18 июня этого года вся литературная общественность мира отмечала столетие великого русского писателя Варлама Тихоновича Шаламова, автора знаменитых «Колымских рассказов», романа «Вишера», книги «Очерки преступного мира», сборника стихов «Колымские тетради» и повести «Четвертая Вологда». Имя этого выдающегося писателя более известно за рубежом, поскольку там чаще, чем в России, печатаются его книги, изучается творческая биография, пишутся научные труды по его произведениям, нежели на родине. А какие же отношения были у Шаламова с Вологдой, а точнее, с вологодскими литературными кругами?

Варлам Шаламов родился в Вологде. Здесь, в доме на Соборной горке, он провел первые шестнадцать лет жизни. И хотя детство и юность будущего писателя, как и у большинства из нас, были связаны со школьной дружбой, интересными книгами, летним отдыхом на загородной даче, катанием на лодке, рыбалкой, зимними забавами и первой любовью, все же воспоминания о городе у него всегда вызывали болезненное чувство обиды. И вызывали эту обиду в первую очередь былые пережитые страдания, крайняя бедность и даже голод, на которые обрекла семью Шаламовых революция 1917 года. Отец, потомственный священник, бывший миссионер Русской православной церкви в США, лишился всех привилегий и пенсии за службу за границей. «Семья в одно мгновение стала нищей» – пишет Шаламов в своей автобиографической повести «Четвертая Вологда». Ему, десятилетнему мальчику, приходилось торговать на базаре пирожками из муки, вырученной от продажи имущества, чтобы хоть как-то помочь родителям заработать лишнюю копейку. А когда пришло время определяться с дальнейшей учебой, то вместо путевки в жизнь он получил от власть имущих «фигу под нос», а не направление в институт. Неудивительно, что Вологда на протяжении всей жизни ассоциировалась с чем-то плохим, злобным, недостойным внимания. И, тем не менее, в его творчестве есть вологодские мотивы – лирически завуалированная ностальгия по тому светлому, что бывает только в детстве.

Я забыл погоду детства, 
Теплый ветер, мягкий снег.
На земле, пожалуй, средства 
Возвратить мне детство нет.

И осталось так немного
В бедной памяти моей –
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней,

Запах ягоды-кислицы, 
Можжевеловых кустов 
И душистых, как больница, 
Подсыхающих цветов.

Это все ношу с собою
И в любой люблю стране,
Этим сердце успокою, 
Если горько будет мне.

«В любой люблю стране» - вот оно, истинное отношение к прошлому.

А помнила ли Вологда Шаламова, признавала ли писателя за своего сына, когда его имя начало появляться на страницах ведущих журналов и один за другим стали выходить сборники его стихов? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к переписке Шаламова. В письме к Александру Солженицыну он пишет: «Вологда никогда не обращалась ко мне. В рассказах, которые я написал в тридцатых годах, были вещи и на вологодском материале (речь идет о рассказах «Белка», «Пава и древо», «Крест» - авт.) - никто оттуда ничего не говорил, не писал. С 1957 года печатают мои стихотворения, указывая, что автор – вологжанин. Никаких рецензий в вологодской газете. В 1961 году выходит «Огниво» (первый сборник его стихов - авт.), имеет рецензии в нескольких городах, только не в Вологде».

Тон письма говорит о том, что Шаламов ждал поддержки от своих вологодских собратьев по перу. Мало того, питал надежду, что именно на родине ему легче будет издаться. Но надежды рухнули после одного телефонного разговора, описанного в том же письме: «В 1962 году я сидел в кабинете одного ответственного товарища в «Литературной газете». Товарищ этот говорит: «Слушайте, Варлам Тихонович, хотите, я вам устрою книжку стихов?»

- Еще бы.

Берет телефон, заказывает Вологду, и через пять минут говорит не то с Мальковым, не то с Малковым. Завтра вологодская книжка удастся.

- Слушайте телефон.

