Первая моя встреча с Варламом Тихоновичем Шаламовым была в 49 году на Левом берегу, поселок Дебин. Не путать с прииском Дебин, который находится несколько дальше по дороге к Ягодному.

Поселок Дебин стоял на берегу Колымы, там находилась центральная больница для заключенных, хотя в определенные дни недели принимали на консультацию и вольнонаемных. В больнице были врачи по всем специальностям. Был рентгеновский кабинет, большая лаборатория. Больница помещалась в кирпичном здании, около нее размещался поселок с двухэтажными домами, где были даже канализация и водопровод. По тем временам большая редкость для Колымы. В этих домах жил медперсонал и работники, обслуживающие больницу. При больнице находилось небольшое подсобное хозяйство. В теплицах выращивали помидоры и огурцы. Были коровы. Имелись небольшие поля с капустой и картошкой. Недалеко от больницы размещался лагерь. Большинство заключенных работало по обслуживанию больницы, некоторая часть — в подсобном хозяйстве. Выше по Колыме были пороги, впоследствии там была построена электростанция.

Я привела в приемный покой больницы свою старшую дочь Валентину и соседского мальчика для прививок. Ко мне подошел высокий худощавый человек, с темными волосами, спросил меня, не я ли являюсь Галиной Александровной Воронской? Я ответила, что я. Он представился, что он — Варлам Тихонович Шаламов. Обо мне он узнал от нашего общего знакомого, который тоже в это время был в лагере на Левом берегу, Валентина Португалова. После этого я, приходя в больницу, с ним раскланивалась, разговаривала. Но разговоры были довольно ограничены, поскольку это была больница, присутственное место, и очень много людей. » Насколько мне известно, Варлам Тихонович был расконвоирован. Все заключенные медицинские работники, как правило, тоже расконвоированные, старались каждую свободную минуту провести на воздухе, подойти к реке Колыме. Он почти никогда этого не делал. Очевидно, он в это время либо писал, либо читал. Встречалась я с ним в это время редко, потому что у меня в 51 году родилась вторая дочь Татьяна, и я почти все время была дома. Знаю через Валентина Португалова, что внимательно следил за всеми выходящими журналами, которые Валентин Португалов доставал ему из библиотеки на вольном поселке.

Валентин Валентинович Португалов отбывал на Левом берегу второй срок, полученный им уже на Колыме. В лагере он возглавлял агитбригаду и самодеятельность. Валентина Валентиновича я немного знала еще по Москве, учились с ним в Литературном институте имени Горького. С нашей семьей на Левом берегу у него были добрые отношения, и он довольно часто к нам заходил.

Мой муж, Иван Степанович Исаев, тоже учился в Литературном институте, на вечернем отделении. Был арестован в 1936 г. До ареста работал в Управлении по охране авторских прав. Хотя, мы все трое были из одного института, дела у нас были совершенно разные.

Дружил он с доктором Лоскутовым, который тоже был заключенным, и с вольнонаемным доктором Мамучишвили. Несмотря на свою молодость, она побывала на фронте и была там ранена. На Левом берегу она вскоре вышла замуж. Какое-то отдаленное отношение она имела к семье Багратиона. 

На Колыме он мне не давал читать ни прозы, ни стихов. Однажды он пришел с Португаловым, и у меня было впечатление, что он хочет почитать стихи, но я побоялась, потому что мы жили в коммунальной квартире, и меня окружали соседи, убежденные и ярые сталинисты, и такое чтение в те годы могло служить большим криминалом. Вероятно, я неправильно поступила, но я уже к тому времени пережила второй арест и была приговорена к вечной ссылке. По первому аресту я попала на Колыму. Новые лагерные сроки давали за каждое неосторожное слово, да еще и привирали. Я знала о том, что он пишет стихи, но встречаться в спокойном уединенном месте не было возможности. В Москве он несколько раз вспоминал о том, как в тюрьме два мальчика, обвиненные тоже по 58-й статье, сделали из тряпок мяч и играли в футбол. Повторение этого рассказа не было результатом его забывчивости, а просто это чрезвычайно поразило и, очевидно, произвело на него такое огромное впечатление, что он несколько раз мне об этом рассказывал.

