Тепер А. Н. «Воскрешение из мертвых» В. Шаламова
// Литература в школе. – 1994. – № 1.– С. 33-39
|
В. Лакшин в журнале «Знамя» за 1989 год писал: «Варлам Тихонович Шаламов (1907–1982) вошел в наше общество и литературное сознание незаметно, но прочно… Давно печатавшийся как поэт, он завоевал известность «Колымскими рассказами», написанными между 1954 и 1973 годами». Но публиковаться эти рассказы начали у нас лишь в последние годы. А учителя и ученики обрели этого автора три-четыре года назад. Узнать узнали, но как прийти в школу с темой «арестов, тюрем и лагерей», хотя эта тема действительно не нова, но у Шаламова она зазвучала по-своему. Как он писал в письме Б. Пастернаку: «Жизнь в глубинах своих, в своих подземных течениях осталась и навсегда будет прежней – с жаждой настоящей правды, тоскующей о правде...» (Шаламов Пастернаку, 12 августа 1956 г.). И эту настоящую правду принес Шаламов в своих коротких рассказах. Выжил, чтобы рассказать. «Колымские рассказы» – их много. Каждый из них имеет свое название, но все они объединены в «Колымские», и это не только общее название, указывающее на место действия, но и «страстное повествование о разрушении человека» (как пишет сам автор), о «растлении ума и сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня все четче, что можно, оказывается, жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга». Выясняется большинством, но всеми ли это открытие принимается как норма? О времени репрессий, политике беспросветной лжи, глумления и издевательства над человеком учащиеся узнали из повестей «Ночевала тучка золотая» А. Приставкина, «Черные камни» А. Жигулина. Поэтому задача учителя через рассказы В. Т. Шаламова показать еще одну сторону этой политики: в лагерях была целая система истребления, физического и нравственного уничтожения человека, осужденного по 58-й статье. Миллионам людей государственная машина «перемолола судьбы, самое лучшее, что было», как писал Шаламов, сам проведший в неволе почти два десятилетия. Урок начнем с того, что расскажем сами или попросим ребят рассказать о В. Шаламове, используя книгу Е. А. Шкловского «Варлам Шаламов» (М., 1991) и публикацию «Юности» (1988.– № 10). Здесь перед нашими учениками должна предстать трагедия исковерканной жизни, судьба одного из многих мучеников не вражеских, а своих концлагерей и в то же время единственная и неповторимая судьба большого писателя. В. Шаламов родился в Вологде 18 июня 1907 года. Старинный русский город, сохранивший национальные традиции в быту, языке, нравственной жизни, оставил заметный след в его судьбе. «Требования к личной жизни, к личному поведению были в Вологде выше, чем в любом другом русском городе», – не без основания утверждал писатель. Отец его, Тихон Николаевич, соборный священник, был заметной в городе фигурой, совмещал службу с активной общественной деятельностью. Почти 11 лет он провел на Алеутских островах как православный миссионер, был человеком европейски образованным, независимых взглядов, волевым, категоричным. От отца сын унаследовал твердость убеждений, бескомпромиссность там, где речь шла о чести, долге, достоинстве, хотя отношения их были непростыми. Страстному любителю книг, Варламу ближе была мать. Занятая хозяйством, кухней, бесконечными заботами о многочисленной семье, она была наделена тонкой душой, любила поэзию. Ей посвятил Шаламов свои простые, непритязательные, но удивительно проникновенные, благодарственные стихи: Моя мать была дикарка, Варлам рос живым, впечатлительным, романтически настроенным: героями его детских и юношеских лет были русские революционеры. Он зачитывался повестями эсера-террориста Б. Савинкова (Ропшина) «Конь бледный» и «То, чего не было». Эти произведения, по его признанию, повлияли на формирование главных жизненных принципов, важнейший из которых – соответствие слова делу. Как в жизни, так и в литературе его привлекали те, кто готов был стоять за справедливость, пойти на подвиг, на самопожертвование во имя высокой цели. Из юности Шаламов вынес верность правде, совести, чести, мечту о справедливости, он стремился к действию, к проверке своих сил, мужества. Сыну священника путь к высшему