A.M. Бакунин
Осуга
Красуйся, тихая Осуга,
Душа прямухинских полей
И верная моя подруга,
Кормилица моих детей –
Ученые тебя забыли,
Проселком путь таится твой,
Ты городской не знаешь пыли,
Боишься стуку мостовой
И с книжным светом не знакома,
Пловцы тебя не тяготят,
Но счастлив тот, кто счастлив дома,
А не уроком напрокат.
Дорога вьется столбовая
На Столбное из Торжка
В болотный из живого края
Свиного кончиком хребта.
Под сим названием картинным,
Не тратя понапрасну слов,
Поросший ельником щетинным,
Ряд узких тянется холмов.
И по врожденной нам охоте
Правдоподобить имена,
Глухое озеро в болоте,
Из коего сбегает Цна,
И, слышно, водятся в нем черти
И за ноги таскают скот,
И даже грешников по смерти
На свой проклятый обиход.
И слышится какой-то шепот,
А ночью видятся огни,
И раздается свист и хохот,
Когда развозятся они.
Но если кто, перекрестяся,
Поближе к окнам подойдет,
Мгновенно в гадов обратяся,
Вся вражья сила пропадет.
В пустынном ските покаянья
За мокриной верстах в семи
Хранится темное преданье,
Что здесь с Литвой сразились мы.
Их трупы брошены в Глухое,
А наших чисто погребли
И Могилевской боевое
На память место нарекли.
Щетинной холке честь и слава –
Часть Алаунской выси тут
И влево к югу, а направо
Все воды к западу текут.
На южном скате гор – поляна
И на лужайке два ключа
Кипят, взрывая дно пещано
И сочетаются, журча.
Тут в старину бывал известный
Живых и мертвых вод исток,
Которых силой вод чудесной
И мертвый выздороветь мог.
Когда на перышке Жар-Птицы
Слетав за тридевять земель,
В него из уст души девицы
Вливал живую воду Лель.
А нынче все переменилось
И посылают на Кавказ, –
Когда здоровье износилось
От молодеческих проказ –
Где воды кислы и горячи,
Надежды тающих подруг,
Смывают старости собачей
Философический недуг.
У нас лечение простое –
Живую воду с верой пьют,
Когда весной на Столобное
По обещанию идут.
Сих двух ключей союзом брачным
Рождаешься, Осуга, ты
И ручейком течешь прозрачным
В безмолвье дикой пустоты.
Колючи ветви простирая,
Смыкается дремучий лес,
И ручей, – путь в глуши теряя,
Поросших мхом елей – исчез.
От груди матери могилой
Так похищается дитя –
Не стало вдруг улыбки милой,
Исчезли радости ея.
Но через пни, через колоды,
Сквозь лоно кочек и запруд,
Находит путь ручей свободы
И берега его цветут.
Родные дети русской флоры –
Черемха, розан лесовой
В цветные вязи и узоры
Переплелися над водой.
По скату ландыш и любицы
И соловьи весною тут,
И летом красные девицы
В густом малиннике поют.
И в глушь от них спешит укрыться
Владыка северных лесов –
Не так ружья медведь боится,
Как гула женских голосов.
И редко лешие хохочут,
Перекликаются – Ау!
Заметив, что себя морочат,
Когда заводят в глубину
Лесов проказницу-беглянку
Загородив ей все пути,
Осталось только наизнанку
Надеть все платье, чтоб уйти.
И возвратиться безукорно
И не зазорно в хоровод...
Не верите? Прошу покорно!
Чему ж и верить наперед?
Расторглась мрачная завеса
Струями ленты голубой,
И речка, выбежав из леса,
Счастливая не быть рябой,
Светла, как божие творенье,
Среди возделанных полян.
Я вижу мирное селенье
Трудолюбивых поселян;
Не знаю, почему рабами
Их наши умники зовут?
Они посильными трудами
Оброк урочной отдают
И свой удел за то имеют
Поля, покосы, скот и дом,
Такие же, как и владея,
Хозяева в быту своем.
Разделом дней наполовину
Полусвободный семьянин.
Три дня давая господину,
Другие три – свой господин.
На сей незыблемой основе
Покоится святая Русь,
И в ненавистном рабства слове
Взаимный кроется союз.
Что проку в вольности наемных
Поденщиков в чужих краях –
Как тяглый скот, всегда бездомны
В чужих работают домах.
Один работник изнеможет –
И по миру пошла семья,
Хозяин им помочь не может –
Арендная его земля.
И если, как по нужде, хлеба
И временный им даст приют –
Превознесут его до неба
И филантропом назовут.
У нас же, волей иль неволей,
Помещик – опекун сирот.
И кормит их родное поле,
Родная печь тепло дает.
Но сына волен я и дочку
Родную у родных отнять
И только что не в одиночку,
Людей на своз, как скот продать.
Зимою солнышко не греет,
Но лето красное сулит.
На все пора – закон созреет
И дух враждебный истребит,
Гнездящийся в душе илота, –
Придут же летние жары –
Стоячая вода болота
Тлетворные родит пары.
А дайте ей исход желанный,
Обезопасив берега,
И зла исчезнет мрак туманный,
И рощи, нивы и луга,
Поля увидите и жатвы,
Где волки собирались выть,
Проклятья превратятся в клятвы
Благотворителей любить.