В то же время он мне рассказал, смеясь, и совершенно спокойно, как его вели куда-то два конвоира на принудиловку и они очень торопились, так как там в этот день для вольнонаемных было кино, а кино на Колыме — на дальних приисках было чрезвычайное событие не только для заключенных, но и для вольных. А он, по мнению этих конвоиров, шел слишком медленно, у него не было сил. Посовещались, они сказали, давай его покормим, может, он пойдет быстрее. И дали ему хлеба. Хлеб он, конечно, съел, но быстрее идти не мог. Тогда они его стали бить. Конвоиры на сеанс опоздали. Меня удивило, что он об этом рассказывал как-то иронически и смеясь. Мужчин так много били на Колыме, что они уже, если так можно выразиться, к этому привыкли, и там, где это было возможно, даже проявляли чувство юмора.
По окончании срока он поехал в Магадан, пытался там устроиться. Устроиться ему не удалось. Но он получил направление куда-то на трассу, почти на границе с Якутией. Там до него были беспробудные пьяницы и люди, которые совершенно не желали и не умели никого лечить. А Варлам Тихонович не пил и относился к больным по-человечески, лечил их, поэтому местное начальство и все население относилось к нему очень хорошо, чего не было бы, кстати, в Магадане, потому что там было очень много договорников. Позднее он сказал мне: вот я теперь смогу помогать своей дочери.

Как-то он заехал на Левый берег за какими-то справками и зашел ко мне. Увидел у меня несколько книг Пастернака, стихов Пастернака — мне их из Магадана переслал Португалов. К сожалению, моя младшая дочь успела их расчертить карандашом, и эти исчерченные экземпляры он с горьким вздохом попросил подарить, я ему отдала. Мне было очень неудобно, что я не доглядела, и они попали в руки моей младшей дочери. Это были небольшие сборники, названия не помню.

Когда я приехала в Москву, мы вместе с мужем к нему зашли. Тогда он жил где-то около Арбата. И я впервые познакомилась с его второй женой Ольгой Сергеевной Неклюдовой, с которой впоследствии сдружилась. Позднее они получили квартиру около Беговой улицы, там я часто бывала. Теперь о некоторых его оценках. Он считал, что самые большие поэты XX столетия — это Блок и Пастернак. Иногда цитировал их отдельные четверостишия, строчки. Удивил меня, что он Веру Панову считал хорошей писательницей, к которой я лично относилась несколько сдержанно. Характер у него был трудный, я бы даже сказала, неуравновешенный.

Иной раз придешь в гости, Варлам Тихонович — сама любезность, снимет пальто, подаст пальто, примет участие в общем разговоре. Но, бывало и так: сижу я с Ольгой Сергеевной, он приоткроет дверь и, не поздоровавшись, скажет: «Ах, это вы!» и уйдет в свою комнату. Варлам Тихонович часто менял оценки книги, людей. Иногда он того или другого писателя расхвалит, а через две-три недели, хотя за этот период данный писатель или поэт нигде не выступал, не выпустил никаких книг — уже совершенно другая, резко отрицательная оценка. Знаю о том, что он очень долго не вступал в Союз советских писателей, хотя ему несколько раз предлагали. Чем это было вызвано, я не знаю. Но позднее он все же вступил. Он был очень тщеславен, но, к сожалению, много из того, что он писал в те времена не могло быть напечатано.
Был у нас разговор насчет одного журналиста, который выступал в это время с очень ортодоксальных позиций, многие его осуждали, осуждал его и Варлам Тихонович. Он сказал: «Но я ему прощаю больше, чем другим, потому что он прошел через Колыму». Давала я ему читать свои рассказы, некоторые ему понравились, некоторые — нет. С его оценками я в общем согласилась, потому что несколько рассказов было о Колыме, о лагере, а несколько — о Колыме, не касались лагеря, их можно было попробовать напечатать, чего я, кстати, не сделала. Он мне тогда сказал: «Вы прошли через Колыму. Это дает Вам моральное право.