образованию был закрыт (учительница литературы была уверена, что он станет гордостью России, предрекала ему счастливую писательскую судьбу). «Отцу мстили все – и за все. За грамотность, за интеллигентность. Все исторические страсти русского народа хлестали через порог нашего дома. Впрочем, из дома нас выкинули, выбросили с минимумом вещей. В нашу квартиру вселили городского прокурора» (о судьбе отца, ослепшего, без средств к существованию, – рассказ «Крест»). Пойдя за разрешением к завроно, Шаламов получил отказ. В17 лет покинув Вологду, Шаламов два года работает дубильщиком кожевенного завода в Сетуни, таким образом заслуживая право учиться дальше. В1926 году он становится студентом факультета советского права Московского университета. Митинги, демонстрации, философские и литературные диспуты, поэтические вечера, проба пера – так живет В. Шаламов до 19 февраля 1928 года. Это день его ареста. Причина ареста? Он был среди тех, кто распространял «Письмо к съезду» Ленина, так называемое «Завещание», с которым Ленин предостерегал от концентрации власти в одних руках. С «Завещанием» рушился миф о Сталине как единственном преемнике Ленина, недаром его объявили фальшивкой. «Скрытое от народа завещание Ленина казалось мне достойным приложением моих сил. Конечно, я был еще слепым щенком тогда, но я не боялся жизни и смело вступил в борьбу с ней в той форме, в какой боролись с жизнью и за жизнь герои моих детских и юношеских лет – все русские революционеры», – писал Шаламов в антиромане «Вишера». Далее Бутырская тюрьма и трехлетнее пребывание в Вишерских лагерях. Он принял эти испытания как проверку нравственных и физических сил, как испытание личности. «Достаточно ли нравственных сил у меня, чтобы пройти свою дорогу – вот о чем я раздумывал в 95-й камере мужского одиночного корпуса Бутырской тюрьмы. – Там были прекрасные условия для обдумывания жизни, и я благодарю Бутырскую тюрьму за то, что в поисках нужной формулы моей жизни я очутился один в тюремной камере». Возможно, наши ученики уже смогут предположить, какой могла стать, по их представлению, «формула жизни» В. Шаламова. В Вишере у него зреет решение: «Твердо решил – на всю жизнь! – поступать только по совести... Худо ли, хорошо ли проживу я свою жизнь, но слушать я много не буду, ни «больших», ни «маленьких» людей. Мои ошибки будут моими ошибками, мои победы – моими победами». Шаламов постоянно подчеркивал положительный опыт тюрьмы и отрицательный опыт лагеря. В Бутырской тюрьме арестованные имели возможность пользоваться библиотекой, единственной в Москве, не подвергшейся изъятиям и конфискациям. Некоторые изучали здесь иностранные языки. Было время на лекции, когда имевший что сказать, мог поделиться знаниями с другими. И все же – тюрьма есть тюрьма, и в признании ее положительных качеств есть что-то противоестественное, абсурдное. Что же надо человеку пережить, испытать, чтобы тюрьма казалась по сравнению с испытанным и пережитым раем? Из тюрьмы в лагерь Шаламов отправился с твердыми принципами: совесть, достоинство, единство слова и дела – от этого не отступать. По дороге в Соловецкие лагеря особого назначения он видит зверское избиение сектанта Петра Зайца. «Я подумал, что, если сейчас не выйду вперед, я перестану себя уважать. Я шагнул вперед. – Это не советская власть. Что вы делаете? Избиение остановилось. Начальник конвоя, дыша самогонным перегаром, придвинулся ко мне. – Фамилия?» Последствия? Конвойные продержали его ночь на морозе босиком... – Знал Шаламов, что заступаться бесполезно? Знал, что в лагере беззаконие было узаконено? Тогда спросим себя, зачем он так поступал? – наши вопросы к старшеклассникам диктуются желанием услышать от них нравственную оценку этого поступка: смелость это, безрассудство, «безумство храбрых»? Сам Шаламов отвечает так: «Но заступился я за Зайца не для Зайца, не для утверждения правды – справедливости. Просто хотел доказать себе самому, что я ничем не хуже любых моих любимых героев из прошлого русской истории». И еще важные наблюдения, выстраданные мысли: «Одна из идей, понятых и усвоенных мной в те первые концлагерные годы, кратко выражалась так: – Раньше сделай, а потом спроси, можно ли это сделать. Так ты разрушаешь рабство, привычку во всех случаях жизни искать чужого решения, кого-то о чем-то спрашивать, ждать, пока тебя не позовут». «Что мне дала Вишера?.. Это три года разочарований в друзьях, несбывшихся детских надежд. Необычайную уверенность в своей жизненной силе. Испытанный тяжелой пробой – начиная с этапа из Соликамска на Север, в апреле 1929 года, – один, без друзей и единомышленников, я выдержал пробу – физическую и моральную. Я крепко стоял на ногах и не боялся жизни. Я понял хорошо, что жизнь – это штука серьезная, но бояться ее не надо. Я был готов жить». Как видим, в этом признании нет безнадежности, есть вера, надежда, еще есть силы... 1932 год. Шаламов возвращается в Москву с мечтой наверстать упущенное, и с головой уходит в литературную жизнь. Он пишет статьи, очерки, фельетоны для газет и журналов. В 1936 году в «Октябре» появляется первый рассказ. Но наступает 1937-й. Арест. Пять лет Колымских лагерей, растянувшиеся на пятнадцать, так как в 43-м году прибавили еще десять за антисоветскую агитацию: назвал эмигранта Бунина русским классиком. Если бы не было этого повода, нашелся бы другой. – Что сохранится и что изменится в мировосприятии автора, изменит ли он своим нравственным представлениям? Обратимся к рассказу «Две встречи», он о событиях 1938 года, о Колымском прииске «Партизан», начальником которого был Анисимов. При нем, читаем у Шаламова, прииск был наводнен конвоем, выстроены зоны, начались повальные расстрелы целых бригад и одиночек. Первая встреча автора с Анисимовым произошла в январе 1938 года. «Выстроилась наша бригада, и прораб Сотников, показывая на меня пальцем, извлек из рядов и поставил перед Анисимовым. – Вот филон. Не хочет работать. – Ты кто? – Я журналист, писатель. – Консервные банки ты здесь будешь подписывать. Я спрашиваю – кто ты? – Забойщик бригады Фирсова, заключенный имярек, срок пять лет. – Почему не работаешь, почему вредишь государству? – Я болен, гражданин начальник. – Чем ты болен, такой здоровый лоб? – У меня сердце. – Сердце. У тебя сердце. У меня самого сердце больное. Врачи запретили Дальний Север. Однако я здесь. – Вы – это другое дело, гражданин начальник. – Смотри, сколько слов в минуту. Ты должен молчать и работать. Подумай, пока не поздно. Расчет с вами будет. – Слушаюсь, гражданин начальник. Вторая беседа с Анисимовым была летом, во время дождя... где нас держали промокших насквозь. Мы бурили шурфы. Бригада блатарей давно была отпущена в барак из-за ливня, но мы были пятьдесят восьмая, и мы стояли в шурфах, неглубоко, по колено. Конвой скрывался от ливня под грибом. Начальник пришел проверить, хорошо ли мы мокнем, выполняется ли его приказ о пятьдесят восьмой статье, которая никаким актировкам не подлежит и которая должна готовиться в рай, в рай, в рай. Анисимов был в длинном плаще с каким-то особенным капюшоном. Начальник шел, помахивая кожаными перчатками. Я знал привычку Анисимова бить заключенных перчатками по лицу. Я знал эти перчатки, которые на зимний сезон сменялись меховыми крагами по локоть, знал привычку бить крагами по лицу. Перчатки в действии я видел десятки раз... Я давно дал слово, что если меня ударят, то это и будет концом моей жизни. Я ударю начальника, и меня расстреляют. Увы, я был наивным мальчиком. Когда я ослабел, ослабела моя воля, мой рассудок, я легко уговорил себя перетерпеть и не нашел в себе силы душевной на ответный удар, на самоубийство, на протест. Я был самым обыкновенным доходягой и жил по законам психики доходяг. Все это было много позже, а тогда, когда мы встретились с гражданином Анисимовым, я был еще в силе, в твердости, в вере, в решении. Кожаные перчатки Анисимова приближались, и я приготовил кайло. Но Анисимов не ударил. Его красивые крупные темно-карие глаза встретились с моим взглядом, и Анисимов отвел глаза в сторону. – Вот все они такие,– сказал начальник прииска своему спутнику.