Не той желаю я свободы,
Которая, как злой удав,
Влечет к погибели народы,
Ехидным взором обаяв,
А той, которая дарует
Сословью каждому свой быт
И пользою людей связует,
А не веревкою крутит.
Мятежной бури злая вьюга
Раздоров сеет семена.
Но вправе ли пенять Осуга,
Зачем не Волгою она?
Кто хочет лишнего простора,
Тому родимый край не мил,
И никогда злой дух раздора
Осугских вод не замутил.
А часто летом, в полдень знойный
Она смущается, когда
Бегут в нее толпой нестройной
И погружаются стада –
Или ручьи и водопады
Когда весною с гор текут,
И воды мутные громады
Расторгнутых оков несут;
Не вольнодумствует и знает,
Что почитает чина чин
И потому не расторгает
Стесняющих ее плотин.
Но к общему стремяся благу,
Вращая плавно сто колес,
Муку нам мелет и бумагу,
Гранит хрусталь и пилит тес.
И безукорно приближаясь
Теченья своего к концу,
С родною Поведью сливаясь,
Впадает, наконец, в Тверцу.
Тверцы со Метою Петр союзом
России дал торговый путь,
По коему с богатым грузом
Сюда к Петрополю плывут.
И тут не спесью надмеваясь,
Осуга широко лежит
И, в день засухи изливаясь,
Иссякшую Тверцу поит.
В саду, на скатистой вершине
Ее холмистых берегов
Господские палаты ныне
Кряхтят под тяжестью годов.
Но я кирпичными стенами
Двух флигелей на новый лад
Скрепил их и с лица столбами
Принарядил кой-как фасад.
Святая церковь – флигель южный,
Где Бог меня благословил
Принять любви обет супружный
И счастьем дни мои скрепил.
На север – кухня с погребами,
В которых есть вино и квас,
И кладовая со шкафами,
Где всякой всячины запас.
И дом большой – но беспаркетный –
Ни цельных стекол, ни ковров,
Ни прочей рухляди заветной,
Ни даже карточных столов.
Ну как без карт – подумать страшно!
И нет возможности прожить.
Один их может дым табачный
И то мужчинам заменить.
Не скрою я – необходима
Во многих случаях игра.
Но мы без скуки, карт и дыма
Свои проводим вечера.
В углу столовой боевые
Мои ровесники – часы,
В другом – заветный плющ густые
И длинные пустил усы.
Часть зеленью стены покрыли,
А тот, кто нам отводок дал,
Кого кто знает – все любили,
Давным давно землею стал.
Два соловья, как два поэта,
Сменяясь, день и ночь поют,
И красное зимою пето
Нашло в Прямухине приют.
Сиротка жавронок, ласкаясь
И заводя со мною речь,
По клетке бегает, стараясь
Мое внимание привлечь.
Не драгоценная посуда
Убранство трапезы моей –
Простые три-четыре блюда
И взоры светлые детей.
Кто с милою женой в совете
И добрым умыслом живет,
Тот верует теплу на свете
И Бог ему тепло дает.
Тепло ему – старик, мужаясь,
В объятии семьи своей
Стоит, с недугами сражаясь,
Как на родной земле Антей.
В диванной комнате на диво
Большое зеркало стоит.
Без слов оно красноречиво
И молча правду говорит.
Намедни как заговорило:
Старинушка, не позабудь,
Что за три четверти пробило
И собираться надо в путь.
Божественный устав не может
Природы быть законом зла;
Не дальний путь меня тревожит –
Разлука только тяжела.
Гостиная за нею рядом.
Царицы мудрой тут портрет –
Кто не почтит усердным взглядом,
В том капли крови русской нет.
Не перепискою с Вольтером,
Но позволяя думать вслух,
Она величия примером
Возвысила народный дух.
Диван и кресла выписные
В шпалерну ткань облечены,
И только в праздники большие
С нее снимаются чехлы.
Плафонный люстр бронзо-бумажный,
Паркетом живопись пола,
И на простенке двухэтажны
В стеклянных рамах зеркала.
Когда вечернею порою
Сберется вместе вся семья,
Пчелиному подобно рою,
То я счастливее царя:
Меня семейство окружает –
Царя придворный маскарад –
И пчелки с медом прилетают,
А трутни царский мед едят.
Кто с книгою, кто с рукодельем,
Беседуя в кругу стола,
Мешаючи дела с бездельем –
Чтоб не сойти от дел с ума.
В беседе, где, нахмурив брови,
Молчат, закупорив уста,
Поверьте мне, что нет любови
И, верно, совесть не чиста.
Крылова, Пушкина, Козлова,
Жуковского читаем мы
И перечитываем снова,
Встречаем новые цветы.
И Ломоносов, гений мощный,
В беседе нашей не забыт –
Звезды сиянье полунощной
Фонарный блеск не закатит.
Львов перевел Анакреона,
Гомера – Гнедич воскресил.
Читал я некогда Байрона,
Но, слава Богу, позабыл.
Загоскин – друг народной славы
И наш Лажечников тверской
Различных эпох быт и нравы
Списали кистью мастерской.
Герой Загоскина родную
Русь любит пламенно-умно,
А на грех в баню ледяную
Таскать Волынского – грешно.
Марлинского рассказ прекрасный
Как быстрых гор поток кипит –
Но много пены в нем напрасной
И слишком он его пестрит.
Булгарин, написав «Пролаза»,
Вздурился до того, грубя,
Что в зеркале его рассказа
Узнали многие себя.
Таланта страшного в награду
У Греча зоркие глаза
И жало острое без яду –
Плохих писателей гроза.
Карамзину дивиться должно –
В ошибках он не виноват –
И на курьерских невозможно
Ухабов ночью миновать.
Бух! – Полевой, не зная броду,
Виднелись только волоски,
И, не учася плавать сроду,
Вдруг начал плавать мастерски.
Таким Фон-Визин Митрофана
Жестоким изваял резцом,
Что обнаженная им рана
Давно покрылася рубцом.
Как жаль, что «Ябеда» Капниста
Того ж не сделала добра –
Но бич ничтожен моралиста
Противу силы серебра.
Князь Шаховской довольно скоро
Театр наш обогатил –
Но скоро сам под кучей сора
Мольеров дар похоронил.
Со всех причуд старушки нашей
Снял Грибоедов злой портрет,
Но в гореумной этой каше
Московского пожара нет.
Заехать Ябеде случилось
На барский Митрофанов двор,
И от союза их родилось
Осьмое чудо – «Ревизор».
Херасков под сукном таится
И показать не смеет глаз
С тех пор, как вовсе не годится
Все то, что писано для нас.
Творец Эдипа, Поликсены,
Восторгов публики предмет,
Французской чванной Мельпомены
Был ученик – а не поэт.
Какая нужда до покроя?
Святой огонь в душе горит
И в Дмитрии Донском героя
По-русски сердце говорит.
Капнист валяется на полке.
И Богданович позабыт.
«Молва», катаясь в одноколке,
Амуров давит и Харит.
Хемницер не оригинален,
И Глинка часто бестолков,
А Батюшков сентиментален,
Кондитер сладеньких стишков.
А что ваш Дмитриев такое?
Ни либерал, ни философ.
Льет из порожнего в пустое,
Шаман ватаги казаков.
И что Языков, Баратынский,
Князь Вяземский – и несть конца:
Все той же музы дети Двинской
И холмогорского отца.
А Тепляков – тверское диво,
Бумага белая кой-где –
Набросил он стишок счастливый
И корчит Байрона везде.
А Веневитинов и другие!
А Гоголь наш – нули, ничто!
И то ж – Левавтские пустыни –
Виктора нет у нас Гюго.
Нет европейского в нас духа,
Какой-то все бездарный квас
И колокольчики для слуха
А не живой натуры глас.
Как разыграться там Пегасу,
Где маршируют все в узде
Лихой цензуры по указу,
И барабанный стук везде.
Атропа заглушает стоны
И Ариаднину рвет нить,
Повелевая все законы
И пустячки святые чтить.
Блаженство там, где без кинжала
Зарезать можно клеветой,
Сквернить что в руки ни попало,
И проповедовать разбой.
А наши пошлые журналы,
Литературы пустоцвет,
Грызут друг друга, как шакалы,
Когда другой наживы нет.
«Библиотека» растолстела,
А «Сын Отечества» зачах,
«Пчела» звончей еще запела,
Когда скончался «Телеграф».
«Молва» глумиться перестала,
В чаду задохся «Телескоп»,
Надежда в западню попала,
И современный стих галоп.
Вот «Инвалид» и «Наблюдатель»
Без укоризн и без страстей,
И вот тебе еще, читатель,
Огромный лист «Ведомостей».
Умы скрыпят, чернила льются,
Дымится копотью Парнас.
И любо – зрители смеются,
Интересует их паяц.
Когда-то дельные науки
Бездельный говор замолчат,
И, развязав умы и руки,
Россию дельно просветят.
Но полно с книжками возиться,
Ума полемика не даст,
А лучше, дети, порезвиться
Дружнее – кто во что горазд.
Пошла возня – забыв уроки
В столовой бегают, шумят,
А тут задумалися доки:
Шах ферязи царю – и мат!
Ну вот и доброй эскадронной
Наш командир идет, и бой
Пошел у них игры бостонной
С Александриною-сестрой.
И тот, кто сердцем и душою
Был в доме нашем, как родной,
Майорит где-то под Москвою
И счастлив с доброю женой.
Громеки нет – и фортепьяно
Расстроилось – грустит о нем,
Страшася, что настройщик пьяный
И душу выбьет молотком.
Но тише! Сердцу голос милый
Взвился, как чистый голубок,
А с ним Эоловой, унылой
Таинственный звук арфы смолк.
Танюша важничать изволит
И очень запросто мила.
Сестриц и братцев Саша школит,
Гоняя в угол из угла.
И все четыре – стыд сознаться –
Так нужны сердцу моему,
Что я без ужаса расстаться –
Подумать – с ними не могу.
Учиться Мишу я отправил;
Семейку Бог нам дал детей:
И Николай, Илья и Павел,
И Александр, и Алексей.
Один последует другому,
Вспорхнут из теплого гнезда,
Как птички, вылетят из дому
И, Бог весть, залетят куда.
Но юношам должно мужаться,
Отечества сынами быть,
Одной лишь совести бояться
И верою царю служить.
Им круг служения обширный,
А женщине – домашний быт,
Она его, как ангел мирный,
Под кровом крыл своих хранит.
Совет и дружбу водворяет
И дом ея – как небеса
В согласный хор соединяет
Единодушны голоса.