Очевидно, он считал, что для него, чтобы писать, человеку нужно быть участником больших событий и коллизий.

Рассказал он мне, что в ЦДЛ встретился с Генрихом Беллем. Генрих Белль был знаком с его "рассказами, вышедшими на Западе. Мне показалось, что Варлам Тихонович был очень польщен, ведь это же был Генрих Белль.

Я знаю, что он хорошо относился к творчеству моего отца. Лично он его не знал. Мне кажется, что это хорошее отношение он частично как-то переносил на меня.

Разговаривали мы с ним о текущих литературных и политических событиях всегда очень откровенно и непосредственно. Он считал, что 37-й и другие годы по своим жертвам далеко превосходят все то, что было в истории человечества, а я полагала по своей наивности, что в истории человечества были тоже очень тяжелые годы: татарское иго, инквизиция. Потом я поняла, что инквизиция, это совсем, конечно, ничто по сравнению с той огромной гибелью людей, которая прошла на Колыме и в других лагерях.

Последнее время перед помещением его в интернат я с ним уже почти не встречались. Он разошелся с Ольгой Сергеевной, а ходить в два дома я считала, неудобством, да и не очень он меня приглашал! Как-то раз, правда, вызвал нас с мужем, в больницу. Не знаю, по поводу чего он лежал. Мы навестили его, разговор был общий, так как он проходил в больничном коридоре, Варлам Тихонович все-таки был доволен, что мы пришли, очевидно, не слишком много народу его тогда посещало. Через какое-то время он позвонил — и вызвал нас к себе на дом. Он жил на Васильевской улице. Мы с мужем приехали. В комнате был ужасный беспорядок. Стояла электрическая плитка и кругом была разбросана масса листов бумаги. Что это были за листы — я не знаю. В это время соседи начали хлопотать, чтобы его поместили в интернат, он уже иногда забывал — включит газ и не зажжет его и т. д. С ним было опасно жить. Участковый милиционер и соседка по квартире к нему хорошо относились. Его устроили в интернат на Планерной, это один из лучших интернатов. Провожала его какая-то женщина из Литфонда и мой муж, Иван Степанович. С Иваном Степановичем раньше он немного поссорился. Поссорились, как это ни странно, из-за блатных. И я, и Иван Степанович считали, что блатные — люди, хотя и испорченные исковерканные, но в большинстве из них осталось что-то человеческое. Конечно, среди них встречались те, которые уже потеряли людской облик. И в то же время я глубоко убеждена, что сейчас по улицам ходят люди вполне заслуженные и престижные, но, попав в экстремальные условия, неизвестно, как бы они себя вели. Может быть, даже хуже, много хуже этих блатных. Варлам Тихонович всех блатных за людей не считал. Он полагал, что у них потеряно все человеческое.

Теперь возвращаюсь к моменту его отправки. Я осталась внизу, у дома, а Иван Степанович пошел с женщиной из Литфонда наверх, помог Варламу Тихоновичу одеться, причем он очень сильно толкнул Ивана Степановича, так, что тот отлетел к стенке. Затем они вышли все втроем. На нем было пальто, несмотря на летнее время, и зимняя шапка с ушами. Там стояла машина от Литфонда. Когда Варлам Тихонович уезжал, он мне все время махал рукой, и я с болью почувствовала, что сюда он больше не вернется.

Когда машина отъехала, подошла женщина — на лавочке там сидело несколько пожилых женщин. Спросила, увезли ли его? Женщины ответили, что увезли. Она вздохнула, что же поделаешь, раз ему Сталин выписал кровавую путевку в жизнь. Женщины сочувственно закивали головами,. а потом они меня спросили: а вы от какой организации его провожаете? Я ответила: я его провожаю от Колымы.

