Рецензия на второй поэтический сборник Варлама Шаламова: Шелест листьев. Стихи. М. Советский писатель. 1964. 126 стр. 
Первая книга Варлама Шаламова — «Огниво» — вышла в 1961 году. Ее автору было тогда за пятьдесят. Первый его стихотворный сборник вышел так поздно не потому, что он — поэт позднего развития, а по обстоятельствам, от его воли не зависящим. Арестованный по клеветническому доносу в 1937 году, он провел долгое время в лагере и ссылке. 

В одном из своих стихотворений, которое носит откровенно программный характер, Шаламов пишет: 

Поэзия — дело седых. 
Не мальчиков, а мужчин. 
Израненных, немолодых. 
Покрытых рубцами морщин. 
Сто жизней проживших сполна 
Не мальчиков, а мужчин. 
Поднявшихся с самого дна 
К заоблачной дали вершин... 

Поначалу кажется, что это утверждение противоречит нашему опыту. Разве лучшие стихи часто не были написаны людьми, только вступающими в жизнь, людьми, в которых кипел избыток сил и желаний? Разве в нашем сознании поэзия и молодость — не синонимы? 

Но нелепо было бы, конечно, усматривать в стихотворении Шаламова упрек молодым или противопоставление их старшим. Поэзия — такое же дело молодых, как и седых и израненных. Убедительность стихотворения Шаламова — в его личной выстраданности. В том, что за ним стоит личность его автора, его характер, биография, судьба. 

«Стихи — это судьба, не ремесло», 
— говорит поэт. Не мальчиков и мужчин, не отцов и детей сопоставляет автор. Это размышление о себе. Каким он был когда-то, в годы юности. И каким он стал сейчас. Он и мальчиком, наверно, писал стихи. И получались они у него, наверно, не хуже, чем у других мальчиков. И рифмы были, и ритм, и размер, и техника не хромала. Но по-настоящему к поэзии он приобщился позже. Когда он «сто жизней прожил сполна». Когда он поднялся «с самого дна к заоблачной дали вершин». Не думайте, что это — звонкая фраза или выспренная метафора. За ней — реальный жизненный путь. Это суровый север, лагерь, куда он был брошен молодым человеком, где сохранить себя, свою веру в человеческое достоинство, В победу добра порой было ничуть не легче, чем подняться к «заоблачной дали вершин». 

О самой тяжкой поре своей жизни Шаламов говорит мало и скупо. Отчасти это объясняется его тяготением к лаконичной форме письма и сдержанному выражению своих мыслей и чувств, в еще большей мере — характером лирического героя, человека немногословного, избегающего пространных разглагольствований и душевных излияний, стремящегося не столько к обнажению своих переживаний, сколько к объективному изображению окружающего его мира. Больше всего занимают его природа, работа, искусство. 

Природа в стихах Шаламова не покладиста. Она чревата трудностями и опасностями, которые порой могут стоить человеку жизни. Но в ней царит разумная необходимость. Человек не противопоставлен природе. О – часть ее. Он лучшее, что она создала. 

Не потому цари природы. 
Что, подчиняясь ей всегда. 
Мы можем сесть в бюро погоды 
И предсказать ее на годы 
По слову ветра или льда. 

А потому, что в нас чудесно 
Повторены ее черты.— 
Земны, подводны, поднебесны, 
Мы ей до мелочи известны 
И с ней навеки сведены. 

Природа для Шаламова – великая искусница, неистощимая и неутомимая в творчестве все новых и новых, неожиданных и бесконечно разнообразных красок, звуков, запахов. Лирический герой книги сознает свою ответственность перед ней: 

«Неточность изложенья, пробелы мастерства осудят и растенья, и камни, и трава…»

Душе поэта мила первозданная природа, к которой еще не успела прикоснуться рука человека. Но он восхищен теми, кто любит и умеет помериться силами с природой, подчинить ее законы нуждам человека. Он любуется подъемным краном. Который как «самоходка на гусеничном ходу, по окнам бъет прямой наводкой и тихо кружится на льду. Его радует закладка города и первые приметы человеческого жилья: 

«Уже пробиты магистрали, уже пробился в потолок еще застенчивый вначале печурки тоненький дымок». 

