Мне нелегко писать статью, исследование текстов Варлама Тихоновича рукой литературоведа. 

В самом деле — анализировать соотношение Ich-Erzülung oder Er-Erzülung — что для меня, слышавшей рассказы непосредственно от автора, страстные, живые, казалось, память помещалась не только в его мозге, сердце, но и в каждом мускуле, нерве, в каждой жилке, помнящей напряжение истощающего рабского труда на 50° морозе... 

Темные пятна отморожений я видела на теле, когда мы купались в Серебряном бору. 

Он весь был живой памятью о Колыме. А его рассказы, живые рассказы, были совершенны, потому что повторены там и здесь тысячу раз, отбор слов, символов, метафор свершился раньше, чем рассказ был написан. 

В эссе-письме ко мне 1971 г., сравнивая творческий процесс с запанью, он и говорит об отборе изобразительных средств до написания текста. 

Фигуру великого писателя заслоняет для меня фигура Автора-человека, которого я долго и хорошо знала. Я читаю его прозу и стихи и словно слышу его голос — он часто рассказывал мне то, что потом выливалось в рассказ, в повесть («Четвертая Вологда», антироман «Вишера»). Я слышу интонации, вижу глаза его. 

Он для меня жив — ведь я занимаюсь его текстами с 1966 г. С момента, когда он впервые передал их в мои руки. 

Два собрания сочинений (1998 г. (т. 1-4), 2005г. (т. 1-6)), двухтомники, однотомники — от Пушкинской библиотеки («Слово»), до школьных хрестоматий, «Новой книги»... Бесчисленные однотомники — Москва, Петербург, Магадан, Екатеринбург, Хабаровск... 

И наш диалог мне кажется незаконченным. Я что-то ему не сказала, он мне что-то не договорил. 

Я знала многих известных людей. Но ни один не произвел на меня такого впечатления, как Варлам Тихонович. Он был монолитен, он был плотью своих рассказов, предельно честен, его слово соответствовало его делу, бесстрашен, откровенен в суждениях литературных и житейских. Какого-либо приспособленчества не было в нем ни тени, — ни к людям, ни к государству, ни к КГБ, ни к ЦРУ.

Эта резкая независимость суждений и поступков, конечно, не облегчила ему путь к читателю, в «Новом мире» лежали его рассказы еще до Солженицынского «Ивана Денисовича», но свет они увидели лишь в 1989 году. Ни словом он не хотел «облегчить» свои рассказы, считая это долгом перед погибшими и навсегда погребенными в вечной мерзлоте. 

Там, в лагере, он, по его словам, сказал много правды, за что и получил третий срок в 1943 году. Не захотел стать бригадиром —палкой в руках начальства — «лучше, думаю, умру», но никогда не буду выбивать план из умирающих от холода и голода товарищей. 

Великой пробой был испытан его принцип «соответствия слова и дела». И это испытание он выдержал. «Возможно, случайно», как всегда, избегая самолюбования и пафоса, говорил он, не вознося себя над товарищами-доходягами. Но это не было случайностью. 

Его сберегла сама судьба, как свидетеля виновности государства в мучениях, гибели, растлении сотен тысяч людей. 

Он считал, что после бериевской амнистии, освободившей, прежде всего уголовников, растление переползет лагерные колючки и как чума заразит общество. Сейчас мы все имеем возможность видеть этот нравственный упадок в обществе — расцветающий криминалитет не только в обделенных слоях общества, но и среди его верхушки: воры-генералы, депутаты, прокуроры, администраторы... 

Христианская мораль утрачивает свой благородный и обязательный в жизни смысл. Прихожане (видимо) сжигают дом священника вместе с его семьей, с тремя малыми детьми. Матери бросают своих детей в роддомах... 

Не только бедность, но и жалость, и долг, и восславленное самопожертвование матери на наших глазах слабеют и исчезают. 

Государство в течение многих лет показывало, как оно относится к своим гражданам, — без уважения, без жалости, без справедливости.

Платить зарплату «желательно», как выразился наш либерал Гайдар. Нищие, бомжи, беспризорники заполняют вокзалы и помойки. 

Бесчестие власти только сейчас пытаются искоренить, но десятилетия преступлений можно заставить забыть только путем честного, бескомпромиссного, открытого признания их. 

Варлам Шаламов — один из первых в этом строю правдоискателей, защитников истин и людей. 

Слово «честь» не было для него простым сочетанием букв: 

Здесь свою честь и место 
В мире людей и зверей 
Оберегаем мы вместе 
С черною кошкой моей... 

Честь не позволяла идти на компромиссы, служить политикам и разведчикам (нашим и зарубежным), поэтому допускал он к себе крайне редких людей. Не хотел «ловчить на чужой крови». Эта кристальная честность, бескомпромиссность просвечивает в его текстах как негасимое пламя... 

Мне хочется, чтобы он услышал нас, понял, что мы с пониманием и уважением относимся к тому, что он сделал, что пепел стучит в наши сердца. 

Альбер Камю сказал в своей нобелевской речи: 

«Каждое великое творение обогащает и возвышает облик человека — вот и весь секрет. И никаким концлагерям, никаким тюремным решеткам не уничтожить это потрясающее свидетельство человеческого достоинства. Искусство — свободная сущность. Оно — враг всем видам угнетения». 

Это сказано словно о Варламе Шаламове. Истина эта проверена временем. С презрением относился Шаламов к «пророкам» (так себя ощущающим). Еще Петрарка открыто презирал «Учительную традицию»: («Эстетические фрагменты», «Повседневные письма») «Искусство потому и способно служить общественным интересам, что говорит увлекательными иносказаниями нечто недоступное не только философии, а даже религии... ». 

Единство слова, поступка, мысли, неукротимое стремление к справедливости общественного устройства, бесстрашие, честность. 

Пускай я осмеян
И предан костру, 
Пусть прах мой развеян 
На горном ветру, 
Нет участи слаще, 
Желанней конца, 
Чем пепел, стучащий 
В людские сердца.

Сайт: www.shalamov.ru