Ей для того таланты нужны,
Чтоб дома их укоренить,
И, отдыхая, час досужный
Без карт и скуки проводить.
С детьми беседует, толкует,
С детьми играет и поет,
Их ум и сердце образует,
Любезность нежностью дает.
О, как мне мрачны реформисты,
Которых мрачный вид и вход
Морозом бьет цветы душисты
И превращает ручьи в лед.
И работать, и покружиться –
На все есть время и пора
И с добрыми людьми проститься
- Проститесь дети до утра.
Диван, и ширмы, и кровати,
За ними Элькин уголок,
А в ней собачьи только стати,
И не собачий ум и толк.
Природы дар, а не искусство
В ней бескорыстная любовь,
И выразить святое чувство
Недостает ей только слов.
Из спальни дверь в уединенный
Хозяйки доброй кабинет,
Делам и детям посвященный –
А посторонним ходу нет.
Кто за приказом, кто с отчетом,
Кто деньги требует у ней –
И нет конца ее заботам,
А надобно учить детей.
Не трудно, силы напрягая,
Мгновенным блеском удивить.
И без конца лишь мать родная
Веревку может молча вить.
А совершенного нет счастья,
Как совершенных нет людей,
Как нету лета без ненастья
И слез не знающих очей.
О ты, которого разбитым
Покрыты стеклышком черты,
Не полагай себя забытым –
А может быть, забыл нас ты?
Ужели зимний уничтожит
Мороз все летнее тепло?
И быть разбитое не может
Как было некогда стекло?
Дочь Гайденов концерт играет,
Слова последние и страсть.
И дух Саула покоряет
Гармонии святая власть.
Люблю я это фортепьяно
Ты, поздно вечером ложась
И поутру вставая рано,
Себе найти умела час.
И днем учила, повторяя
За дочками сто раз и сто,
Как мелоди перебирая
До, ре, ми, фа, соль, ля, си, до...
Терпеньем лень одолевая,
Ты душу им свою дала
И, в хоре певчем напевая,
Их капельмейстером была.
Душа возносится с Бортнянским
И с херувимами парит.
Любовь наречьем итальянским,
Немецким дума говорит.
И песнь гишпанца раздается,
Как ночью голос соловья,
Французский водевиль смеется,
Британец славит короля.
Но что гармония чужая
Против могущества родной,
Когда всю душу выражая
Польется в песне хоровой?
В заморском городе богатом
Однажды я на берегу,
Любуясь солнечным закатом,
Разгуливал мою тоску.
За колыбелью и тюрьмою
Героя (маленький капрал)
Оно садилось, и с волною
Последний луч его играл.
И Амфитриты погружалось
В объятьях солнце отдохнуть,
И море тихо волновалось,
Вздымая пламенную грудь.
Крылатые мелькали чолны,
Струя горела за кормой,
И, на берег взбегая, волны
Ложились белой бахромой.
Вдруг катер, выбежав из порта
На веслах, поднял паруса,
И громкие питомцев норта
С рожком слилися голоса.
Нет! Никакой бы, сочетая
С талантом душу, виртуоз
Души моей так не потрес,
Как эта музыка родная.
Разлука только что сугубит
Любовь к родимой стороне,
А кто отечества не любит –
Тот умер заживо во мне.
Что мне до вашего климата,
До музыкантов и картин,
Бедна ли мать моя, богата –
Я не торгаш, я просто сын.
Какой-то сыч зловещий стонет:
«Le droit de l'homme» – и на подхват
С ним журналистика трезвонит
Философический набат.
От этой музыки вскружила
Пустые головы хандра,
И чернь, озляся, завопила
Ослиным хором – Са ira!
Я наяву все это видел
В стране драчливых петухов –
И с той поры возненавидел
Музыку тигров и ослов.
...Но двери с шумом отворились,
Затрясся пол и потолок,
И трое к маменьке явились
Сказать, что знают свой урок.
В каморке Аннушки, за сеткой,
Канарские певцы живут,
Любуются родною клеткой
И, весело гнездясь, поют.
Счастлив, кто жребием доволен –
Каким бы ни был он – своим,
Мизантропиею не болен
И жить умеет крепостным.
Ульянушка в сенях хлопочет –
В бессменной области своей –
И верить никому не хочет,
Что графом был тот Алексей,
Которого она знавала.
В дому отца жены моей
Ульян-Андревна воспитала
Два поколения детей.
Не по теориям ученым,
А просто нянюшкой была,
Порядкам следуя крещеным –
И с рук здоровыми сдала.
Взаимной зависти в тревоге
У них с Настасьею вражда –
Два гения в одной берлоге
Не уживутся никогда.
Покоев нету в доме праздных,
А длинных детских комнат ряд,
Где на пяти языках разных,
Учась взаимно, говорят.
И пусть их учатся – приятно
Наукой ум обогащать
И неподвластное превратной
Судьбе имущество стяжать.
Но с тактом надобно учиться,
Чтобы на дело годилась –
Кто знает, что вперед случится
И на дороге встретит нас?
В мой кабинет прошу покорно:
Бумага, перья на столе –
И с добрыми людьми просторно,
И хорошо наедине.
Зеленые на окнах шторы
И зимний садик в уголку –
Три шкапа с книгами, которых
Я сам читать уж не могу.
Но думаю, когда читают
Родные сердцу голоса:
«Мои теперь пусть отдыхают,
Другие Бог мне дал глаза».