На своем веку автору этой книги пришлось переменить немало занятий. За что бы он ни брался, что бы ни делал, он вспоминает сегодня работу с чувством удовлетворения и даже благодарности. Она помоглала в трудные минуты, она приноси ощущение своей силы. Те навыки, которые человек приобретает в работе, навсегда остаются с ним и в нем — и это не отупляющий автоматизм, а добрые навыки, в которых спаяны мозг и руки. Этому посвящено стихотворение «Память» — на мой взгляд, одно из самых убедительных в сборнике: 

Если ты владел умело 
Топором или пилой. 
Остается в мышцах тела . 
Память радости былой. 
...Сколько в жизни нашей смыто 
Мощною рекой времен
Разноцветных пятен быта. 
Добрых дел и злых имен. 
Мозг не помнит, мозг не может, 
Не старается сберечь 
То, что знают мышцы, кожа. 
Память пальцев, память плеч. 
Эти точные движенья. 
Позабытые давно,— 
Как поток стихотворенья, 
Что на память прочтено. 

Сравнение поэзии с природой, с разнообразными формами человеческого труда то и дело возникает в книге Шаламова. Не всегда они, эти сравнения, внутренне обязательны. Метафора в искусстве — не внешнее украшение, а художественно воплощенная мысль. Когда же поэт, скажем, сравнивает свою работу с плавкой руды и отливкой стали, то это — не мысль, а имитация мысли. Подобные сравнения стали общим местом, и оттого, что изображение расцвечивается точными и достоверными подробностями «металлургического процесса», оно не становится фактом поэзии. 

То же самое относится и к другому стихотворению («Да, рукопись моя невелика»), в котором рукопись поэта сравнивается не с ручьем, не с рекой, а с родником, и в котором говорится, что «подземный ключ не сдвинет валунов, не потрясет береговых основ», но «любой любитель», «тайный рудовед по этой книжке мой отыщет след». Звучит это холодно, витиевато и не слишком точно. При всем желании трудно понять, что означает выражение «тайный рудовед». Самое же печальное заключается в том, что эти риторические штампы неизбежно размывают индивидуальное своеобразие авторского почерка. 

Непреодоленные и непереработанные книжные влияния дают себя знать и в некоторых других стихотворениях поэта — например, «Ленинград». 

В стихах такого рода (их сравнительно не так уж много, но они встречаются в сборнике) В. Шаламов теряет то лучшее, что есть в его восприятии жизни и искусства. А у него есть и свежесть, и новизна, и неожиданность, и точность. 

Эти качества явственно ощутимы в стихотворении о Викторе Гюго — писателе, о котором больше ста лет не утихают споры. Это спор и о Викторе Гюго, и о праве на существование романтического искусства. Короткое стихотворение — не развернутая статья, и смешно было бы искать в нем обстоятельной логической аргументации. Но в двенадцати строках поэту удалось схватить самое существенное: 

В нетопленом театре холодно, 
А я. от счастья ошалев. 
Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде. 
Учусь растить любовь и гнев. 

Ты — мальчик на церковном клиросе, 
Сказали про тебя шутя. 
И не сумел ты. дескать, вырасти. 
Состарившееся дитя. 

Пусть так. В волненьях поколения 
Ты — символ доброго всегда. 
Твой крупный детский почерк гения 
Мы разбираем без труда. 

Как верно — точно, неожиданно и поэтично — это: «крупный детский почерк гения». Так не скажешь ни о Бальзаке, ни о Флобере, ни о другом каком-нибудь писателе-реалисте. Это относится именно к писателю романтического склада и именно и особенно к Виктору Гюго. Этот почерк принадлежит человеку естественному, здоровому, не охлажденному опытом, в книгах которого низкое злодейство и самоотверженное подвижничество, черное и белое выступают обнаженно, в чистом, без примесей, виде. 

Если бы меня спросили, что же основное в книге Варлама Шаламова, что побуждает читать ее, возвращаться к ней и перечитывать запомнившиеся строки, я не обинуясь ответил бы — образ ее лирического героя. Этого героя отличает большая внутренняя убежденность. И оттого, что он убежден в слове, которое он произносит, он убеждает нас, читателей. 

Сайт: www.shalamov.ru