– Все. Не будет толку». – О чем говорит нам такое признание писателя: «Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате – я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить. Только после, кончая рассказ или часть рассказа, я утираю слезы»? Варлам Тихонович Шаламов освободился из заключения в 1951 году, но выехать с Колымы не мог. Он работал фельдшером в маленьком поселке в Якутии. Крутом тайга, снега, мороз, лагерные бараки, вышки с часовыми. Отсюда с оказией он отправил две тетради своих колымских стихов Б. Пастернаку. Эти стихи были частично опубликованы при жизни В. Шаламова. В 1953 году Шаламов приехал в Москву, но жить ему здесь не разрешили. В короткие два дня пребывания в столице он встретился с Б. Пастернаком, а потом уехал жить и работать на торфоразработки в Калининскую область. В 1956 году Шаламов был реабилитирован и вернулся в Москву. После двух десятилетий бесправия, голода, невозможности заниматься любимым делом Шаламов в подлинном смысле воскресает из мертвых, воскресает и как писатель. Страстное желание высказаться за все долгие годы молчания заставляет его писать день и ночь. В письме Пастернаку Шаламов вспоминает о том, о чем, он считает, забыть не имеет права: о густо размещенных, разбросанных на теле родной земли концлагерях, лживо названных исправительно-трудовыми лагерями: «Белая, чуть синеватая мгла зимней 60° ночи, оркестр серебряных труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет огромных, тонущих в белой мгле бензиновых факелов. Читают списки расстрелянных за невыполнение норм. Беглец, которого поймали в тайге и застрелили «оперативники». Отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько верст, а пальцы ведь надо печатать. А беглец поднялся и доплелся к утру к нашей избушке. Потом его застрелили окончательно… Свитер шерстяной, домашний часто лежит на лавке и шевелится – так много в нем вшей. Идет шеренга, в ряду люди сцеплены локтями, на спинах жестяные №№ (вместо бубнового туза), конвой, собаки во множестве, через каждые 10 минут – Ло-о-жись! Лежали подолгу в снегу, не поднимая голов, ожидая команды. Кто поднимает 10 пудов – тот морально, именно морально, нравственно ценней, выше других – он достоин уважения начальства и общества. Кто не может поднять – недостоин, обречен. И побои, побои – конвоя, старост, поваров, парикмахеров, воров. Пьяный начальник на именинах хвалится силой – отрывает голову у живого петуха (там все начальство держит по 50–100 кур, яйца 120 руб. десяток – подспорье солидное). Состояние истощения, когда несколько раз за день человек возвращается в жизнь и уходит в смерть. Умирающему в больнице говорит сердобольный врач: «Закажи, что ты хочешь!» – «Галушки»,– плача говорит больной. У кого-то видели листок бумаги в руках – наверное, следователь выдал для доносов. Шестнадцатичасовой рабочий день. Спят, опираясь на лопату,– сесть и лечь нельзя, тебя застрелят сразу. Лошади ржут, они раньше и точнее людей чувствуют приближение гудочного времени. И возвращение в лагерь в т. н. «Зону», где на обязательной арке над воротами по фронтону выведена предписанная приказами надпись: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушам, и лошадь тащит их по дороге за 2–3 километра. Ворот у отверстия штольни. Бревно, которым ворот вращают, и семь измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра – конвоир. Чем не Египет?.. На свете нет ничего более низкого, чем намерение «забыть» эти преступления. Простите меня, что я пишу Вам все эти грустные вещи, мне хотелось бы, чтоб Вы получили сколько-нибудь правильное представление о том значительном и отметном, чем окрашен почти 20-летний период – пятилеток, больших строек, т. н. «дерзаний» и «достижений». Ведь ни одной сколько-нибудь крупной стройки не было без арестантов – людей, жизнь которых – беспрерывная цепь унижений. Время успешно заставило человека забыть о том, что он – человек...» Как видим, освобожденный, он не освободился от жуткого груза перенесенного. Оно давало о себе знать до последнего дня. В рассказе о годах после освобождения используем воспоминания О. В. Волкова. – Что же хотел Шаламов поведать человечеству и для чего? Мы использовали на уроке рассказы «Ночью», «На представку», «Заклинатель змей», «Надгробное слово», «Одиночный замер». Рассказ «Ночью» вводит читателей в обстановку человеческого бесправия, голода и холода. Автор показывает двух