Весна, весна! Ручьи журчаньем,
Пернатых криком небеса,
Стада приветствуют мычаньем
И сладким шепотом леса.
Какая радость! Как двойное
Из дома вынесут стекло,
И дар небес, а не печное,
Нагреет комнаты тепло.
И в сад из комнаты гостиной
Откроется свободный ход,
И шум послышится с плотины
Осуги падающих вод.
Освободясь из-под аресту
Вот выбегают на балкон.
Весну встречают, как невесту,
Зима прошла, как тяжкий сон.
Обычная беседа с эхом
Возобновляется – шумят,
И заглушают эхо смехом,
И все увидеть вдруг хотят:
Дорожка, лавочки, качели
И Николаев ручеек,
И те кусты, где птички пели,
И розовый любви венок,
И каждой области пределы,
И знаменитый тот острог,
Который бедной Филомелы
От западни спасти не мог.
Таков восторг, полет и гимны
Счастливых ласточек, когда
Увидят кров гостеприимный
Не позабытого гнезда.
Скорее на реку идите –
Тронулся выше моста лед.
Отсюда видно – посмотрите, –
И побежали наперед.
В изломах весь засеребрился
Реки нагрудник ледяной,
Трещит и – сколько ни крепился –
Тронулся дружною гурьбой.
Пошел, препоны сокрушая,
Подъемля грозные рога
И льдов хрустальных устилая
Своих буграми берега.
И неба голубой, прекрасный
Затрепетал в Осуге свод,
И света луч проникнул ясный
Всю глубину воскресших вод.
Вздохнули, сладостно волнуясь,
И засверкал их чистый взор.
И созерцает он, любуясь,
Часовню, рощи, косогор
И холм, герою посвященный –
Вождю отечественных сил,
Которым в бегство обращенный
Добычу коршун уронил,
И Божий храм, где Сони милой
Земная быль схоронена.
Младенец, ангел легкокрылый,
Молися Богу за меня.
Не тяготя земля сырая
Сестры, родителей моих,
Ты стала мне земля родная,
Соединяя с прахом их.
Река с помоста водобегом,
Янтарного скатясь волной,
Покрылась пеною, как снегом,
Под золотою пеленой.
Плоты, плоты тронулись с плеса!
Вот уж повисли на водах
И, с водного спустясь утеса,
Мгновенно скрылися в волнах.
Но, мощною рукою правя,
Стрелою по струе пошли
И, в страхе зрителей оставя,
Перекликаются вдали.
А за Нептунами – тритоны
Стадами торопко плывут,
Ныряют, вертятся и стоны,
Взаимно стукаясь, дают.
То ели, сосны вековые,
Которым очередь пришла
Скатиться в воды голубые –
Их ждет заводская пила.
Здесь в тишине новой беседки
Хочу я, дети, отдохнуть,
Где сладко дышат виолетки,
А птички весело поют.
Где близки мне все так предметы,
Где воды, воздух и земля
Авдотьи именем согреты –
Ты этот садик создала.
И в безобразии, давно ли,
Где чернобыльник только рос –
Душистый вьется каприфолий
Под кущами сирень и роз.
К, русские презрев морозы,
Заморских тополь свет лесов
Благоухающей березы
Старается снискать любовь.
Не я ли был пустырь безводный,
И медленно снедал меня
Яд одиночества холодный,
Но луч небесного огня
Во мне блеснул – роса упала,
И стало на душе тепло,
И радость чистая венчала
Мое увядшее чело.
Как весело маневрирует
Гусей эскадра на водах:
Против теченья лаврирует,
На белых ходя парусах,
И, по сигналу, из колонны
Перемещаясь в боевой
Порядок, рассекает волны
Или спускается с волной.
А за рекой – уланы. Значки
Сверкают и мечи блестят,
Земля дрожит от быстрой скачки,
И кони вихрями летят
Или рисуются и пляшут.
А там, чуть двигаясь вперед,
Крестьянская лошадка пашет
И медленно соха идет.
Соха, кормилица народа,
Связей общественных душа!
А безусловная свобода
Для людоедов хороша.
Топор звучит, огни пылают,
Рождая собственность труда,
Соха идет – и возникают
За нею веси, города.
Чу! Вестник слышится крылатый,
Благовестит: трава, трава!
Стада мычат, пастух трикраты
Перекрестился – Соловья
Восторгом голос вдохновенный
Не так обрадует его,
Как этот клич обыкновенный –
Пастушья слава – молоко.
Адама Смита я читаю.
Великий был он философ,
Но молоко предпочитаю
Богатству всех говорунов –
По-соловьиному в журналах
Нередко свищут свысока,
Но, как от козлищ неудалых,
Ни шерсти нет, ни молока.
В румяных осокорь сережках,
Озолотилася ветла,
И в улей цвет несет на ножках
Цареугодница пчела.
И эта подлая душонка
Трудами свет и мед дает,
А либерал воздушный звонко
Поет, комар, и кровь сосет.
Изнемогая ветераном
Под тополями славный бот.
Его же Имберг капитаном
За нами плавал на завод.
Иль, апельсинами торгуя,
Желанным гостем приходил
И, долго с Сашею толкуя,
Условную ей дань платил.
С него же, не просяся броду
И потеряв ума компас,
Бросалися девицы в воду –
Со страху – утонуть боясь.
