Вступление

Варлам Тихонович Шаламов (1907—1982) — писатель огромного масштаба. Блистательный прозаик и поэт, он еще не привлек детального внимания специалистов особенностями своего дарования. Автор «Колымских рассказов»признан читателем, любое издание его прозаических и поэтических произведений раскупается. Признание пришло после смерти Шаламова, когда с 1987 года начали появляться его рассказы, называемые «колымскими». В действительности это шесть книг-циклов: «Колымские рассказы», «Очерки преступного мира», «Левый берег», «Артист лопаты», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2». Уже напечатаны антироман «Вишера», автобиографическая повесть «Четвертая Вологда».

Шаламов известен главным образом как автор произведений о народной, колымской трагедии. Е. Сидоров назвал его творчество «трагической фреской», назвал удачно, потому что мы невольно переключаемся на восприятие фрески микеланджеловского «Страшного суда» в Сикстинской капелле. Но там могучие возрожденческие образы, титаны, поверженные и вместе с тем неукротимые. В. Шаламов хотя и использует на далеком горизонте образы античности, римской культуры и римской истории, образы русского духовного бунтарства, например Аввакума, все-таки в центре его внимания — возможности обыкновенного человека — обреченного и обрекающего, но оказавшегося /3/ в сверхэкстремальной ситуации. «Прикреплять» Шаламова только к «лагерной теме» односторонне. На самом же деле шаламовское повествование — универсальная художественная картина мучительной судьбы человека XX века, попавшего в сети враждебных ему катаклизмов эпохи, попранного и растоптанного. Предельность в изображении человеческого падения все-таки перекрывается победой добра, о которой он сам писал, дает импульсы для очищения эстетическим достоинством текстов, их безупречной структурой и ритмико-парадоксальной стилистикой.

Три года в Вишерских лагерях, семнадцать лет в лагерях колымских были побеждены творческой самоотверженностью.

В отличие от взрывоопасной прозы, выходившей только в самиздате, его поэтические произведения появлялись в печати (укороченные публикации в «Литературной газете», в «толстых» журналах, в «израненных» сборниках). Но ошеломляющее впечатление произвела именно проза, напечатанная только после смерти писателя. Возможно, мы недооценили замечательного поэта. Выход шести (тоже шести!) поэтических циклов «Колымских тетрадей» (М., 1994) дает нам возможность осмыслить поэтический мир Шаламова и соотнести его с прозаическими произведениями. Только теперь мы получили в руки аутентичное стихотворное наследие, только теперь, после колымских рассказов, мы пережили целостное впечатление от этого поэтического мира. Поэзия открыла для Шаламова возможность обратиться «к единственно вечному в человеке, присущему ему, — к его страданию. Это коренной предмет искусства, его неизбывная тема. Страдание вечно само по себе, мир почти не меняется временем в основных своих чертах — в этом ведь и сущность бессмертия Шекспира». Так писал Шаламов Б. Пастернаку в 1954 году. Поэзия сопровождала его всю жизнь.

К «колымской прозе»он был подготовлен опытом тридцатых годов. В перерыве между первым и вторым лагерем (1932—1937) Шаламов написал множество рассказов-новелл, преимущественно остросюжетного характера. Некоторые из них печатались, другие были после ареста в 1937 году уничтожены в рукописях. То есть у Шаламова была уже профессиональная подготовка /4/ для работы в этом испытанном им жанре. Но теперь в его душе и памяти был другой материал, другие люди, собственный другой опыт. Характерно его признание в одном из писем 1973 года: «Если я никогда не думал, как пишут роман, повесть, то над тем, что такое русский короткий рассказ, я думал десятки лет и еще в 30-е годы в коротком сюжетном рассказе проделал ряд экспериментов»[1]. Это был опыт новеллистического повествования. Как бы ни «бунтовал»Шаламов против жанровых ограничений, «память жанра» владела им тоже. Другое дело, что он трансформировал эту память в соответствии со своим видением мира, трагическим опытом жизни и особенностями дарования.

Почему так названа книга — «Трагический парадокс В. Шаламова»? Шаламов видит трагические парадоксы в самой жизни, он прибегает также к парадоксу как способу преодоления трагизма, ужаса и абсурда, в которые оказался погружен человек XX века. Парадоксальность — отличительная черта названий многих новелл, их построения, «прологов» и «эпилогов» циклов. Парадоксальность — в отношении пережитого к оформленному словом, литературным текстом, в трактовке тем взаимообратимости жизни и смерти, воскрешения и тления, памяти и забвения, телесности и души, человеческого и животного в человеке, виновности и невиновности и т. п. Парадоксы и ирония пронизывают стилистику, само письмо. Даже в недавно опубликованных «Записных книжках» бросаются в глаза парадоксы: «Мы как в Древнем Риме — ложимся только обедать и ужинать»; «Воздух можно трогать руками»; «Врачи приходят и уходят, а больные остаются»; «Моцарт потому и стал Моцартом, что работал гораздо больше, чем Сальери. Эта работа доставляла Моцарту удовольствие»; «Ему все казалось, что за одну руку и ногу он привязан кем-то к кровати, и он бился, бился до утра. И только поняв, что это инсульт, паралич, он заснул»; «Жизни в искусстве учит только смерть»; «Задача поэзии не ускорить, а притормозить время»; «Задержан при попытке опубликовать стихи»; «Я новатор завтрашнего дня»и т. п.[2] /5/

Здесь необходимо сказать об одном широко распространенном заблуждении. Высказывания Шаламова о борьбе с литературностью, литературщиной, апология документа как того материала, который с наибольшей силой выражает катастрофичность XX века, ироническое отношение к беллетристичности, его собственная судьба — все это породило мнение, будто Шаламов не был озабочен созданием литературного текста, а думал лишь о «фактичности». На самом же деле он во главу угла ставил «почерк», «стиль», «документ авторской души» и профессионализм, будь то в прозе или в поэзии.

Сегодня становится все более очевидным, что Шаламов — это не только историческое свидетельство о преступлениях, которые забывать — преступно. В. Шаламов — это стиль, уникальная ритмика прозы, новаторская новеллистичность, всепроникающая парадоксальность, амбивалентная символика, блестящее владение словом в его смысловом, звуковом облике и даже в начертательной конфигурации, композиционная выверенность в сочетании с вариативностью, тонкая стратегия мастера и спонтанность ловящего «стремительную тень воображенья» поэта. Одним словом, пора уже говорить об искусстве, о своеобразной эстетике В. Шаламова.

Цельная личность, Шаламов создал художественный мир, сотканный из антиномий, необычных сопоставлений, парадоксом обращенный и к своим собственным текстам. Его высказывания в форме эссе, дневниковых записей, писем часто взаимоисключают друг друга. Видимо, это результат двух обстоятельств. Во-первых, и в критико-эссеистических текстах художник брал верх над публицистом. Во-вторых, Шаламов менялся, искал, находил, отбрасывал, снова находил, он не был «готовым», он был «становящимся». Поэтому зачастую так разнятся мысли Шаламова-поэта и мысли Шаламова, написавшего или пишущего «колымскую серию», а также его «формулы»жизни и художественный текст.

Все сказанное позволяет соотнести Шаламова-художника с Шаламовым — биографической личностью. Тогда станет понятна его удивительная антиномичность, амбивалентность, «противочувствие». Сложность проникновения в этот мир состоит в том, что его «противочувствие» многоканально. Но если мы воспользуемся /6/ не только понятием амбивалентности, которое обозначает двойственность восприятия и эмоциональной оценки одной и той же ситуации, одного и того же предмета, одного и того же персонажа, а также понятием поливалентности, учитывая эту многоканальность, то и в этом случае, хотя и приблизимся к художественному миру В. Шаламова, едва ли «ухватим», зафиксируем в нем что-то неповторимое, только ему присущее.

Возможно, есть смысл образовать некий оксюморон (с греч. охуmorоn — остроумно-глупое), в котором запечатлено сочетание контрастных по значению слов, создающих новое представление. Таким оксюмороном может стать «затвердевшая текучесть», «структурированная неизмеримость», «ограниченная безграничность». Это как бы самый общий абрис творческого метода Шаламова и его результатов. Работая в твердом, структурированном жанре, Шаламов вместе с тем говорил: если часть скопленного, малая, ничтожная часть хорошо идет на бумагу, он не препятствует, не затыкает рот ручейку, не мешает ему журчать. И тогда вместо круга возникает впечатление лабиринта, из которого, однако, выводит ариаднина нить. В этом текучем ручейке постоянно меняются ракурсы восприятия и оценок. Так, образ круга, мне кажется, соседствует с образом спирали-пружины, в которой полукружия «прочитываются», но которая может быть надстроена в оба конца, уходящие в необозримость.

Но и наличие этих оксюморонных представлений — «затвердевшая текучесть», «структурированная неизмеримость», «ограниченная безграничность» и даже круг в сочетании с наращиваемой спиралью — всего этого все-таки недостаточно. Нам не избежать использования понятий с тысячелетней традицией, однако, обращаясь к творчеству Шаламова, мы вынуждены их каким-то образом индивидуализировать. Это понятия, пришедшие из древнегреческих времен: перипетия, парадокс, катарсис, а также «трагическое», сформировавшееся в новое время от понятия «трагедия». Но и трагическое и катарсис творчества Шаламова несут на себе печать катастроф XX века и типов повествования о них. Можно говорить о сплаве классических и неклассических признаков в изображении трагических ситуаций, конфликтов и персонажей, но очевиден перевес вторых, неклассических, над первыми.

/7/

Таким образом, твердая текучесть, ограниченная безграничность, воплощенные в круговой фигуре и в наращиваемых спиралях, если прибегнем к зрительным представлениям, повествовательная перипетия вкупе с многоступенчатым трагическим парадоксом, художественная антиномичность, деталь-символ, а также исключительная роль ритма не только в поэзии, но и в художественной прозе — самое общее наше представление о художественном мире В. Шаламова.

Автор книги выражает глубокую благодарность за моральную поддержку, ценные замечания и сведения Ирине Павловне Сиротинской, близко знавшей В. Шаламова, его внутренний мир и проделавшей гигантскую работу для подготовки рукописей писателя к печати.

Примечания

1. Шаламов В. Т. — Черткову Л. Н. // Знамя. 1993. № 5. С. 156.

2. Шаламов В. Из записных книжек // Знамя. 1995. № 6.

СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД

Сайт: www.shalamov.ru