людей «с ввалившимися блестящими глазами», которым «говорить было не о чем, да и думать было не о чем...», потому что «сознание... уже не было человеческим сознанием...». Остатки их сил были собраны для того, чтобы откопать мертвеца, снять с него одежду и продать или выменять, а значит, прожить еще один день. Чувства, нравственность подавлены холодом и голодом, но призрачный мир ночи, несущий надежду, развеется, и придет страшный, может быть, последний день... На рассказе «На представку» останавливаемся более подробно. Выясним смысл его названия. Обратим внимание ребят на художественные средства, через которые автор вводит читателя в жизнь заключенных. Работая над экспозицией рассказа, остановимся на описании барака и портретных характеристиках играющих в карты. Что открывает читателю автор через тщательно выписанные портретные детали? Севочка Наумов Работа над диалогом явится следующим этапом работы. Учащиеся выделяют авторские характеристики реплик персонажей. Что они помогают нам понять, почувствовать? ...процедил сквозь зубы Севочка с бесконечным презрением… ...раздалась громкая многословная ругань... Учащимся очевидна напряженность завязки, стремительный переход ее в кульминацию («Тяжелый черный взгляд Наумова обводил окружающих»; «Какая-то мысль сверкнула в мозгу Наумова») и ошеломляющую читателя страшную развязку. Чем объясним метаморфозу, произошедшую с Наумовым, только что унизительно заискивающим перед Севочкой, а теперь унижающим Гаркунова? Откуда у бывшего инженера-текстильщика, попавшего на Колыму по статье 58 как «враг народа», столько решимости («Не сниму, – сказал Гаркунов хрипло. – Только с кожей...»)? Можем ли мы сказать о человеческом противостоянии в эти краткие минуты достигшего апогея действия? Что значит для него свитер? Какая драма открывается нам за словами: «лицо его побелело», «это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу», «я знал, как берег его Гаркунов, ни на минуту не выпуская из своих рук...»? Думая о нравственных проблемах, поставленных в рассказе, ученики делают вывод и о мастерстве Шаламова-писателя. В небольшом абзаце – судьба человека, спрессованное в миг прошлое, настоящее и будущее: ведь свитер – это ниточка, связывающая с прежней жизнью, в нем надежда выжить. Тонкой оказалась ниточка, беззащитной и хрупкой человеческая жизнь, игрушка в руках нелюдей... Гаркунова убили. Но испугались ли убийцы? Будут ли наказаны? Возвращаемся к началу и концу рассказа. «Играли в карты у коногона Наумова. Дежурные надзиратели никогда не заглядывали в барак коногонов» – так начинается рассказ. А в конце – Севочка бережно складывает свитер в свой чемодан... Рассказчик озабочен тем, что надо иметь другого партнера для пилки дров. – Что открывается нам за этим? Какая реальность? Каким предстает в нашем воображении завтрашний день тех, о ком рассказал нам Шаламов? Рассказ «На представку», как и следующий, о котором ведем беседу с классом, о власти в лагере блатарей над «врагами народа». «Друзьям» народа государство «поручало» «перевоспитание» тех, кто попадал на Колыму по 58-й статье. – Мысленно представим себе место обитания Платонова и его день до появления в темном бараке, при этом постараемся максимально опираться на слово писателя. – Вечная мерзлота. Здесь даже деревья «едва держатся за неуютную землю, и буря легко вырывает их с корнями и валит на землю». – Платонов – шурфовой рабочий. Но после работы – опять работа: «Надо еще собрать инструмент, отнести его в кладовую, сдать, построиться, пройти две из десяти ежедневных перекличек... Надо еще пройти перекличку, построиться и отправиться за пять километров в лес за дровами». Такое подробное перечисление вереницы действий, предстоящих обессиленным людям после каторжного труда, создает впечатление бесконечности дня, какой-то безысходности – да будет ли отдых уставшему телу? – Но до отдыха далеко. Еще предстоит пятикилометровый путь назад, но уже с тяжелым бревном, потому что машин не дают, а лошади не справляются: «лошадь ведь слабеет гораздо скорее, чем человек», «лошадь не выносит месяца зимней здешней жизни в холодном помещении и с многочасовой тяжелой работой на