(заметки о поэзии В. Шаламова: к 90-летию со дня его рождения)

Несколько лет я не брал в руки сборник стихов Шаламова. И вот взял, несколько дней читал, читал примагниченно — отложишь книгу, а тебя опять тянет читать ее, просто держать в руках, думать. Притягива­ет слово, наполненное предельно тяжелой судьбой, страданием и преодолением этого страдания. Преодо­ление прежде всего художественным словом.

Первое, что бросилось в глаза при перечитывании, — это бесконечное слово лед. Оно имеет у Шаламова самые разные значения, тут и прямое — 

«Ледяною лапой сжатый, 
Задыхается ручей...»,
и метафоричес­кое — он сравнивает свои строки с «крашеными льдин­ками». 

«Лебедь это или льдина 
Приплывет из темно­ты...»,
«Никогда ты не слыхала 
Лебединой песни льда...», 
«Земная горечь русской сказки 
Среди беспа­мятного льда...», 
«Пусть укажут мне синицы 
Верный путь за синей птицей 
По торосистому льду...» 

Шаламов даже волосы боярыни Морозовой описы­вает — «ледяные волосы седые...».

Слово «лед» проходит у него через весь творческий путь. В одном из последних стихотворений он пишет: 

«Я такой задался целью: 
Беспрерывно шелестеть, 
Шелестеть льдяной метелью, 
Ледяные песни петь...»

Это, конечно, никакой не художественный прием. Колымская вечная мерзлота, невольничий лед Колы­мы так крепко в него вошли, что стали неразрывны с душой поэта. В письме к И. П. Сиротинской Варлам Тихонович писал: «Окуная пальцы в холодную воду, разглядывая снег, на Колыму не вернешься. Колыма в моей душе в любой жаре». /67/

Идет преодоление «льда», преодоление Колымы, но вместе с тем тут уместно вспомнить и Катулла — «да, ненавижу, но все же люблю». После освобожде­ния из лагеря этот «лед» стал его основным материа­лом, в каком-то смысле его богатством, его новизной.

Приведу полностью одно стихотворение «со льдом», которое сам автор считал «одним из самых любимых стихотворений».

Инструмент

До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш: 
Десть бумаги в десять гривен, 
Торопливый карандаш —
Вот и все, что людям нужно, 
Чтобы выстроить любой
Замок, истинно воздушный, 
Над житейскою судьбой. 
Все, что Данту было надо
Для постройки тех ворот, 
Что ведут к воронке ада, 
Упирающейся в лед.

Две последние строки художественно прекрасны, поэт умудрился дантовский ад перенести на лагерную Колыму, поставить на колымский лед да еще сказать, что ниже, глубже, хуже уже ничего нет — это предел ада. Исходя из того, что Шаламов описал в прозе, это, пожалуй, так и есть.

(«Десть бумаги», по В. И. Далю, — это мера бума­ги в 24 листа.)

О Шаламове можно писать отдельно как о поэте, отдельно как о прозаике, можно в целом стремиться понять его творческую новизну. Мне ближе стихи, и я буду говорить о них.

Когда-то я у Межирова прочитал строки о том, что, мол, в юности быть поэтом — доблесть, а после тридцати — позор, что, мол, это занятие молодых. И как-то меня смутили тогда эти строки. Но, слава Богу, почти тогда же прочитал у Шаламова замеча­тельное стихотворение на эту тему:

Поэзия — дело седых, 
Не мальчиков, а мужчин, 
Израненных, немолодых, 
Покрытых рубцами морщин/68/
Сто жизней проживших сполна
Не мальчиков, но мужчин, 
Поднявшихся с самого дня
К заоблачной дали вершин. 
Познание горных высот, 
Подводных душевных глубин, 
Поэзия — вызревший плод. 
И белое пламя седин.

Этим стихотворением Шаламов предельно раздви­гает горизонты поэзии. Юность крайне редко может охватить такое. Шаламов считает поэзию занятием предельно серьезным и ответственным. «Вызревший плод» русской поэзии XIX века он считал более значи­тельным, чем «плод» русской прозы: «...русская поэзия XIX века — вершина еще более высокая, чем русская проза».

