей семье и родственникам, а ученики, пользуясь этим, убегали из классной, передвигали часовые стрелки и ограничивались переводом нескольких строк с немецкого на французский, или обратно, да зазубриванием двух-трех страниц по всеобщей истории.

В остальное время дети рыскали по разным закоулкам обширного дома или сидели в лакейской и девичьей.

– «В кабинете при свете двух сальных свечей раздавались перекаты косточек на счетах, или вершились дела по хозяйственному департаменту. В других же комнатах с непривычки можно было расшибить лоб об двери или об стол, и мы, боясь темноты, оставались всегда в нижнем этаже, разгуливая по девичьим и лакейским и от скуки поджигали лен на прялках дворовых женщин и девок, которых у нас был целый легион, или засаживали гусаров в носы спящих лакеев, слушали нравственно-сатирические рассказы и любовались их игрой в три листика с подходом».

– «Долго по обыкновению затягивался ужин, а после него некоторое время все молча сидели за столом в присутствии не одного десятка лакеев, которые с заспанными лицами выползали в столовую из разных углов: один–чтобы взять со стола вино, другой–прибрать остатки пива, третий–за сахарницей, четвертый–погасить лампу на стене, пятый– брать со стола приборы, и следующие-–чтобы отодвинуть стулья; отдельный человек стоял со щеткой, поджидая, пока будет можно подмести пол, отдельный–чтобы покурить порошками, один ожидал со свечкой, что проводить барина; повар и поваренок заглядывали в щели двери, ожидая, распоряжений на завтра и желая узнать, сердит барин за ужин или нет, хлебодарша поджидала выдачи короваев черного и ситного, а с ними старых лишних пирогов для челяди».

Во время ужина вся эта толпа прислуги стояла кругом господского стола и при малейшем скрипе чьего-нибудь стула бросалась помогать барам, производя немалый шум.

Так, в легоньких занятиях кое-как прошли еще три года, последних три года домашнего образования под руководством Ронцевича.

Когда же автору записок исполнилось 14 лет, отец решил продолжить его образование в Ярославском Демидовском Лицее. Надо было подготовиться к экзаменам по арифметике, словесности, латинскому, французскому и немецкому языкам, по географии, истории всеобщей и церковной,– и мальчика спешно начали начинять разными знаниями.

Ронцевич больше не был нужен, и ему отказали.

Нанятые за плату отдельно за каждый урок учителя гимназии заменили Ронцевича, но уроки часто пропускались. Впрочем, от этого не вышло особенной беды.

Сына повез в ноябре 1834 г. сам папаша. Вперед их были посланы возы с провизией, повара и кучера.

Директор лицея, прежде служивший в Вологде, был знаком с папашей, а, именно, его-то и решено было просить произвести первое испытание. Любезный директор на испытании предложил перевести несколько строк из Historiae Sacrae, из немецкой хрестоматии, да задал несколько вопросов о Вавилонском и Ассирийском царствах.

На другой день после испытания были приглашены для занятий профессор истории, учитель математики и лектор немецкого языка Herr Borhart. На экзамене по математике было предложено решить какое уравнение, с которым испытуемый сделал, что сумел. Экзаменатор смотрел и сказал: «ну, что ж, видно, что вы сколько-нибудь занимались, а ведь у нас принимают и таких болванов, которые не знают, сколько будет дважды-два».

Профессор логики Г. Ф. Покровский оказался еще снисходительнее; увидевшись с батюшкой нового студента, он на другой день прислал мальчику книгу, в которой карандашом было отмечено, что надо выучить для ответа.

Профессор словесности и латинского языка, он же инспектор лицея Зиновьев предложил уроки у себя на дому и нашел, что подготовка достаточная.

Чтобы мальчик мог уехать на Рождество домой студентом, было разрешено сдавать экзамены не в январе, как обыкновенно делалось, а в декабре.

Все сошло благополучно; благополучно было написано и сочинение на подходящую тему: «Богатство без добродетели не составляет никакого блага».

На этом ярославском экзамене оканчивался первый этап жизни автора записок из Куркина. Дальше начиналась иная жизнь, иная обстановка.

Стоит ли делать выводы из всего сказанного выше? Не напрашиваются ли они сами собою? Ведь описанные нами факты не случайные и не единичные явления в условиях помещичьего уклада былой жизни. Бессмертные произведения наших классиков много дают нам подобных фактов из минувшей русской действительности.

Теперь мы далеки от этой эпохи и хотя чувствуем еще отголоски того, что, по меткому выражению одного из героев Пушкина (Онегина), «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», но больше уже к условиям той эпохи не вернемся.

Наступила новая пора, когда настоящее, полное образование не в уродливой форме становится достоянием самого народа, постепенно сбрасывающего с себя в условиях советского строительства иго вековой темноты и невежества. 

Примечания:

1 Иван Федорович Резанов род. 29 августа 1819 года.

2 Телесного

3 В «Капитанской дочке» Пушкин писал: «батюшка Гринев нанял француза, м-сье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла».