ШАЛАМОВ Варлам Тихонович [18.VI (1.VII.1907, Вологда – 17.1.1982, Москва] – прозаик, поэт. Ш. родился в семье священника, человека европейски образованного, позитивного склада мышления, придерживавшегося достаточно свободных и независимых взглядов. Твердый в убеждениях, бескомпромиссный в нравственных вопросах, отец и религиозность понимал более широко, чем это предписывалось каноном. Именно от него, по словам самого писателя, он унаследовал страстность характера. Мать Ш. была женщиной с тяжелой долей, полностью прикованная к хозяйству, но душевная, тонкая, любившая поэзию и бывшая много ближе младшему сыну, чем отец. Героями детских и юношеских лет Ш. были русские революционеры; любимое чтение – повести эсера-террориста Бориса Савинкова (Ропшина) «Конь бледный» и «То, чего не было». Именно они помогли сформироваться главному жизненному принципу будущего писателя – соответствию дела и слова. Однако горячее пристрастие к людям, посвятившим себя революционной деятельности, сочеталось у Ш. с трезвым пониманием средств борьбы этих людей и трагических результатов их деятельности.

В 1924 г. Ш. покидает Вологду и два года работает дубильщиком на кожевенном заводе в Сетуни, а в 1926 г. становится студентом ф-та советского права Московского гос. ун-та. В период учебы принимает участие в литературной жизни, сближается с группой ЛЕФ (влияние лефовской эстетической концепции – «литературы факта»– ощутимо в зрелом творчестве Ш.). Жажда познания и действия переполняют юного Ш: митинги, демонстрации, лит. и философские диспуты. В феврале 1929 г. за распространение «завещания» Ленина – письма к XII съезду – арестован и приговорен к трем годам лагерного заключения, которое отбывал в Вишере. «Что мне дала Вишера?.. Испытанный тяжелой пробой... я выдержал... Я крепко стоял на ногах и не боялся жизни».

В 1932 г. Ш. возвращается в Москву, работает в ведомственных журналах, печатает статьи, очерки, фельетоны. Тогда же публикует первые рассказы – «Три смерти Аустино», «Пава и древо». Несмотря на романтическую приподнятость, и в этих рассказах ощутимы мотивы зрелого творчества Ш.

В январе 1937 г. Ш. снова арестован (пять лет с отбытием на Колыме). Однако эти пять лет превратились в пятнадцать, т. к. в 1943 г. ему добавили еще десять лет за антисоветскую пропаганду: назвал эмигранта И. А. Бунина русским классиком.

В 1951 г. освобожден из лагеря, начинает писать рассказы и стихи. Реабилитирован в июле 1956 г., возвращается в Москву, работает внештатным корреспондентом ж. «Москва».

В 1957 г. в ж. «Знамя» напечатаны его стихи, в 1961 г. выходит первый поэтический сб. «Огниво», затем сб. «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967), в 1972 г.– «Московские облака». Однако проза Ш. к печати в СССР не принималась.

С 1966 г. рассказы Ш. начинают публиковать на Западе.

Колымская проза Ш. самим писателем разделена на 6 книг: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2». К ним примыкают «Воспоминания» о Колыме и «Антироман»– цикл рассказов о лагерях Више-ры. Работа над колымской «эпопеей» продолжалась с 1954 по 1982 г.

Ш. подчеркивал «абсолютную достоверность», даже документальность своих новелл, иногда называл их очерками. В сборниках его прозы (особенно в завершающем цикле «Перчатка, или КР-2») немало текстов откровенно мемуарного, очеркового характера, не преследующих иной цели, кроме максимально достоверного воспроизведения какого-либо эпизода лагерной жизни автора. Но преобладает, говоря словами самого Ш., «не проза документа, а проза, выстраданная как документ». Ш. с дотошностью этнографа описывает уклад лагерной жизни, в рассказах очень велик удельный вес деталей и подробностей бытового обустройства. Но при всей конкретности и «физиологической» точности описаний перед читателем высокохудожественная проза, в которой колымская жизнь предстает гротесково-абсурдной и ирреальной.

Ш. называл «Колымские рассказы» «новой прозой», имея в виду как идейно-концептуальную, так и чисто эстетическую новизну. «Новая проза» должна была, по мысли писателя, стать отражением и осмыслением опыта XX в., опыта кровавых войн, революций и прежде всего лагерей – фашистских и советских. XX в. поставил под сомнение многие накапливавшиеся столетиями духовно-нравственные ценности. По определению Ш., в его рассказах человеческая природа исследуется «в крайне важном, не описанном еще состоянии, когда человек приближается к состоянию, близкому к состоянию зачеловечности». Лагерная жизнь разрушает привычные нравственные и культурные механизмы, остается голая человеческая суть. «Проза моя,– писал Ш.,– фиксация того немногого, что в человеке сохранилось; каково же это немногое? И существует ли предел этому немногому, или за этим пределом смерть – духовная или физическая?»

