В «Колымских рассказах» рассказ «Курсы» занимает особое место. Он повествует о Спасении и Преображении человека, о возрождении души после перенесенных, казалось бы, немыслимых страданий.

Один из его эпизодов непосредственно связан с судьбой харьковчанки, пережившей, как и автор, ГУЛАГ, но сохранившей в полной мере «живую душу».

Речь идет об Ольге Степановне Семеняк...

Курсы, по мнению самого автора, стали «спасением жизни», подлинной жизни души».

...Шаламов лаконично формулирует суть спасительной тяги человека к знанию вопреки всем тяжелым условиям жизни. И Ольга Степановна оказалась в роли той, кто был призван научить.

Посвященный ей фрагмент рассказа состоит из двух частей. Сначала автор предельно лаконично и строго документально излагает основные моменты ее биографии. Он ощущает себя летописцем той судьбы, с которой волей случая скрестилась его собственная жизнь и судьба.

По мере того, как я вчитывалась в строки этого рассказа, образ ранее неведомой мне землячки становился вполне зримым. Значительным и важным стало буквально каждое слово автора.

Варлам Тихонович писал: «Ольга Степановна Семеняк, бывший доцент кафедры диагностической терапии Харьковского медицинского института, не читала лекций на наших курсах. Но мы проходили у нее практику. Она научила меня выстукивать, выслушивать больного. К концу практики она подарила мне старенький стетоскоп – это одна из немногих моих колымских реликвий. Ольге Степановне было около пятидесяти лет, ее десятилетний срок еще не кончился. На Украине оставались ее муж и двое детей (все погибли во время войны). Бона кончилась, кончился и срок заключения Ольги Степановны, но ей некуда было ехать. Она осталась в Магадане после освобождения. На женском участке «Элъгена» Ольга Степановна провела несколько лет. Она нашла в себе силы справиться со своим великим горем.

Ольга Степановна была человеком наблюдательным и видела, что в лагере только одна группа сохраняет в себе человеческий образ – религиозники, церковники, сектанты. В своей «кабинке» она дважды в день молилась, читала Евангелие, старалась делать добрые дела. Добрые дела было ей делать нетрудно. Никто не может сделать больше добрых дел, чем лагерный врач, но мешал характер – упрямый, вспыльчивый, заносчивый. На совершенствование в этом направлении Семеняк не обращала внимания. Заведующей она была строгой, педантичной и персонаж держала в ежовых рукавицах...».

Ее образ становился живым и близким.

Последняя фраза отрывка напоминает сдержанные слова, какие обычно пишут в служебных характеристиках, столь лапидарен был стиль написанного. Нет практически никаких авторских отступлений ассоциаций, разве что фраза: «Добрые дела было ей делать нетрудно». Но вдумаемся, что стоит за этими словами... Делать добрые дела в условиях заключения, слежки, физических и моральных мук – это ли не выбор жизненной позиции и единственно возможного для себя поведения?

«К больным была всегда внимательна». Но так ли часто это имело место в ГУЛАГе? Героями рассказов Шаламова часто были именно врачи. Однако поведение и поступки этих людей показывали их не всегда с лучшей стороны. Писателю довелось быть свидетелем проявлений чудовищной жестокости и патологического бессердечия. Шаламов вообще был убежден, что лагерный опыт – это отрицательный опыт жизни, и писал об этом неоднократно. Как правило, он оставлял за читателем право самому анализировать написанное автором.

Харьковчанка Ольга Степановна относилась к категории тех немногих достойных людей, которые не растеряли изначальных качеств своей души – умения сопереживать и сострадать. И это несмотря на то, что она прошла жуткий лагерь «Эльген», о котором сохранились самые зловещие свидетельства.

Евгения Гинзбург в своем «Крутом маршруте» напишет: «Когда вспоминаешь плоский, серый, подернутый тоской небытия пейзаж Элъгена, то самым немыслимым, самым сатанинским измышлением кажутся в нем именно эти бараки с надписями «грудниковая группа», куда помещали Элъгенских детей, родившихся у заключенных женщин».

Е. Гинзбург вспоминает, как спрашивала у «настоящего квалифицированного врача» Ольги Степановны Семеняк: «...можно ли пережить такую зиму?».

И затем писательница приводит интересный отрывок, посвященный другому эпизоду из жизни Ольги Степановны. Он органично дополняет шаламовские строки. Гинзбург писала:

«Она недавно этапирована сюда, к нам, на общие работы. Сурово покарала ее начальник ОЛП Циммерман. За то, что, являясь, врачом центральной эльгенской зоны, Ольга Степановна тайком посещала молитвенные собрания религиозниц в лагерной кипятилке. Это были сектанты, адвентисты седьмого дня. Ассистент Харьковского мединститута, Ольга Степановна в практической лагерной жизни – дитя малое. Ей и десятой доли сударской лесоповальной нормы не выполнить. А это – голодная смерть. Спасаем ее все вместе, как можем. Крохами хлеба, частыми "бюллетенями"...».

– Ну как, Ольга Степановна? Выживем?

– Гм... Вообще-то... Трофическое голодание... Расстройство всех функций... Глубокое нарушение белкового обмена...

– А все равно не похожи на умирающих. Послушайте, как разговаривают, как мыслят как это ни странно, но дух если не бодр, то, во всяком случае, деятелен. Вопреки разрушению организма, внутренняя жизнь шла активно. Писали интересные содержательные письма домой, пряча их под соломенные матрацы до лучших времен, когда представится возможность отослать не через лагерь. Жадно ловили обрывки вестей с фронтов, доходивших через вольных – бывших зэков – трелевщиков леса и возчиков. Читали наизусть и даже сочиняли стихи. Шутили!».

В этом отрывке не только новые штрихи к портрету харьковского доктора Ольги Степановны Семеняк, но и передана атмосфера общей лагерной судьбы многих. Но в то же время звучит и оптимистическая нота. Для ее портрета особенно важны мотивы, по которым Семеняк попала на лесоповал и ее размышления о бодрости духа.

В журнале «Самиздат» были напечатаны воспоминания другого колымчанина Павлова Ивана Ивановича под названием «Потерянные поколения», в котором также рассказано о харьковском враче, причем уже о другом периоде ее жизни на Колыме.

Павлов пишет: «Меня с Сашей перевели во 2-ое терапевтическое отделение, которым заведовала Ольга Степановна Семеняк, опытный врач, до войны преподававшая в Харьковском медицинском институте. Во время бомбежки в Харькове погибла вся ее семья. В лагере она вела замкнутый образ жизни, не сближаясь накоротко ни с кем. На Колыме сначала работала в Эльгене в женском лагере, а после организации Центральной больницы на 236 километре, по просьбе начальника нашей больницы, ее перевели к нему».

Павлов вспоминает: «Большинство врачей больницы были заключенными и жили в небольших кабинках в отделениях. Это позволяло им в любое время дня и ночи подходить к больным. Заключенный врачи, оторванные от родных и огражденные от внешнего мира колючей проволокой, как правило, заботились только о своих больных и интересовались одной медициной. В больнице Ольга Степановна была признанным авторитетом в области диагностики внутренних болезней. Врачи других терапевтических отделений в сомнительных случаях обращались к ней за консультациями.

Еще не имея результатов анализов, она почти всегда безошибочно ставила диагноз. Тем не менее, и она не пренебрегала помощью коллег, когда нужна была консультация других специалистов. Несмотря на то, что "на воле" Ольга Степановна работала в медицинском институт, в лагере она часто пользовалась народными средствами лечения. В физротерапевтическом кабинете больницы была ртутно-кварцевая лампа, но Ольга Степановна для лечения рожистого воспаления пользовалась горячим утюгом, прогревая им через толстый слой марли пораженный участок кожи больного».

Он писал о том, как Ольга Степановна однажды спасла его от верной смерти: «На следующий день у меня появилась боль в горле и я с трудом через сузившееся отверстие гортани вдыхал воздух. Температура не снижалась, и Ольга Степановна, обнаружив припухлось в районе мягкого неба и предположив у меня заглоточный абсцесс, пригласила из хирургического отделения доктора Яноша Задора, отоларинголога и нейрохирурга. Подтвердив диагноз, он назначил пенициллина, и через несколько дней мне стало легче, дыхание восстановилось, температура снизилась до субфебрилъной. Я стал быстро поправляться, и меня выписали в общую палату».

И дальше: «мне Ольга Степановна предложила помогать посменно фельдшерам, не справлявшимся в это время года с большим объемом работ. Больные, ранее выполнявшие эту работу, к этому времени уже выписались из отделения».

И еще один эпизод вспоминает Павлов. Он пишет: «Средних медработников на Колыме не хватало, и почти каждый год в больнице организовывались курсы фельдшеров сроком на восемь-девять месяцев. Учащихся выбирали из заключенных, имеющий, как минимум, неполное среднее образование. Некоторые из них ранее работали а лагерях санитарами или были фельдшерами-практиками. Несколько лет назад такие курсы окончил Крейнович, и сейчас он присматривался к больным для рекомендации их на курсы, зная, что для заключенного это вопрос жизни и смерти... Ольга Степановна, с одобрения Юрия Абрамовича и дежурных фельдшеров, рекомендовала на курсы из своего отделения Сашу Лабутова, санитарку Аню Кобрину и меня...»

О своем поступлении на курсы он вспоминает: «Весной 1946-го года нам объявили об открытии в больнице курсов медфельдшеров. Многие кандидаты в курсанты, работавшие ранее санитарами в отделениях или помогавшие фельдшерам, имели рекомендации врачей. Но в делах заключенных не было никаких сведений об образовании, и нам устроили экзамены по русскому языку, математике и химии. Испытания были несложными и, тем не менее, не все их сдали и попали на курсы. Голод, тяжелая физическая работа и лагерный режим способствовали быстрому выветриванию накопленной ранее, но ненужной в лагере, информации. Недавно я учился в школе, в университете, не сказалось еще отупляющее влияние лагеря. Знания были свежи в моей памяти. И Саша Лабутов, и я сдали экзамены легко».

И не удивительно, что на курсах Павлов встретил и Варлама Тихоновича Шаламова. Об этом он напишет так: «Мы, несостоявшиеся курсанты, интересовались всеми прибывавшими в больницу абитуриентами, тем более, что временно они попали в нашу дорожную бригаду. Как-то возле столовой мы встретили двух новичков... Один из них, высокий и худой, преждевременно состарившийся, с изможденным лицом, в старой, третьего срока телогрейке и ватных брюках, не по росту маленького размера, но тщательно залатанных и зашитых, был будущий известный русский писатель и поэт Варлам Тихонович Шаламов, автор "Колымских рассказов"...».

Павлов заключает: «В лагере таким высоким особенно трудно приходилось: пайка заключенного не учитывала его роста, а лишь процент выполненной им нормы выработки». Он вспоминает эпизод еще одной их встречи: «С Варламом Тихоновичем я как-то встретился и за шахматной доской, когда в лагере организовали шахматный турнир».

Подумать только – шахматный турнир в условиях колымских лагерей! Разве это не служит доказательством правоты библейских слов о крепости духа человеческого, о которой в свое время говорила Ольга Степановна?

* * *

Ольга Степановна была одна из тех, кто всегда, и притом действенно, помогала осужденным: на Эльгене – матерям – страдалицам, а позже помогала каждому, кто попадал в поле ее зрения как врача. Она сохранила любовь к людям, природе, поэзии и, как свидетельствует Шаламов, особым ее пристрастием была поэзия Александра Блока. И это не удивительно: ведь Александр Блок был кумиром того поколения интеллигенции, которому пришлось пережить «неслыханные мятежи» революции и гражданской войны, а вслед – испытания сталинскими лагерями.

Второй отрывок рассказа Шаламова, где основным действующим лицом была врач из Харькова, не менее важен и для ее собственной биографии, и для постижения внутреннего мира автора. Краткий диалог вводит нас в атмосферу переживаемого.

«После рабочего дня "студентов" кормили обедом в больничной раздевалке. Семеняк сидела тут же, пила чай.

– А что вы читаете, – спросила она.

– Ничего, кроме лекций.

– Вот, прочтите, – она протянула мне маленькую книжечку, похожую на молитвенник. Это был томик Блока малой серии "Библиотека поэта". Дня через три я вернул ей стихи.

– Понравились?

– Да. – Мне было совестно сказать, что я хорошо знаю эти стихи.

– Прочтите мне "Девушка пела в церковном хоре". 

Я прочел.

– Теперь – "О дальней Мэри, светлой Мэри". Теперь вот это...

Я прочел "В голубой далекой спаленке".

– Вы понимаете, что мальчик умер. 

– Да, конечно.

– Умер мальчик, – повторила Ольга Степановна сухими губами и свела в морщины свой белый крутой лоб. Она помолчала...».

Измученная, но мужественная женщина, соприкасаясь с высокой поэзией, думала о своем неизбывном горе – потере детей, и ей было невероятно трудно смириться с выпавшей на ее долю жизненной мукой. И, конечно же, выбор блоковских стихотворений не был случаен. Автор позволяет домысливать и предполагать мотивы именно такого выбора. Благодаря поразительно точной памяти Шаламова, воссоздается тонкая атмосфера переживаний героини этого рассказа.

Будучи матерью двух детей, Ольга Степановна была насильственно разлучена с ними, и стихи поэта лишь усиливали драматизм этой жизненной ситуации. И все-таки в своих переживаниях она сохранила стойкое убеждение в необходимости веры и недопустимости злобы, разъедающей душу.

Именно об этом говорит следующий отрывок: «Ольга Степановна открыла ящик письменного стола и вынула книжку, похожую на томик Блока. Это было... "Евангелие". Она тихо произнесла: "Прочитайте, особенно вот это – “К коринфянам" апостола Павла...».

Шаламов неоднократно признавался: «...более достойных людей, чем религиозники, в лагерях я не видел. Растление охватывало души всех, и только религиозники держались...»

Эту мысль он повторяет в самых разных контекстах. И вряд ли пожелание Ольги Степановны почитать послание апостола Павла было случайным.

Основной задачей апостола Павла было оказание действенной помощи заблудшим в пороках душам, вот отчего его советы имеют вневременное звучание. Он обосновывает необходимость веры и надежды в жизни каждого, кто послан в этот мир. Он формулирует постулаты бессмертного «гимна любви». Апостол Павел убежденно утверждал: «Есть один учитель – Христос. Одна вера, одно спасение через Крест, и в приятии его и заключается подлинная мудрость».

Знание этого текста позволяет совсем иначе воспринимать многие слова в диалоге героев рассказа Шаламова. Иначе понимаются и страдания тех, кто безвинно погиб в лагерях и тюрьмах.

Ольга Степановна была убеждена, что каждый человек должен задумываться над смыслом жизни и смерти, понимая в то же время, что приход к вере крайне индивидуален. У каждого страдающего была своя мера пережитых потрясений. И каждый находился на своем уровне постижения смысла человеческой жизни.

Для Шаламова «религиозный выход» (это его определение – С.Ш.) долго представлялся слишком «неземным» и невозможным в реальных условиях лагерной жизни. Но в то же время, пример самой Ольги Степановны был убедителен и поучителен.

Об Ольге Степановне Семеняк он писал не только в рассказе «Курсы», но она была прообразом героинь в двух других шаламовских рассказах – «Экзамен» и «Необращенный».

В рассказе «Необращенный» Шаламов писал: «Для курсанта фельдшерских курсов попасть на практику в третье терапевтическое отделение было большой честью. Третьим отделением руководила Нина Семеновна – бывший доцент кафедры диагностической терапии Харьковского медицинского института...»

Только два человека из нового набора курсантов попали в ее отделение и среди них Варлам Тихонович. В этом рассказе писатель несколько отошел от простого документализма в описании своей героини, изменив ее имя и отчество, но от этого ее узнаваемость отнюдь не стала меньше.

И снова поражают «живые черточки» к портрету этой мужественной женщины. Читаем в этом рассказе о первом впечатлении Шаламова от встречи с доктором: «Нина Семеновна была сгорбленная, зеленоглазая, старая женщина, седая, морщинистая, недобрая». А далее между ними следует такой диалог:

«– Вы давно здесь?

– С тридцать седьмого.

– А я с тридцать восьмого. На "Элъгене" была сначала. Триста родов там приняла, а до Эльгена роды не принимала. Потом война – муж у меня погиб в Киеве. И двое детей. Мальчики. Бомба. Вокруг меня умерло больше людей, чем в любом сражении войны. Умерло без всякой войны, до всякой войны. И все же, горе бывает разное, как и счастье».

Согласимся, это необычно доверительный разговор, который не часто случается между заключенными, а тем более, с замкнутым с виду нелюдимым «зэком» Шаламовым. Да и сама доктор запомнилась, по воспоминаниям Ивана Павлова, как человек замкнутый. Тем примечательней этот штрих. Значит, что-то неуловимое почувствовала эта загнанная женщина в душе стоящего перед ней нового курсанта, которому в одном случае она посоветует читать послание апостола Павла, а в другой раз протянет ему маленький томик стихов Александра Блока.

Шаламов писал: «Уроки Нины Семеновны, овладение лечебным искусством важнее было мне всего на свете... Нина Семеновна жила в отделении в комнате, называемой на Колыме "кабинкой". Никто никогда, кроме хозяйки, не входил туда... убирала и подметала пол хозяйка сама. Мыла ли она сама пол – не знаю. В открытую дверь была видна жесткая, плохо застеленная койка, больничная тумбочка, табуретка, беленые стены. Был еще кабинетик рядом с кабинкой, только дверь открывалась в палату, а не в сени. В кабинете – стол вроде письменного, две табуретки, кушетка... Все было так, как и в других отделениях, и чем-то непохоже... может быть, строгость Нины Семеновны, ее безулыбчивость виновата? Темно-зеленым, изумрудным огнем ее глаза вспыхивали как-то невпопад, не к месту. Глаза вспыхивали без связи с разговором, с делом. Но глаза жили не сами по себе, а жили вместе с чувствами и мыслями Нины Семеновны».

И сразу перед глазами возникает образ живого человека, – настолько мастерски создан этот художественный портрет.

Шаламов отмечает, что санитарки и сестры ее только боялись и уважали, но не любили. Но его она привечала особо. Однажды после обеда она позвала его к себе в кабинет, и там между ними состоялся интересный разговор.

Приведу его почти полностью: «Я вошел. – У меня есть книжка для вас. Нина Семеновна порылась в ящиках стола и достала книжку, похожую на молитвенник. – Евангелие? – Нет, не Евангелие, – медленно сказала Нина Семеновна, и зеленые глаза ее заблестели. – Нет, не Евангелие. Это – Блок. Берите. Я взял в руки благоговейно и робко грязно-серый томик малой серии "Библиотека поэта". Грубой, еще приисковой кожей отмороженных пальцев моих провел по корешку, не чувствуя ни формы, не величины книги. Две бумажных закладки были в томике. – Прочтите мне вслух эти два стихотворения, где закладки. "Девушка пела в церковном хоре", "В голубой далекой спаленке". Я когда-то знал наизусть эти стихи. – Вот как? Прочтите. Я начал читать, но сразу забыл строчки. Память отказывалась "выдавать" стихи. Мир, из которого я пришел в больницу, обходился без стихов. В моей жизни были дни и немало, когда я не мог вспомнить и не хотел вспоминать никаких стихов. Я радовался этому, как освобождению от лишней обузы – не нужной в моей борьбе, в нижних этажах жизни, в подвалах жизни, в выгребных ямах жизни. Стихи там только мешали мне. – Читайте по книжке. Я прочел оба стихотворения, и Нина Семеновна заплакала. – Вы понимаете, что мальчик-то умер, умер... идите, читайте Блока...»

Звучат живые и доверительные признания, звучит их живая речь. И оживают былые события во всей своей повседневности и трагичности.

И далее: «Через три дня я вернул Нине Семеновне книжку.

– Вы думали, что я вам даю Евангелие. Евангелие у меня тоже есть. Вот... 

Похожий на Блока, но не грязно-голубой, а темно-коричневый томик был извлечен из стола.

– Читайте апостола Павла. К коринфянам... вот это.

– У меня нет религиозного чувства, Нина Семеновна. Но я, конечно, с великим уважением отношусь...

– Как? Вы, проживший тысячу жизней? Вы – воскресший? У вас нет религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий? 

Лицо Нины Семеновны сморщилось, потемнело, седые волосы рассыпались, выбились из-под белой врачебной шапочки...»

В этом эмоционально сильном отрывке особенно обращает на себя внимание характеристика, которую дала своему собеседнику Нина Семеновна. Очевидно, мало кому, кто проходил перед ней в лагере, она могла сказать такое, и мало с кем могла быть столь откровенной.

Примечателен финал их диалога. Шаламов пишет: «– Нет,– сказал я неслышным голосом, холодея от внутреннего своего опустошения. – Разве из человеческих трагедий выход только религиозный? Фразы ворочались в мозгу, причиняя боль клеткам мозга. Я думал, что я давно забыл такие слова. И вот вновь появились слова – и главное, повинуясь моей собственной воле.

Это было похоже на чудо. Я повторил еще раз, как бы читая написанное или напечатанное в книжке: – разве из человеческих трагедий выход только религиозный? – Только, только. Идите».

Это был не спор, а живой диалог двух глубоко страдающих душ, у каждого из них была своя внутренняя жизнь, просто они находились пока еще на разных стадиях духовного постижения мира.

Именно об этом заключительная часть этого рассказа: «...я вновь вернулся в лагерный мир, в привычный лагерный мир, возможность "религиозного выхода" была слишком случайной и слишком неземной. Положив Евангелие в карман, я думал только об одном: дадут ли мне сегодня ужин... На следующий день я вернул Евангелие Нине Семеновне и она резким движением запрятала книжку в стол... и вот вам подарок – стетоскоп».

В творческой судьбе писателя этот рассказ по многим причинам очень важен. Он вошел в цикл «Левый берег». Рассказ «Необращенный» был написан в 1963 году, а впервые увидит свет в России почти четверть века спустя, лишь в ... 1989 году. И хотя в этом рассказе повторяются основные эпизоды, уже, казалось бы, описанные им в рассказе «Курсы», однако здесь они получают новое и обобщающее звучание, раскрывая духовную жизнь Шаламова еще с одной стороны.

Следует добавить, что рассказ «Курсы» был написан им несколько раньше – в 1960 году. Он вошел в другой цикл рассказов под название «Артист лопаты».

* * *

Рассказ «Экзамен» затрагивает те же вопросы, но в более обобщенном варианте, когда Шаламов находился на новой ступени постижения собственной жизни.

Читаем: «...я выжил, вышел из колымского ада только потому, что я стал медиком, кончил фельдшерские курсы в лагере, сдал экзамен... испытание на разрыв было выдержано».

После 1953 года начнется качественно новый виток его жизни. Все будет подчинено только творческому созиданию – рассказов, стихов, статей, эссе и даже воспоминаний о Вологде, городе детства и юности.

К концу 60-х годов он напишет одно из самых пронзительных своих стихотворений, которое будет звучать и как своеобразное окончание диалога с Ольгой Степановной Семеняк.

Текст невозможно разрывать на отдельные фрагменты и цитаты. Его нужно читать только полностью:

«Лицом к молящемуся миру,
Гора выходит на амвон.
Пред этим каменным потиром
Земной отвешу я поклон.
Река отталкивает гору,
И веет запах снеговой.
И переполнены озера
Святой водою дождевой.
И в половодье, как в метели,
Взлетают пенные цветы.
Льняной растрепанной куделью
В меня швыряет с высоты.
А я, – я тут же на коленях,
Я с Богом, кажется, мирюсь:
На мокрых каменных ступенях
Я о спасении молюсь...» 

Так неожиданно получает свое органичное завершение давний и длившийся во времени его диалог с врачом из Харькова. Их общение оставило в душе писателя глубокий след.

Шаламов признал правоту убеждений Ольги Степановны, а иначе разве могла бы появиться строчка – «Я с Богом, кажется, мирюсь...»? Такое признание было для него отнюдь не из легких. После непосильной ноши пережитой муки, искромсанной в клочья жизни, после яростного гнева и неотступных дум о сущности и цене человеческого существования оно звучит выстрадано и исповедально.

Именно таким было едва ли не последнее слово Варлама Шаламова – творца «Колымских рассказов» и поэтических «Колымских тетрадей».

Бесценные свидетельства человеческого мужества и неугасимости Духа сохраняются в коллекции прижизненных и посмертных изданий писателя в отделе редких изданий и рукописей харьковской научной библиотеки им. В.Г. Короленко, где создан также и архивный фонд «Памяти Варлама Тихоновича Шаламова». В фонд вошли самые разные документы. Историко-краеведческий аспект поиска сведений о харьковской солагернице Шаламова получил свое завершение в двух документах.

Согласно «Справочной адресной книге Харькова за 1937 год», Ольга Степановна проживала на Павловке по Софиевской улице 15, кв.2. Эта улица и этот дом сохранились до нашего времени.

17 августа 1994 года состоялся мой разговор с членом харьковского «Мемориала» Гайей Филипповной Каратаевой. Личное дело О.С. Семеняк нашлось, и ей удалось сделать из него выписки. Оно хранится в архиве КГБ по харьковской области:

«Ольга Степановна родилась 21 декабря 1901 года. Белоруска. Проживала по ул. Софиевской 15, кв. 2. Арест в августе 1937 года. В сентябре 1937 года – приговор. Ст. 58-6. к-р. На 10 лет.

Врач-физиотерапевт центральной гор. поликлиники.

При обыске у нее обнаружилась «адвентистская литература». Названы еще 5 фамилий. (Она их не назвала). У нее было 2 сына 1926 и 1929 годов (Юрий и Олесь). Была приемная дочь – Маша.

Муж – доцент полтавской с-х Академии – Доленко Александр Иванович.

Освободилась в 1947 году. Осталась жить в Магадане. В 1950 году был новый арест, но нового срока не получила. Реабилитирована в 1989 году.

К сожалению, многие вопросы так и остались пока без ответа:

– Неизвестна дата ее смерти.

– Кто непосредственно хлопотал о ее реабилитации?

– Живы ли хоть кто-нибудь из харьковчан, кто еще помнит ее: сотрудники, родственники, соседи.

В харьковском медицинском институте никаких документов о ней не обнаружилось, увы...

* * *

Скупы свидетельства времени, но они органично дополняют биографию харьковской героини Шаламова, который увековечил ее имя. Ведь недаром его назвали «Вергилием колымского ада»...