Душистый тополь осеняет
Лужайку – чистая вода,
Журча, на камень упадает
Из-под ракитного куста.
И сей же ключик мне покорно
Прощу особо посвятить
И приходить к нему в день черный
Совета белого просить.
Не грозным будет вас явленьем
Загробных стран пугать пришлец,
Но тайным сердца вдохновеньем
Беседовать с детьми отец.
Под сводом каменным богатый
Родник за кедрами шумит
И, падая в бассейн дощатый,
Коней и всадников поит.
О, сколько раз при водном шуме,
В густой скрываяся тени,
Перелетал я в тихой думе
Давно минувшие уж дни.
Прошедшее как будто снилось
И снилась будущность равно.
Тут имя брата сохранилось –
А брата нет уже давно!
И за Кавказскими горами
На берегах чужой реки
С своими пал он егерями,
Сразив несметные полки.
И гроб его в Баку, залогом,
Прияла чуждая страна
Обета, данного ей Богом,
Что станет русскою она.
Зимою ключ не замерзает,
Небесный светится в нем лик,
Жива душа – не иссякает
Ее таинственный родник.
И, все отдав земле земное,
Божественный сияет луч,
И светит он на все родное,
И любит свой заветный ключ.
Мечты сменяются мечтою,
На что я здесь ни посмотрю.
И черных кедров за стеною
Я вижу Катеньку-сестру,
Которую любил, не зная,
И даже сроду не видав,
А по душе была родная –
Мгновенный ветер, набежав,
Исторг ее из рук супруга,
Чей дружелюбный, светлый взор
В тени таинственного рая
Блеснул, исчез, как метеор.
Тебя ль, единственного друга,
Увидел я? Жены моей
Ты был отцом – зачем же вьюга
Расторгла нить тревожных дней?
Когда надеялись с тобою
Мы после бури отдохнуть,
Разбитая ладья волною
Пришла на пристань утонуть.
Подземная вода струями,
Освобождаяся, бежит.
Ужели с мертвыми костями
Заветная душа лежит?
О, нет! Душа не покорится
Земного тлену бытия,
И может дух души явиться
Того, что был другое я.
Но шум мне слышится фонтана
И, видно, ждет Андрей давно –
Веселая теперь поляна,
Где было старое гумно.
И наших двух соединеньем
Давно вздыхающих садов
Спасли мы их от нападенья
Двуногих и других скотов,
Которые везде ступают,
Цветов моих не берегут,
И с кедров веники ломают,
И кожу с лип моих дерут.
Сверкают брызги водомета,
Из тесных вырвавшись оков,
Как из отверзтого жилета
Летят bon mots говорунов.
Но понапрасну не теряет
Ни капли наш фонтан ума
И, забавляя нас, играет,
Когда поливка не нужна.
Богатый кедр – сын Сибири,
Сестры питомец-фаворит,
В зелено-бархатной порфире,
Как юный царь лесов стоит.
А там, столетними руками
Касаясь, липы, до земли,
Приют зелеными кудрями
Непромокаемый сплели.
Живые кажутся часами,
Когда играет ветерок
Березы длинными косами,
И каждый движется листок.
Красавицы моей березы
Никто в селе не помнит лет,
И не седеют ее лозы,
И нужды ей в белилах нет, –
Лесной Ninon L'enclose. Направо
Чаща душистых тополей,
И сеянцев моих дубрава –
Широкорослых щеголей.
А на Осугу взглянешь – чудный
Обворожает взоры вид:
Реки в оправе изумрудной
Живое зеркало лежит,
Лучами серебрясь востока,
Огнями запада горя,
Ночей таинственного ока
И светлого небес царя.
Налетом рощи живописной
Венчается гряда холмов.
Кольцо под нею разнолистных
Акаций, лиственниц, дубов.
Из хладной стороны и дальней,
Где пушки льют из чугуна,
Онеги с берегов печальной
Прислал мне тезка семена
Тех лиственниц, и по уставу
Линнея – где был сестрин сад –
Ея ж супруга в честь и славу
Высокий вырос палисад.
Пройдемте берегом в беседку,
И тополь с хрупкою ветлой,
И с ветки хмель виясь на ветку,
Завесною покрыли мглой
Приют невинности стыдливой,
Когда, последний сняв покров,
В Осугу входит торопливо,
Пугаясь собственных шагов
И, оробев, стоит в испуге –
Послышался ей шум в кустах, –
Но голос узнает подруги
И погружается в волнах.
Вода кипит, и встречны брызги
Взвилися радужных дождей,
И раздаются крик и визги –
Взыгралось стадо лебедей.
Я дня того не позабуду,
Когда, за ручьем тут кося,
Заметил, что сбираясь в груду,
Мрачили тучи небеса.
И низко ласточки летали,
И птицы к гнездам прилегли,
И люди как-то вдруг устали,
И гром послышался вдали.
Боялся я, чтоб не застала
Гроза в реке – но ты домой,
Детей собрав, уже бежала
И встретилась в саду со мной.
Природа как оцепенела,
Черна, как ночь, была река,
И с шумом буря налетела,
Взвилися пыли облака.
Ты с радостью ко мне прижалась,
Коса густая расплелась,
Лицо горело, грудь вздымалась
И – ливнем полил дождь на нас.