- Я слушать не могу (Шаламов уже начинал терять слух - авт.).

И каждый отвеет, он мне повторяет шепотом.

- Нет, это очень трудно, у нас своих много, а вы еще с каким-то Шаламовым. Надо, чтобы написал предисловие какой-нибудь московский писатель.

- Каждый московский писатель будет считать своим долгом дать предисловие к книжке Шаламова.

- Ну, хорошо, мы напишем ему сами. Дайте его адрес.

Записывает мой адрес – и все.

Моему доброхоту было очень стыдно встречаться со мной».

Действительно, после такого разговора возникает чувство неловкости и вины за своих не слишком-то отзывчивых коллег. Владимир Малков, с которым беседовал «доброхот», был тогда директором Вологодского книжного издательства и отвечал за издания книг писателей-вологжан - талантливых провинциалов, которым было очень трудно пробиться в большую литературу. Ему действительно хватало забот о «своих». Имя же Шаламова ровным счетом ни о чем не говорило. Как он мог пообещать безвестному земляку, да еще проживающему в Москве, конкретную помощь, если этой помощи ждали местные литераторы. Если бы Владимир Михайлович мог предположить, величиной какого масштаба станет в будущем «какой-то Шаламов»!

И все-таки на поэзию бывшего вологжанина было обращено внимание. В 1964 году издается «Шелест листьев» с рецензией авторитетной поэтессы Веры Инбер. Этого не заметить было нельзя. И хотя Варлам Тихонович сказал, что «Шелест листьев» «не произвел на Вологду никакого впечатления», это не совсем так. Секретарь вологодского отделения Союза писателей России Сергей Викулов обратился к нему с просьбой выслать автобиографию и прислать несколько экземпляров своих книг. Видимо, ощущалась нехватка сборников. Дело в том, что в Вологде «Шелеста листьев» было не найти. По свидетельству бывшего школьного товарища Виктора Савашкевича, «в книжном магазине (единственном) книги разошлись в течение 1-3 часов. Их было в Вологде 10 экземпляров». Всего 10 экземпляров - это на читающую-то Вологду! Что мог сказать Шаламов о тех, кто по долгу своей службы обязан был снабжать книжный рынок города литературными новинками? Только горько усмехнуться. «(10 экземпляров для Вологды – ноль! Тебе (Виктору Савашкевичу - авт.) книжечку посылаю с большой искренней симпатией. Все, что в моей памяти связано с вологодской школой и лично с тобой – до конца останется яркой чертой подлинной жизни». О результатах же переписки с коллегами читаем в письме Солженицыну: «Недавно мне пришло письмо из Вологодского отделения Союза писателей с просьбой дать книгу, написать «писательскую» автобиографию. Писательская автобиография должна (по тексту письма) быть написана «сочно», «образно». Честное слово, так и пишут. Я ответил отказом». Опять же это не совсем не так. В Вологодском областном архиве хранится письмо к Сергею Викулову, где Варлам Тихонович все же соблюдает политес: «Уважаемый Сергей Васильевич! Рад был получить Ваше сердечное письмо. Я действительно вологжанин и провел в Вологде целых шестнадцать лет – от рождения в 1907 году до окончания средней школы в 1923 году. Потом уехал в Москву и в Вологде был один или два раза (дважды - на похоронах отца в 1933 г. и матери в 1934 г. - авт.). Вологда – город моего детства и ранней юности. В этом смысле она со мной всегда. За приглашение приехать – благодарю. К сожалению, из-за болезни я не могу ездить по железной дороге или автобусом. Спасибо за добрые пожелания. Рад, что Вам нравятся мои стихи. С уважением В. Шаламов».

Как видим, связь все же была установлена. И посылки с книгами в Вологду ушли, и новые стихи с ожившими переживаниями появились.

Ушло почтовой бандеролью 
С каким-то траурным клеймом 
Все то, что было острой болью 
И не бывало вовсе сном.