Читая книги Шаламова, конечно, всегда помнишь необычайную судьбу автора - почти двадцать лег лагерей и ссылки. Судьба страшная. Но - судьба. А без судьбы — считал Шаламов — нет поэта. 

Стихи — это судьба, не ремесло, 
И если кровь не выступит на строчках, 
Душа не обнажится наголо, 
То наблюдений, даже самых точных, 
И самой небывалой новизны
Не хватит у любого виртуоза, 
Чтоб вызвать в мире взрывы гишины
И к горлу подступающие слезы.

Судьба, судьба... После такой судьбы поймешь на­звание книги стихов Шаламова «Московские облака».

Шаламов считал, что роль писателя в конце XX века должна измениться. Писатель уже не должен быть наблюдателем, созерцателем жизни. «Писатель — не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спус­тившийся в ад. Выстраданное собственной кровью вы­ходит на бумагу как документ души, преображенное и освещенное огнем таланта», — говорит писатель в эссе «О прозе».

Но это в отношении прозы.

Что касается поэзии, то, не снимая мысли о судьбе, вместе с тем Шаламов пишет, что «поэзия /69/непостижима». Тут у него несколько другой подход. Если от прозы он требует почти документальности, то о стихах пишет: «Думать о том, что стихи могут иметь познава­тельное значение, — это оскорбительно невежествен­ная точка зрения». Здесь он ближе к Пушкину, сказав­шему, что «цель поэзии — поэзия». Шаламов дальше говорит: «Для поэта философские обмолвки — все это попутно, производно в результате его главной работы с чисто звуковым материалом».

Другое дело, что «звуковой материал» Шаламов обретал на ледяном дне адовой воронки.

В 1951 году писатель освободился из заключения, но уехать с Колымы тогда не смог. Устроился фельд­шером близ Оймякона, то есть на полюсе холода.

Только в 1953 году, еще не реабилитированный, он поселился «на сто первом километре» - в Калинин­ской — тогда — области, в поселке Туркмен. Работал снабженцем на торфопредприятии. Этот период жизни насыщен у Шаламова творчеством. С одной стороны, его переполняет радость свободы. После неволи ока­заться в довольно красивом месте, недалеко от Моск­вы — он писал день и ночь, в свободное, естественно, от работы время. С каким восторгом описывает он в этот период природу. Вот стихотворение «Гроза»:

По желтой глиняной корчаге
Гуляют грома кулаки, 
Вода спускается в овраги, 
Держась руками за пеньки.

Шаламов по своему складу не очень восторженный человек, скорее сдержанный и строгий. Но в Калинин­ской области он написал немало таких восторженных, счастливых строф. Вообще было бы хорошо, если бы кто-нибудь изучил подробно этот период жизни поэта. В Калининской области он прожил почти до конца 1956 года. Именно в этот период у него происходит творческое осмысление пережитого, он начинает ис­пользовать «звуковой материал» Колымы. Например, к написанному в то время стихотворению «Птицелов» через годы Шаламов даст комментарий: «Написано в поселке Туркмен Калининской области в 1954 году. Это было время, когда я писал беспрерывно, каждую свободную минуту, и думал, что этот поток никогда не иссякнет... "Птицелов" важная страница моего поэти­ческого дневника». О стихотворении «Лиловый мед»,/70/ написанном тогда же, Шаламов говорит: «Это стихо­творение... я считаю одним из лучших...» Тогда же он написал и «Инструмент», который я уже приводил, и многие другие очень значительные стихи.

Почему поселок называется Туркмен, я не знаю, но в этом тоже что-то есть отдаленно лагерное. Может быть, я ошибаюсь.

В 1956 году Шаламова реабилитировали полнос­тью и он уехал в Москву. Одним из последних стихо­творений, написанных в Калининской области, было стихотворение «А лодка билась у причала». Поэт о нем писал: «Одно из важных стихотворений, обобщающих мой северный опыт и мою формулу искусства».