Смешалось все – с ужасным треском
Деревья кланялись земле,
И молния слепила блеском,
И крупный град хлестал во мгле.
Из дому девушки бежали,
В саду найти надеясь нас,
Но тучи грозно застонали,
И молния в ночах вилась.
Перебежала им дорогу,
Удушливый повеял пар,
И в ужас обратил тревогу
Истошный громовой удар.
Присев на корточки, пустились
Потом бежать, что было сил.
А мы с тобой не торопились,
Один бы нас удар сразил.
Бурлит и пенится, сверкая
Противу солнечных лучей,
И камни движет, увлекая
Волнами, сдавленный ручей.
Оплоты рвет и сокрушает
Надутый спесью временщик
И, одурев, воображает,
Что сам собою он велик.
Но скоро силы истощатся,
Иссякнет мутных вод поток,
И в грязном русле пресмыкаться
Тебе ж достанется, дружок!
Мы сколько с братом ни старались
Украсить берега твои.
Ну, покажи, куда девались
Дорожка, лавочка, мостки.
Ты все низверг и опрокинул,
Каменьями себя зарыл,
А берегов не разодвинул
И никого не удивил.
Но ты разгневался, клокочешь,
И пена изо рту клубит,
И грязью нас забрызгать хочешь.
Помилуй Бог, как ты сердит!
Но мало толку в этом шуме.
Рекою быть ручей не гож,
А в диком черных вод костюме,
Признаться надобно, хорош!
Ах, белые мои березы!
Кто вас осмелился подсечь
И сладкие злодею слезы
На белу грудь заставить течь?
Сиротка сетует в печали,
И в братьях проку нет родных.
Но кстати вот явился Ралли
Утешить девицу жених.
Зимою радуют осины
И многолюдное гумно.
Цепы бьют такт, стучат машины,
И в рифму падает зерно.
И в подосиннике – как любо –
Живая теплинка горит,
И теплою постелью шуба,
А на дворе мороз трещит.
Потухла теплинка – беседа.
Вам ночью страшно одному.
Сосед приветствует соседа,
Голубка залетит к нему.
А летом что! В пустой соломе
Раздолье только для мышей,
Как пустословие в альбоме
Для сердца, глазок и ушей.
Но чу! Звонок зовет нас кушать,
И я, как старый человек,
Люблю советов умных слушать...
А мимоходом на Казбек
Зайдемте наш, что капитолий
Пернатых я велел сломать,
Чтоб не дерзали гуси поле
Мое напредь опустошать.
Но в память спасших Рим пернатых
Мы лавочку поставим здесь,
И вечером, когда в богатых
Красуется просветах лес,
Дыша вечернею прохладой,
Мы слушать будем соловьев,
И будет им указ наградой
Противу петель и силков.
Но вот и сад – и, право, краше
Самой Италии сады
Не могут яблони быть нашей.
Душистые ее цветы
Алеют прелестью чудесной
Румянца первые любви,
Когда огонь ее небесный
Таится в девичьей груди.
И ветер, кажется, боится
Небережно на них подуть,
Чтобы желая насладиться
Не расшатать их как-нибудь.
Прекрасное начало лету
И много нам сулит плодов.
Но часто больше пустоцвету,
Как у людей чужих умов.
Подумаешь: как странно это –
Умнеет, видимо, народ.
Бывало, век родит поэта,
А ныне сто поэтов год.
Но лето красное настанет,
Минутная молва пройдет,
Поблекший пустоцвет увянет
И сам собою отпадет.
Заря, алея, потухает,
И постепенно гаснет день,
В деревне говор умолкает.
Таинственным покровом тень
Ночная облекла природу.
И соловей в кустах запел
Любовь и теплую погоду.
Тепло – старик помолодел.
В овраг церковный под вязами,
Где тихая, заснув, струя
Снабжает стол наш карасями,
Пойдемте слушать соловья.
А соловей поет отличный
И прилетает с той поры,
Как лес разросся лиственичный,
Краса Кутузовской горы.
В кустах рои толпятся мошек,
Готовый корм ему везде.
И в безопасности от кошек
Его подруга на гнезде.
И песнь его – не дар науки.
Его поэзия – любить,
И тщетно те Бетховен звуки
Хотел на ноту положить.
Ленивую забыв природу,
Шумит карась у берегов.
Холодную проникла воду
Сопутница весны – любовь.
Земля покрылася цветами,
Благоухая, любит лес.
И дивен блеск любви звездами
В воде сверкающих небес.
А Тот, кто день и ночь устроил,
Чьи слуги – звездные огни,
Усыновить нас удостоил
И только требует любви.
Но туча с юга набежала,
И хлад могильного холма
Повеял на душу – объяла
Преступного сомненья тьма.
Летает дума за горами,
А смерть таится за плечом
И, яму вырыв под ногами,
В нее спровадила толчком.
Болезни, старость, разрушенье
Закон земного бытия
И метеорное явленье
Мое – быть может, было я.
Разбитый инструмент не может
Обычных звуков издавать,
И вкупе с телом изнеможет
Его духовный результат.
Но гений Гайдена чудесный
Не в инструменте заключен,
И только формою телесной
Для внешних звуков облечен.
Разбитой формы не разбился
Животворивший форму дух.
От смертных он очей сокрылся
И не исчез, и не потух.
Инстинкту своему покорный,
Не зная наших скот искусств,
В полях счастлив и безукорно
Влеченью предается чувств.