Стремление добраться до сути, безжалостно отметая все внешнее, необязательное, весьма характерно для эстетики Ш. Этим не в последнюю очередь объясняется и лаконичность его текстов. По собственному признанию Ш., он любил читать русских прозаиков XX в. с карандашом в руке, вычеркивая все, что считал лишним. При этом «от Бабеля оставалось немного, а от Ларисы Рейснер и совсем ничего не оставалось». Русскую классическую литературу Ш. постоянно критиковал за присущий ей гиперморализм и гуманистический пафос. Подчеркивал, что «искусство лишено права на проповедь», «не имеет права учить». В особенности нетерпимо относился к толстовскому нравственному учительству, утверждал даже, что «все террористы были толстовцы и вегетарианцы». Отвергая толстовскую традицию, ориентировался на опыт Пушкина и Чехова. Высоко ценил Достоевского, но на страницах колымской прозы постоянно вел с ним полемику.

Спор с гуманистической литературой прошлого, прежде всего с русской классикой, составляет основу содержания многих произведений Ш. Первая фраза рассказа «На представку» (1956): «Играли в карты у коногона Наумова» – отсылает читателя к «Пиковой даме», невольно заставляя соотносить изображаемое с проблематикой пушкинской повести, а через нее – с «роковыми» для литературы XIX в. вопросами о цели и средствах, о праве на кровь, о гармонии, купленной ценой детской слезинки. На литературном фоне (блатари играют в карты, вырезанные из томика Виктора Гюго; у одного из них на груди вытатуирована цитата из Есенина: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок») разворачивается страшный рассказ о том, как, ни секунды не раздумывая, человека убивают из-за шерстяного свитера. «Не могли, что ли, без этого!» – восклицает один из зеков, но возмущение вызвано не убийством, а ущербом, нанесенным выигранной вещи. Новеллу завершает бесстрастное резюме героя-рассказчика: «Игра была окончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров».

Повествование в колымских рассказах всегда остается эпически спокойным, нет нагнетания чувствительности, авторский комментарий лаконичен и беспристрастен. Лагерный беспредел увиден глазами человека, обладающего недоступным простому смертному опытом, он – «не Орфей, побывавший в аду, а Плутон, поднявшийся из ада». Шаламовский персонаж видел и знает то, что «человек не должен знать, не должен видеть, а если видел – лучше ему умереть».

«Я вне правды, вне лжи»,– говорит о себе герой «Сентенции» (1965). В таком же состоянии – вне правды и лжи, вне добра и зла – существуют, как правило, и остальные шаламовские персонажи. «Не жизнью была замещена смерть, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью». В художественном мире колымских рассказов утрачена всякая временная перспектива, практически отсутствует связь с эпохой. В рассказе «Июнь» авторский персонаж Андреев слушает сообщение о нападении Германии на Советский Союз с полным равнодушием – «так, как известие о войне в Парагвае или Боливии». Опыт, приобретенный в царстве мертвых, учит, что «Бог умер» и «разумного основания у жизни нет». В отличие от А. Солженицына, который в сталинских застенках пришел к религии, Ш. был убежденным атеистом. «Веру в Бога я потерял давно, лет в шесть,– писал он.– ...И горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме». В своих рассказах Ш. в противоположность Солженицыну почти не касается конкретных социально-исторических, политических причин террора, для него колымский беспредел стал прежде всего чудовищным разливом зла, глубоко укорененного в самой природе человека. Лагерь – не нарушение законов обычной жизни, а сгусток их, «слепок нашей жизни». Ш. не делит своих героев на жертв и палачей; палачи у него всегда либо вчерашние, либо завтрашние жертвы: «Суть в том, что тебя судят вчерашние (или будущие) заключенные... Отбывшие срок берут винтовки – охранять, берут палку – командовать». Злоба в шаламовских рассказах выступает как «самое долговечное человеческое чувство» («Сухим пайком»), это последнее, что остается перед смертью. Многие персонажи Ш., подобно герою «Поезда», живут «только равнодушной злобой».

В рассказе «Сентенция», одном из лучших у Ш., речь идет о возвращении человека из духовного небытия в человеческий облик. Постепенно герой обретает «равнодушие-бесстрашие», потом страх, зависть – к мертвым, жалость – сначала к животным, затем к людям. Самое высшее – и последнее – восстановление Слова: герой вспоминает забытое им слово «сентенция», что изображено как символический акт приобщения к культуре, акт духовного воскресения. Именно культура для Ш. занимает главное место в иерархии ценностей. Он убежден, что «есть один род бессмертия – искусство», хотя искусство, по мысли Ш., вряд ли способно исправить человечество.

Умер Ш. 17 января 1982 г. в Москве в психоневрологическом доме инвалидов. Похоронен на Кунцевском кладбище.

Соч.: Колымские рассказы: В 2 т. / Сост., подгот. текста, вступ. ст. И. Сиротинской. – М., 1992; Колымские рассказы.– М., 1990; Колымские рассказы. – М., 1991.

Лит.: Тимофеев Л. Поэтика лагерной прозы: Первое чтение «Колымских рассказов» В. Шаламова // Октябрь. – 1991. – №3; Лейдерман Н. «...В метельный, леденящий век»: О «Колымских рассказах» В. Шаламова // Урал. – 1992. – №3; Дарк О. Миф о прозе // Дружба народов. – 1992. – №5; Шкловский Е. Варлам Шаламов.– М., 1991; Шаламовский сборник / Сост. В. Есипов.– Вологда, 1994.