морозе». Платонов размышляет о природе человеческой выносливости: гибнут деревья, животные, «а человек живет». Почему? Да потому, что «он цепляется за жизнь крепче, чем они. И он выносливее любого животного». – И вот мы вместе с Платоновым в бараке. Наконец-то, кажется, он может отдохнуть. «Ломило плечи, колени, мускулы дрожали», но «толчок в спину разбудил Платонова»... его «вытолкнули к свету». – Что поразило вас в следующем эпизоде? Какие чувства вызывает автор, рассказывая о Платонове, Федечке? На что он обращает наше внимание? – Как и в предыдущем рассказе Севочка, Федечка – вор, блатарь – хозяин положения, в его власти жизнь человека. «Ты думаешь жить?» – спрашивает он Платонова. Спрашивает «негромко», объясняет «ласково», но за этим – поведение хищного зверя. Потому что за негромким, вкрадчивым вопросом следует «сильный удар прямо в лицо», который сбивает Платонова с ног. – Он называет Платонова Иваном Ивановичем, для него все такие, как Платонов,– Иваны Ивановичи, он этим как бы обезличивает, обезымянивает людей, они для него твари. Когда еще не потерявший человеческое достоинство Платонов отвечает, что он не Иван Иванович, Федечка учит: «Так отвечать нельзя. Вас, Иван Иванович, в институте разве так учили отвечать?..» Указывает Платонову на его место и предупреждает: «Иди, тварь... Иди и ложись к параше. Там будет твое место. А будешь кричать – удавим». Платонов испытывает нравственное унижение, издевательство. – Страшно то, что Федечке скучно. «Урок», который он преподает Платонову, – короткое развлечение. «– Скучно, братцы, – сказал Федя, зевая, – хоть бы пятки кто почесал, что ли...» – И вот с него угодливо снимают грязные рваные носки и, подобострастно улыбаясь, чешут пятки. Федечке не нравится, как это делает молодой воренок. Вот, вспоминает он, был инженер на прииске «Косой», тот чесал. И это воспоминание говорит о том, что, где бы Федя ни был, он везде чувствовал себя хозяином, властелином. И вот Платонова поднимают снова, а потом еще раз, потому что Федечке не спится, опять скучно: «Хоть бы роман кто-нибудь тиснул». – Поражает, как много среди блатарей лакеев, угодных ради Федечек и Севочек унижаться и унижать, а если потребует хозяин, то и убивать. Прииск был из одних воров. Страшна судьба единственного грамотного среди них – Платонова. Его кормили, одевали за то, что он пересказывал Дюма, Конан Дойла, Уоллеса. Это тоже унижение ради миски «супчика», которым пожалует его Федя; он ведь юшки не ест. – Осуждает ли автор Платонова за это? Почему? – На первый взгляд, да. «Мне это казалось всегда последним унижением, концом. За суп я никогда не рассказывал романов. Но я знаю, что это такое. Я слышал романистов». Но когда Платонов спрашивает: «Осуждение ли это?» – рассказчик отвечает: «– Ничуть... – Голодному человеку можно простить многое, очень многое». – Конечно же, – поддерживаем мы эту точку зрения, – автор прощает Платонову, понимает его. Об этом понимании свидетельствует и тонко переданные Шаламовым мысли, борьба чувств товарища, которому предлагают «тискать романы». Согласны? Вновь обратимся к началу рассказа. Платонов год проработал на прииске «Джанхара». Год – огромный срок для такого страшного места. Когда Платонов сказал об этом, «глаза его сузились, морщины обозначились резче», перед рассказчиком «был другой Платонов, старше первого лет на десять». Почему? – Шаламов дважды повторит, что он любил Платонова. За что? Воспринимаем ли мы написанный за него рассказ тоже как знак любви, как последний поклон товарищу, который, выжив на страшной «Джанхаре», все-таки «умер так, как умирали многие, – взмахнул кайлом, покачнулся и упал лицом на камни»? – Шаламов оставляет за своим рассказом название, придуманное Платоновым, – «Заклинатель змей». Почему оно понравилось писателю, как вы думаете? Ведь заклинатель силой своего воздействия способен загипнотизировать, заставить подчиняться своей воле. Удалась ли Андрею Федоровичу Платонову, «киносценаристу в своей первой жизни», роль заклинателя змей? – «Все умерли...» – так начинается рассказ «Надгробное слово». В каждом рассказе, о котором мы говорим в классе, которые мы прочли самостоятельно, не обходится