Он исполняя, не толкует
Врожденные ему дела,
И для него не существует
Различие добра и зла.
Без злости волк овечек давит,
И горлиц хищный ястреб бьет,
Собака робких зайцев травит,
И нашу кровь пиявка пьет.
Невольные храня уставы,
Чье дело было только жить,
Ни наказания, ни славы
Не мог делами заслужить.
А человеку путь указан,
Но воля разуму дана.
Инстинктом он своим не связан,
Связуя духом времена.
Что прежде было, что случится
Его прельщает и манит,
К бессмертью дух его стремится,
Оно – души его магнит.
Бессмертье радости духовной!
Но вознесусь ли я к нему?
Или под тяжестью греховной
В кромешную низринусь тьму?
Зачем же быть? Зачем творенье,
Которого конец страдать?
И превзойдет ли преступленье
Его святую благодать?
Но ветер стих, и звезды блещут,
Тепла таинственная ночь,
И воды радостно трепещут.
Прочь от меня сомненья, прочь!
Противу сих вязов столетних,
Поросших уже мхом седым,
Присядемте у вод заветных,
Ископанных отцом моим.
Ручей журчит, перелетая,
Поет малиновка одна,
И храма Божьего святая
Объемлет душу тишина.
Природа вечно созидает
И жизни шествует путем.
Вода, засохнув, исчезает,
Но возвращается дождем.
И разрешая, образуя,
Смерть изменяет только вид
И жизни частные связует
В бессмертную живую нить.
Но если в бытии отдельном
И существует только я,
То в океане беспредельном
Исчезнет капелька моя.
Но капля вод не исчезает,
А путь иной ей только дан,
И Единство соединяет
Все капли в нужный океан.
Отдельный луч не погасает,
Соединяяся с другим,
И звуков хор не убивает
Согласным пением своим.
Износится земное платье,
Но душу дал живую Бог.
И без Него – иметь понятье
Я б о бессмертии не мог.
Неугасимая затмиться
Не может искра Божества,
А в бестелесности сокрыться
От тусклых взоров вещества.
И что есть смерть – освобожденье
От тяжких дряхлости обид,
И полное зерна созренье –
Мякина только отлетит.
Премудрости небесной дщери
Надежда, вера и любовь
Отверзнут райские нам двери,
Святая нас омыла кровь!
А время жизни – испытанье,
И верх его – разлуки час.
Но сладкое потом свиданье
Соединит навеки нас.
Пойдемте, дети, сыро стало,
Туман над теплою волной
Колеблется, как одеяло,
И старику пора домой.
Текст: журнал «Наше наследие». 1994. № 29-30. Публикация Д.И. Олейникова.
Автор: Александр Михайлович Бакунин (1768-1854), владелец усадьбы Премухино (Прямухино) в Тверской губернии, был одним из наиболее выдающихся представителей просвещенного дворянства, человеком европейски образованным, оставившим сочинения исторические, философские и литературные. A.M. Бакунин с девятилетнего возраста жил в Европе, с пятнадцати лет служил переводчиком при императорских миссиях в Турине и Флоренции. В 1789 г. он защитил диссертацию по гельминтологии на латинском языке в Падуанском университете и получил звание доктора философии. 4 июля 1789 г. он был причислен к членам Туринской академии. Бакунин оказался свидетелем революционных событий 1789 г. во Франции и стал убежденным противником любых социальных потрясений.
В 1790 г. он возвращается в Россию, недолго служит в Петербурге, но в 1797 г. окончательно выходит в отставку и поселяется в Премухине. Еще в Петербурге он знакомится с Львовым и всем его дружеским кругом. А.Н. Львов, сосед Бакунина по Тверскому имению, строит в Премухино Троицкую церковь. Бакунин обращает к Львову «Письма к Н.А.Л.», написанные в 1804 г. (четыре письма «О садах», «О климате»,»О том же», «О народном характере»), пишет «Опыт русской мифологии», заметку «Мысли о современной философии».
Бакунину принадлежит также проект «Условие помещика с крестьянином», написанный в 1802-1803 гг., и пересланный А.Н. Оленину, служившему тогда в Государственном совете, очевидно, для передачи государю или кому-либо из лиц, готовивших «Указ о вольных хлебопашцах». Проект A.M. Бакунина предусматривает предоставление крестьянину земельного надела в неотъемлемое и наследуемое владение; определение размеров крестьянских повинностей и ограничение власти помещика; упразднение барщины; запрещение продажи крестьян без земли и поодиночке; разрешение свободы крестьянских браков. Эти идеи Бакунина нашли отражение и в поэме «Осуга».
Поэма создавалась в 1810-1830-е годы как произведение, предназначавшееся для семейного круга, а не для печати.
Усадьба: Премухино (Прямухино) Тверской губернии, на берегу речки Осуги. В середине XVIII в. ею владел С.Н. Шишков, отец адмирала и президента Российской академии А.С. Шишкова. При Шишкове, вероятно, был выстроен деревянный дом и разбит парк. В 1779 г. имение было куплено действительным статским советником М.В. Бакуниным. В начале 1790-х гг. в нем поселился, выйдя в отставку, его младший сын Александр Михайлович. Жена его Варвара Александровна, урожденная Муравьева. В семье Бакуниных было 11 детей, при рождении каждого в парке усадьбы были посажены в ряд 11 лип.