Теперь это уже история: 60-е годы, политические процессы я новое, пугающее слово — «диссидент». В переводе — «инакомыслящий». Но с точки зрения власти — враг, предатель. Главные имела хорошо известны — Солженицын и Сахаров. Имена второго и третьего ряда в широкое сознание так и не вошли, не закрепились.

Известно, что Шаламов был очень холодно принят в литературном мире 60-х годов. Он жил одиноко, общаясь только с кругом самых близких людей. Им и доверялись «Колымские рассказы», отвергнутые в журналах. Рассказы перепечатывались на машинках и, независимо от воли автора, расходились по рукам, вызывая восхищенные отзывы. Это доставляло хоть и небольшую, но радость автору, здоровье которого было подорвано Колымой.

Был и другие, кроме болезнен, причины, из-за которых Шаламов стоял в стороне от диссидентства. Во-первых, он считал искусство, литературу — даже неизданную — достаточно мощным средством сопротивления любому режиму. Во-вторых, понимал, сколь разрушителен для писателя срыв в сферу публицистики. Это было стойкое скептическое убеждение Шаламова, плод его лагерных и послелагерных размышлений: «Несчастье русской литературы в том. что она лезет не в свои дела, направляет чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает…». 

Известен лишь один случай, когда он отступил от этого правила и написал статью для распространения в Самиздате. Речь идет о процессе А. Синявского и Ю. Даниэля (1966 г.), по следам которого Шаламов написал «Письмо старому другу».

Смысл письма — защита свободы творчества, права говорить правду о времени. Шаламов ссылается на решения XX и XXII съездов партии, которые открыли дорогу правде. «Нельзя судить человека, видевшего сталинское время и рассказавшего об этом, за клевету или антисоветскую агитацию». «Советское общество приговором по делу Синявского я Даниэля повергается снова в обстановку террора», — пишет он.

Письмо не содержало никаких резких политических заявлений, не покушалось на основы строя. Оно отражало общую для интеллигенции 60-х годов тревогу по поводу свертывания свобод «хрущевской' оттепели» и наступления идеологической реакции.

Письмо старому другу» было анонимным, и только знающие люди могли уловить интонации и стиль автора «Колымских рассказов».

В Дальнейшем, судя по воспоминаниям И. Сиротинской, Шаламов охладевает к диссидентскому движению. После полосы арестов и ссылок оно переживает полосу деморализации и раздоров. Тех, кто вертится вокруг него, он называет презрительно «ПЧ — прогрессивное человечество».

А желавших вовлечь старого писателя в политические авантюры, сделать его знаменем «протеста» было немало. «Я им нужен мертвецом, вот тогда они развернутся. Они затолкают меня к яму и будут писать петиции в ООН, — говорил Шаламов. И еще один из его афоризмов, записанный И. Сиротинской: «ПЧ состоит наполовину из дураков, наполовину из стукачей, но дураков нынче мало...»

В свете этого и нужно рассматривать письмо Шаламова в «Литературную газету», опубликованное в феврале 1972 года. Оно доставило ему много неприятностей. Шутка ли: в среде «инакомыслящих» оно было воспринято как знак гражданской слабости писателя, как отречение от всего, что он сделал в литературе.

Но основной пафос письма — протест против политических спекуляций в связи с публикацией «Колымских рассказов» на Западе. Шаламов был глубоко оскорблен тем, что его рассказы — разумеется, без его ведома — появились в изданиях одиозной антикоммунистической репутации — в «Посеве» и нью-йоркском «Новом журнале». Особый гнев его вызывал «подлый способ публикации», как он выражался, — по одному — два рассказа в номере, с целью создать впечатление о постоянном сотрудничестве.

Шаламов был безусловно искренен, отвергая навязываемый ему образ «подпольного антисоветчика, внутреннего эмигранта». Как художник, он не желал служить кому бы то ни было — ни той, ни другой из противоборствующих сторон.

Письмо отразило трагизм писательской судьбы Шаламова, бесправного и в своей стране, и в мире. Это был акт защиты достоинства, а не измена себе.

Шаламов стал одной из жертв так называемого либерального террора. Это был тревожный симптом: поборники демократии шельмовали честного писателя, который оказался недостаточно «прогрессивен».