В интернате на Планерной муж его довольно часто посещал, хотя после каждого посещения ему приходилось принимать валидол. Варлам Тихонович невнятно говорил и плохо слышал, иногда трудно было уловить его мысль, общение с ним было чрезвычайно трудное. В палате, кроме него, был только один человек. Знаю, что посещал его Глоцер. Насколько мне известно, это детский писатель и литературовед. Фамилию его назвал Варлам Тихонович, мой муж его разыскал. Звонил нам. Потом, когда

Варлам Тихоновичу присудили во Франции премию «Свободы», появилось очень много девушек и парней, которые его опекали и навещали. Они обстирывали его, приносили вкусную еду и, кажется, даже дежурили. Мне они не очень нравились, потому что я, конечно, понимала, что они много делают для Варлама Тихоновича, но держались они вызывающе и резко. Как-то они мне позвонили и сказали, что сейчас все едем к Вам. А я уже очень сильно болела, причем тон был очень повелительный, требовательный. От их визита отказалась. Удивило меня, что его отпевали в церкви.

Из всего того, что я читала из его стихов, рассказов, кроме рассказа «Крест», который, я не знаю, можно ли назвать религиозным, я никогда не слышала о нем ни слова о религии и о Боге. А то, что он был сын священника, это еще не доказательство того, что он верил в Бога, потому что мой отец, который был исключен из семинарии и был сыном священника, был атеистом. Очевидно, это была воля молодежи, которая в то время его окружала.

Какой-то злой человек из Литфонда разрешил директору интерната перевести Варлама Тихоновича в другой интернат, там его поместили в палату, где было человек сорок. Варлам Тихонович понял, куда его отвезли, и ему стало плохо с сердцем. Принимая его, сестра сказала: «Не жилец он на этом свете». К сожалению, она оказалась права. Через несколько дней у него начался тяжелый сердечный приступ и он скончался.

Галина ВОРОНСКАЯ
Литературная запись и публикация
Татьяны ИСАЕВОЙ

Об авторе. 

Галина Александровна Воронская родилась 15 августа 1914 г. в г. Кемь. Ее отец, А. К. Воронский, отбывал там ссылку за революционную работу.

После Октябрьской революции семья переехала в Иваново, где А. К. Воронский работал редактором газеты «Рабочий край». В 1921 году его перевели в Москву, где он стал редактором первого «толстого» журнала «Красная новь».

Галина Александровна поступила в Литературный институт, она должна была быть в первом выпуске, но в феврале 1937 г. был арестован ее отец, в марте месяце пришли за ней, а затем забрали и ее мать.

Отца расстреляли в августе 1937 года, мать, Вороненую Симу Соломоновну, во время войны освободили из лагеря как неизлечимо больную, и вскоре она умерла.

Галина Александровна была приговорена к 5 годам лагерей. Обвинение — К.РТД (контрреволюционная троцкистская деятельность).

Свой срок она отбывала на Колыме, в совхозе Эльген.

Она должна была освободиться в 1942 году, но шла война, 58-ю статью не освобождали. В 1944 году по счастливой случайности Галина Александровна попала в список на досрочное освобождение и, отсидев семь с половиной лет вместо пяти, вышла на волю.

После освобождения Галина Александровна вышла замуж за Ивана Степановича Исаева, с которым она была знакома еще по Литературному институту.

В 1949 г. Г. А. Воронская была арестована во второй раз и получила «ссылку до особого распоряжения».

В 1957 г. Галина Александровна была реабилитирована, посмертно реабилитировали и ее родителей.

В 1959 году вся семья уезжает в Москву.

Свои рассказы Галина Александровна начала писать еще на Колыме. С 1989 года рассказы стали публиковаться в периодике, в основном в колымской газете «Северная правда». В 1992 году в Магадане, в издательстве «ГОБИ» вышла ее книга «На далеком прииске» (под псевдонимом Нурмина). В журнале «Время и мы» (1992, № 116) опубликованы ее воспоминания о Есенине, Бабеле, Пильняке и Стасовой. Это лишь небольшая часть литературного наследия Г. А. Воронской.