Имя писателя Варлама Тихоновича Шаламова (1907 – 1982) известно сегодня всему миру. Художественная мощь его «Колымских рассказов» превосходит все, что создано литературой так называемой «лагерной темы». Не случайно американский переводчик Джон Глэд участвовавший в Шаламовских чтениях в Вологде, на родине писателя, признался, что он переводил Шаламова с таким чувством, как Гомера и Вергилия…

Вологда стала теперь местом паломничества всех почитателей таланта писателя. Здесь сохранилось многое, что окружало его детство и юность, и самое ценное — дом, где он родился. Он расположен рядом со знаменитым Софийским собором, построенным во времена Ивана Грозного. В этом соборе до революции служил священником отец Шаламова — необычайно яркая и колоритная фигура, заслуживающая пристального интереса всех, кто увлечен «русской американистикой».

Среди экспонатов мемориальной комнаты, устроенной в доме писателя, есть и материалы, посвященные отцу. Один из них рассказывает о 12-летней службе о. Тихона в Северо-Американской православной миссии на острове Кадьяк. Скупые строки клировой ведомости Софийского собора за 1907 год, извлеченной из архива, помогают раскрыть важный эпизод биографии отца писателя и бросают дополнительный свет на истоки творческого становления автора «Колымских рассказов».

Как явствует из документа, вскоре по окончании Вологодской духовной семинарии, в 1893 г., молодой учитель церковноприходской школы Тихон Шаламов получил назначение на службу в Северо-Американскую епархию. Произошло это по представлению тогдашнего епископа Алеутского и Аляскинского Николая. Высокая честь, выпавшая отцу Шаламова. не была случайной: он был одним из лучших учеников в семинарии.

По прибытии на Кадьяк он был рукоположен в священники и, кроме того, стал законоучителем при местной церковноприходской школе. Этим его деятельность не ограничилась: он состоял смотрителем при приютах, был руководителем Иннокентьевского братства взаимопомощи, председателем Общества трезвости имени св. Тихона Воронежского и св. Марии Египетской... Послужной список о. Тихона венчают награды «за крепкостоятельное служение на пользу православия среди инославия» — золотой наперсный крест и орден Св. Анны 3-й степени. Завершается документ словами: «Службу в Северо-Американской миссии оставил по своему прошению в 1904 г., желая возвратиться в Россию».

Более подробно об отце и его кадьякской «командировке» рассказывает сам В. Шаламов в автобиографической книге «Четвертая Вологда». Следует иметь в виду, что книга эта, подводившая трагический итог жизни писателя, в высшей степени пристрастна, в том числе по отношению к отцу. Иногда Шаламов явно перехлестывает через край, описывая характер отца — большого педанта в семейной жизни. Иногда целиком доверяется легенде (например, называя отца «полузырянином», «шаманом» — на самом деле о. Тихон принадлежал к исконно русскому священническому роду, происходившему из Великого Устюга). Но в целом портрет отца, безусловно, убедителен — он написан рукой большого художника и внимательного сына.

Шаламов подчеркивает, что отец вернулся из Америки «другим человеком» — европейски образованным и свободомыслящим. Он прекрасно владел английским, был хорошим оратором, одевался со всем возможным щегольством, какое позволял сан. Писатель отмечает, что отец «не считал скромность достоинством» — наоборот, всячески стремился, на американский манер, к «паблисити». Одним из таких проявлений было публичное, на глазах зевак, строительство новой лодки во дворе дома. Шаламов довольно иронически относился к отцовской саморекламе («поп с рубанком»!), но понимал, что помимо этого отцом двигало и желание поддержать физическую форму — тоже американская привычка.

Вообще, «Четвертая Вологда» дает массу любопытнейшего материала на тему о взаимодействии двух культур — русской и американской. Сам Шаламов, по его признанию, был носителем генов своей матери — чисто русских генов «жертвы, а не завоевания». «Наша формула такая: сначала жертва, а потом право на советы. Личный успех мы ценили в грош». (Надо ли говорить, что все это подтверждено судьбой автора «Колымских рассказов» — его каторжными страданиями и писательским отшельничеством?..)

Американский прагматизм отца («позитивист до мозга костей», как писал о нем Шаламов) претил сыну именно по этой причине. Не забудем, однако, что мы имеем дело не просто с «русскими генами», а с генами поэтическими, творческими, которые рано проявились у юного Шаламова. Только тогда мы поймем истинную, глубинную подоплеку его неприязни к отцу — к стремлению все упорядочить, ввести в систему, жесткие рамки...

