В наших представлениях о Шаламове преобладает одна краска: суров, неприступен, далек от сантиментов... Массу подтверждений тому можно найти в воспоминаниях. Да он и сам не скрывал этого. Недавно опубликовано письмо, где Шаламов — редкий случай! — пишет о себе, о своем характере с той максимальной степенью искренности, какая вообще ему свойственна (Письмо О.С. Неклюдовой – «Знамя». № 5.1993).

Вот одна примечательная фраза: «Очень мало развито чувство дружбы»...

Не слишком симпатичное качество, не правда ли? По житейским меркам — да. А если по другим меркам — истории, судьбы, испытаний, какие выпали ему? Лагерь ведь мало способствует даже обычному доверию к людям. Да и просто: кто из нас признается, что имеет мало настоящих друзей? Это скорее вечная человеческая проблема, чем чей-то личный изъян. Вспомним хотя бы Рубцова — в самые трудные минуты он оставался один, при изобилии приятелей... А друзья у Шаламова все-таки были. Лагерные прежде всего — те, кто, как и он, не сломились, не продались за пайку хлеба. Он упоминает их в «Колымских рассказах»: физик Демидов, отказавшийся принять в награду за свое уникальное лагерное изобретение американские лендлизовские обноски и получивший за это новый срок; писатель Добровольский, которого не выпустили с Колымы даже после 1956 года, а за то, что назвал ввод советских войск в Венгрию «оккупацией», тоже добавили; тюремный доктор Лоскутов, которого сам Шаламов сравнил со знаменитым Гаазом, и после лагеря, в 60-е годы, посылал ему свои книги с «неизменным уважением и любовью»...

Да, была и «страсть к разрывам», сугубо пастернаковская. Недаром и к самому Борису Леонидовичу он с годами охладел. И с Надеждой Яковлевной Мандельштам, умнейшей, рассорился. И с Александром Исаевичем дружбы не заладилось (хотя говорит тот Шаламову: «Считаю вас своей совестью», а потом, еще при живом, написал во всеуслышанье на Западе: «Шаламов умер»). И Солженицын тоже ведь доныне — глубоко одинокий человек, несмотря на массу поклонников. Это знакомо: был Толстой и были «толстовцы».

И в конце концов тут действует закон больших величин или закон астрономии: крупная звезда всегда одинока.

Что Шаламов больше всего не любил: участвовать в команде. Хоть в самой умной, просвещенной, левой. Об этом хорошо написала в своих воспоминаниях женщина, которую он считал лучшим другом...

Но есть в его биографии одна страница, которая заставляет вспомнить об истинно пушкинской дружбе — пылкой, сердечной, безраздельной. Как в лицее. Сам Шаламов не употребляет таких пышных слов — это не в его духе, но чувства очень похожи Случай стоит, чтобы на нем остановиться подробнее. Тем более, что дело было в Вологде.

Те, кто внимательно прочел «Четвертую Вологду», наверняка помнят маленькую главку, где Шаламов рассказывает о своем друге детства Алексее («Алешке», как он его называет) Веселовском. Дружба эта была короткой — всего три года — и прервалась неожиданно ранней смертью Алешки. Он умер в 1923 году, от туберкулеза.

Почему я вспоминаю о Пушкине и лицее? Потому что, когда они познакомились, им было по 14 лет (Алешка ЧУТЬ старше). Оба были необычайно талантливы. Учительница литературы, зная способности Шаламова, говорила ему, не скрывая: «Вы будете гордостью России». А Алешку сам Шаламов в своей книге называет «литературоведческим Моцартом», пишет о том, что тот еще в десять лет имел научные публикации. Оба мечтали о славе, о великих свершениях. Родственные души. Чем не лицеисты?..

Но время было все же другое — совсем другое, не «александрово».