без смерти. Страшным, ненасытным чудовищем предстает «Архипелаг ГУЛАГ». – В рассказе «Две встречи» исчезает бригадир Котур. Он не успел встать с тачки, когда подошел начальник. Здесь же читаем, как в 1938 году начальство решило пешком отправить этапы из Магадана на прииски Севера. От колонны в 500 человек за пятьсот километров осталось в живых тридцать–сорок. «Остальные осели в пути – обмороженными, голодными, застреленными...» – Рассказ «Прокуратор Иудеи» начинается словами: «Пятого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в бухту Нагаево вошел пароход «Ким» с человеческим грузом». Автор еще раз повторит и продолжит эту фразу после, кажется, нечеловеческого усилия над собой: «…тремя тысячами заключенных. В пути заключенные подняли бунт, и начальство приняло решение залить все трюмы водой. Все это было сделано при сорокаградусном морозе». Фронтовой хирург Кубанцев потрясен зрелищем трупов, оставшихся в живых людей, страшных ран, которые Кубанцеву в жизни не были ведомы и не снились никогда. – «Конечно, на Колыме не было душегубок. Здесь предпочитали вымораживать, «доводить» – результат был самый утешительный», – читаем в рассказе «Уроки любви». – И вот «Надгробное слово». «Все умерли...» Кто, почему, как? – «Николай Казимирович Барбэ, товарищ, помогавший мне вытащить большой камень из узкого шурфа, бригадир, расстрелян за невыполнение плана участка...» – «Умер Иоська Рютин. Он работал в паре со мной, а со мной работяги не хотели работать. А Иоська работал...» – «Умер Дмитрий Николаевич Орлов... С ним мы пилили дрова в ночной смене...» – «Умер Иван Яковлевич Федякин... Он был философ, волоколамский крестьянин, организатор первого в России колхоза... За организацию первого колхоза он и получил срок – пятилетний срок заключения...» – «Умер Дерфель. Это был французский коммунист... Кроме голода и холода, он был измучен нравственно – он не хотел верить, как может он, член Коминтерна, попасть сюда, на советскую каторгу. Его ужас был бы меньше, если бы он видел, что он один такой. Такими были все, с кем он приехал, с кем он жил, с кем он умирал... Однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся». – «Умер Фриц Давид. Это был голландский коммунист, работник Коминтерна, обвинявшийся в шпионаже. Фриц Давид сошел с ума, и его куда-то увели». – Умер Сережа Кливанский, друг рассказчика по университету. Он был исключен из комсомола за доклад о китайской революции, веселый, остряк, несмотря ни на что не потерявший интереса к жизни. – И еще смерть, и еще, и еще... В рождественскую ночь сидят у печки. Тянет в лирику. О чем мечтают люди? – Вернуться домой, – мечтает коногон Глебов; бывший профессор философии считает, что лучше в тюрьму, так как что он принесет в семью, кроме страха? – А еще один, дневальный, пошел бы в райком, там всегда было много окурков. И вдруг голос Володи Добровольцева: «– А я, – и голос его был покоен и нетороплив, – хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами...» – Как определить этот рассказ: эссе, плач, реквием? Все выстраданное в аду советских Освенцимов нашло отражение в «Колымских рассказах». Что, по вашему мнению, включает опыт Колымы? Да, смерть, унижения, холод, голод, воскрешения, казни, превращение в животных, переоценку ценностей, крушение привычных представлений о мире, о человеке, о его возможностях. Шаламову ничего не надо было придумывать. Выстраданное собственной кровью оборачивается обвинительным документом. Максимальная убедительность прозы достигается документальной верностью фактов и простотой, ясностью, безыскусностью изложения... Шаламов считал: важно воскресить чувство, которое испытывал человек в нечеловеческих условиях. Он воскрешал это чувство, воскрешал убитых, замученных, умерших от голода и холода, изнеможения… Размышляя о природе русской литературы, В. Шаламов писал: «У писателей учатся жить. Они показывают нам, что хорошо, что плохо, пугают нас, не дают нашей душе завязнуть в темных углах жизни. Нравственная содержательность есть отличительная черта русской литературы». Проза Шаламова отвечает этим принципам? Размышления учащихся завершают этот трудный урок.
Тепер Анна Никитична, |