Разумеется, писатель увидел в заграничном опыте отца и много положительного. Само возвращение о. Тихона на Родину было продиктовано, по его мнению, благородным порывом — «принять личное участие в русских делах», борясь за то, в чем преуспела тогдашняя Америка, — за свободу слова, веротерпимость, за распространение знаний и хозяйственного опыта. Шаламов подчеркивает кипучую общественную энергию отца, которая выливалась то в создание кооперативов и проведение сельскохозяйственных выставок, то в борьбу за трезвость (тут он, мы знаем, остался верен кадьякскому поприщу), то — и это было неуклонным — в противостояние дремучему мракобесию.

Одним из первых публичных выступлений о. Тихона в Вологде стала, как пишет Шаламов, панихида по депутату Государственной Думы М. Я. Герценштейну, убитому в 1906 г. в Выборге черносотенцами. Панихида была отслужена при большом стечении народа, в том числе ссыльных, и речь, произнесенная о. Тихоном, произвела большое впечатление. (Сохраниласьстарая газета, которая подтверждает рассказ писателя: в ней полностью приведена речь отца на панихиде. Он заявил себя ревностным сторонником конституционного строя и, помимо всего прочего, критиковал позицию официальной церкви: «Уклонение церкви от оценки политических явлений не привело к добру». Во всем этом также видно влияние западного обмирщенного христианства.)

Неудивительно, что о. Тихон постоянно конфликтовал с местным церковным начальством, а после революции стал поддерживать обновленческое движение. Но репутация «попа-прогрессиста» его не спасла. Как писал Шаламов, «именно по духовенству пришелся самый удар прорвавшихся зверских народных страстей». «Отцу мстили все — и за все. За грамотность, за интеллигентность. Все исторические страсти русского народа хлестали через порог нашего дома. Впрочем, из дома нас выкинули, выбросили с минимумом вещей», — свидетельствовал писатель.

После того как на фронте погиб любимый старший сын Сергей (кстати, родившийся на Кадьяке и впитавший в себя многие алеутские привычки типа страсти к охоте и рыболовству), отец от горя ослеп. Юный Варлам стал его поводырем. У отца в эти грозные годы он, по собственным словам, «учился крепости душевной».

После смерти отца из его последней квартиры исчезло все, что напоминало об Америке, в том числе богатая коллекция алеутских редкостей — индейские стрелы, топоры, маски шаманов, моржовые клыки. Уцелела лишь одна фотография, сделанная на Кадьяке: отец с золотым крестом — наградой за службу...

История семьи преломилась во многих произведениях В. Шаламова. Одним из лучших своих рассказов сам писатель считал «Крест», вошедший в колымский цикл. Он основан на реальном факте о том, как о. Тихон, находясь в нищете и отчаянии, разрубил топором на куски подаренный ему крест, чтобы спастись от голода. Рассказ воспринимается как символ огромной философской глубины, отражающий драму России.

Нельзя обойти и еще один сюжет, дополняющий «Четвертую Вологду». В годы нэпа, когда семья писателя бедствовала, ей неожиданно пришел с Аляски чек на пять американских долларов. Тогда валюту стали принимать в государственных магазинах, и это было огромное богатство. Шаламов сообщает, что чек прислал монах Иосиф Шмальц, сменивший отца на Кадьяке, а деньги по центам были собраны среди обращенных в православие алеутов.

В последних скорбных строках своей книги Шаламов говорит: «Зачем я это все записываю? Чтобы поблагодарить давно умершего монаха Иосифа Шмальца и всех людей, с которых он собирал эти деньги... Я, не верящий в загробную жизнь, не хочу оставаться в долгу перед этим неизвестным монахом».

Образ Шмальца стал для писателя олицетворением доброты и братства, для которых нет ни политических, ни географических преград. А Колыма и Кадьяк — несмотря на то что они расположены так близко друг к другу — превратились в его сознании в два противоположных полюса судьбы человечества. Не правда ли, тут есть, над чем задуматься?

Прочтя недавно книгу В. Петрова «Русские в истории Америки» (М., 1991), я с радостью узнал, что Шмальц — известная фамилия на Кадьяке, что Герасим Шмальц (очевидно, сын Иосифа) тоже подвизался в монашестве и оставил добрый след в памяти потомков. Надеюсь, что и мое сообщение напомнит о вологодском священнике отце Тихоне Шаламове, чья жизнь была связана с Америкой, и о его сыне — писателе, увековечившем славу людей Кадьяка в литературе.