...А лодка билась у причала, 
И побледневший рулевой
Глядел на пляшущие скалы
И забывал, что он живой. 
И пальцы в боли небывалой, 
Не ощущаемой уже, 
Сливались с деревом штурвала
На этом смертном рубеже. 
И человек был частью лодки, 
Которой правил на причал, 
И жизнь была, как миг короткий, 
По счету тех земных начал, 
Что правят судьбы на планете, 
И, воскрешая и губя, 
И лишь до времени в секрете
Способны выдержать себя. 
И вот, спасая наши души, 
Они проводят между скал
Лишь тех, кто только им послушен, 
Кто жизни вовсе не искал...

После смерти Шаламова до последнего времени это стихотворение публиковалось без последней стро­фы. Почему-то. Хотя в этом стихотворении она самая значащая и даже решающая. Я взял текст из подготов­ленного Ириной Павловной Сиротинской четырехтом­ного Собрания сочинений В. Т. Шаламова, которое, даст Бог, выйдет в издательстве «Художественная ли­тература».

Большой загадкой для меня является стихотворе­ние «Славянская клятва», написанное в 1973 году, но при жизни не опубликованное. Оно увидело свет в /71/книге «Несколько моих жизней», изданной в прошлом году издательством «Республика».

Это чрезвычайно неожиданное для Шаламова сти­хотворение. Оно как будто бы и не его. Но Ирина Павловна Сиротинская, работающая с рукописями по­эта, утверждает, что это именно Шаламова стихи. Я тоже уверен, что это так. Эти стихи просто не с чем соотнести в творчестве поэта. Но такое бывает. По­пробуем понять, в чем дело. 

Славянская клятва

Клянусь до самой смерти
мстить этим подлым сукам, 
Чью гнусную науку я до конца постиг. 
Я вражескою кровью свои омою руки, 
Когда наступит этот благословенный миг. 
Публично, по-славянски
из черепа напьюсь я, 
Из вражеского черепа, 
как делал Святослав. 
Устроить эту тризну
в былом славянском вкусе
Дороже всех загробных, 
любых посмертных слов.

Вот такое стихотворение. Если бы это была просто «Клятва», то еще можно было бы понять, что он собирается мстить сталинизму, от которого жутко по­страдал. Тем более, у него где-то есть в эссе, что свои рассказы он считает «пощечинами сталинизму». Но почему автор подчеркивает славянское? Три раза в этом коротком стихотворении он употребляет это слово. Значит, имеет в виду «врагов» не славян? А кого он имеет в виду?..

Во всей поэзии и, кажется, прозе у Шаламова нет и намека на тему «не славян». Поэтому стихи кажутся предельно неожиданными. Как будто они написаны для какой-то исторической пьесы. Но по всему духу видно, что Шаламов пишет о чем-то современном ему, мучающем его, особенно это видно по первым двум строкам.

Шаламов говорил, что писать он может только летом, зимой холод сжимает мозг. Видимо, это по­следствие Колымы.

Пройдут десятилетия, век, другой — слово «Колы­ма» уже не будет саднить в душе читателя, все будет/72/ восприниматься как текст, допустим, античной траге­дии. И для читателя на первый план выйдут судьба поэта, рок, сложность бытия, катарсис... Лед уже будет восприниматься как некая космическая дан­ность, как некая категория Вселенной — в этом смысле поэзию Шаламова ждет очень и очень продолжитель­ное будущее. Если, конечно, жизнь на земле будет продолжаться, во что хочется верить.

Произнес слово «античная» и вспомнил, что у Ша­ламова есть стихотворение «Гомер». А заканчивается оно так:

Метелица метет
В слепом остервененьи. 
Седой певец поет
О гневе и терпеньи, 
О том, что смерть и лед
Над песнями не властны. 
Седой певец поет. 
И песнь его — прекрасна.
Вот в этом и заключается истинное «преодоление льда».

Это так. Но еще раз задумаемся о жизненной судь­бе поэта. Не дай Бог никому пройти то, что прошел он. В России стать великим поэтом, выдающимся поэтом век от века все тяжелее. Шаламов все прошел и все сказал. И этим он истинно велик.

Сегодня Варламу Тихоновичу исполнилось бы 90 лет. Он ведь наш современник. Но, перечитывая стихи, понимаешь, что он уже почти не связан со временем и даже с пространством. Его стихи начинают наполняться вечным. /73/

Сайт: www.shalamov.ru