Они ощутили это, когда, проучившись всего по одному году в гимназии, поблистав форменными пуговицами, вынуждены были облачаться в серую, унылую одежду учащихся единой трудовой школы IV ступени. Произошла революция, отменившая все привилегии, все атрибуты старого режима. А для Алешки, жившего в голодном Петербурге, было отменено еще и право нормально питаться. Его семья приехала в Вологду в 1920 году именно по этой причине — спасаясь от голода, спасая сына.
Алешка происходил из знаменитой литературоведческой семьи Веселовских. Его деды — два брата Александр Николаевич и Алексей Николаевич — были академиками. Труды первого и поныне штудируют студенты-филологи во всех странах. В этой семье, как точно заметил Шаламов, «подобно музыкальному гену в гении Бахов, можно было говорить о литературоведческом гене». «К сожалению,— добавляет он,— этот ген не был проверен — дальнейшие поколения русских литературоведов были остановлены смертью Алешки в Вологде».

Но что было до этого? Мальчики учились вместе два года в вологодской ЕТШ № 6. С приходом Алешки в класс, как пишет Шаламов. «новые силы, новые краски вошли в мою жизнь». Многозначительно это — и «силы», и «краски». Так бывает, когда новый друг в чем-то — хоть и не желаешь признаваться — интереснее и лучше тебя. Но оба они были щедры и великодушны.

«Вот в его-то семье, — пишет Шаламов, — я и встретил впервые в жизни настоящую библиотеку — бесконечные стеллажи, ящики, связки книг, набитых под потолок, — царство книг...» Что могло быть важнее и нужнее для него, страстного и ненасытного книгочея? Открытия совершались одно за другим...

«Впервые тогда в мою жизнь вошел эпос — французский — мы читали на голоса «Песнь о Роланде», вместе мы выучили наизусть всего Ростана в переводе Щеп кипой Куперник» — перечисляет он совместные штудии. А что может теснее слить юные амии как не упоение рыцарством Сирано.

Они просиживали вдвоем целые вечера. А потом присоединялись к родителям Алешки которые после чая увлекались модным тогда «спиритизмом» — вертели блюдечки вызывали духов. Это часто кончалось — по предложению Алешки вероятно, на правах старшего — посещением ночью кладбища: «Кладбище Духова монастыря было под боком, и мы, после душной тесноты спиритического сеанса выбирались на морозный воздух к Северной звезде».

Такие минуты никогда не забываются.

Но самый, может быть «звездный» час этой дружбы пришелся на другое. Шаламов вспоминает: «Именно с Алешкой я был в театре — на «Разбойниках» и на «Эрнани». Театр был нетопленый, и мы на галерке застывая в каких-то кацавейках боялись про пустить хоть слово из дымящихся белым паром актерских уст…».

Между прочим «Эрнани» Гюго — крамольная по тем временам пьеса. Она призывала прощать врагов.

А шла гражданская война. Спасибо неизвестной антрепризе…

Смотрели-то «Эрнани», оказывается вдвоем. С лучшим и верным другом.

Разве не прекрасен, по Пушкину, этот союз? Разве не стоит он того чтобы о нем напомнить? Хотя бы в связи с той мрачноватой фразой «Очень мало развито чувство дружбы». Было это чувство — да не развивалось. По независящим грозным обстоятельствам.

Но «Четвертая Вологда» Шаламова — не единственный источник о судьбе его друга Алеши Веселовского. Те, кто интересуется историей нашего края хорошо знают книгу «Вологжане-краеведы», изданную в 1923 году. Ее авторы как указано на титуле — Александр и Алексей Веселовские. Да это те самые петербуржцы, отец и сын. Они не только вертели спиритические блюдечки за вологодским самоваром. За три года собрав по крупицам материал, написали уникальную, не потерявшую своего значения книгу.

Невыразимой горечью веет от первых ее строк:
«К моменту выхода настоящего труда один из авторов Алексей Веселовский — юноша семнадцати лет скончался от чахотки и судьбе угодно чтобы оставшийся в живых отец один уже увидел напечатанным настоящий труд. Мир праху юного труженика. Посвящаю его светлой памяти эту работу»…

«Литературоведческий ген» Веселовских действительно прервался в Вологде. Этот повод для печали и раздумий. Но не только. Это повод и для действий — по восстановлению памяти о замечательных людях. Известно что отец Алеши умер в Вологде в 1936 году. Где его могила и могила сына? Где их другие научные труды? Где наконец, та великолепная библиотека вывезенная из Петербурга? Неужели «все расхищено, предано, продано», как повелось в России?