Скорей бессонницей, пожалуй,
Или рискованной игрой, 
Затеянной метелью шалой 
Земною зимнею порой.

Со мною, все еще мальчишкой, 
Еще витавшим в облаках, 
Ушло все то, что было слишком 
И не удержано в руках,

Что было вырванной страницей 
Из сердца, что меня потом 
Чуть не направило в больницу, 
В ближайший сумасшедший дом.

Все малолетнее, родное... 
И так тревожен дальний путь, 
Что сердце вздрагивает, ноет 
И до утра не даст уснуть.

И все же Шаламов не спешил рассказывать о себе. Причины, по которым он упорно молчал, можно отнести к его характерной амбициозности и обостренному самолюбию. По его мнению, вологжане «начали разговор не с того конца», что «они должны были просить ненапечатанные (стихи - авт.) или прозу», а не предлагать «прислать две книжки, из которых выберут» одну для публикации.

В фонде мемориальной экспозиции Дома Шаламова хранится письмо, в котором с максимально вежливым напоминанием обращается к Шаламову уже другой вологодский литератор, Виктор Гура: «Глубокоуважаемый Варлам Тихонович! Ваше письмо с согласием прислать автобиографию для сборника «Писатель и время» давно получили, а автобиографии – нет и нет! Очень ждем от Вас автобиографии, список Ваших книг и фотографию. Будьте добры, не задержите. Если есть возможность, пришлите, пожалуйста, мне Вашу последнюю книгу».

Значит, согласие дать сведения о себе и вещи на публикацию все-таки было. Тут уже трудно объяснить, почему Шаламов и на этот раз не ответил, ведь его стихи так и не появились в «Писателе и времени». Не зажили еще царапины, нанесенные Малковым чувствительной душе поэта, не забылось игнорирование его сборников, засчитались годы безразличия к его творчеству? Так или иначе, но он решает не связываться с вологжанами. Подтверждение этому находим в письме к Ирине Сиротинской: «Несмотря на энергичные действия Союза писателей и первого секретаря обкома (даже так! - авт.) по зачислению меня в «земляки», ответил отказом». Шаламов «передумал» вступать в братство земляков.

Но, несмотря ни на что, он внимательно следил за их творчеством, интересовался жизнью, оценивал труды. Вот, например, его отзыв об Александре Яшине, занесенный в записные книжки 1960-х годов: «Я с громадным уважением отношусь к Яшину и его поэтической работе, общественной деятельности». А в письме к Сиротинской от 12 июля 1968 года Шаламов по-человечески скорбит о смерти писателя: «Умер Яшин. Он числился по ведомству генерала Епанчина-Твардовского в министерстве социального презрения, но вошел в историю литературы послесталинского общества знаменитым рассказом «Рычаги». «Рычагов» Яшину никогда черносотенцы не простили, а для самого Яшина этот рассказ послужил рычагом, который сдвинул его в прогрессисты и дал ему возможность дожить, чувствуя себя порядочным человеком, хотя стихов о Сталине Яшиным написано немало. «Рычаги» же - лубок самой чистой пробы, даже более чем лубок. «Вологодские свадьбы» тоже подвергались погрому по причинам вовсе не литературным. Зачем я так долго о Яшине? А вот зачем. Человек он был неплохой и притом мой земляк, вологжанин». Здесь Шаламов признает землячество, так как это связывает его с достойным почитания талантом.

Не яшинские ли «Рычаги» вдохновили Шаламова на создание стихотворения «О, память, ты – рычаг...»?

О, память, ты – рычаг,
Рычаг второго рода.
С короткого плеча
Вся жуть, вся глубь испода

Событий и людей, 
Забытых и забитых, 
Где схимник и злодей 
В одних и тех же пытках

Находят смерть свою 
И прячутся под камень... 
И тонким стоном вьюг, 
Гудящих над веками,

Покрыт весь этот срам, 
Весь этот мир позора – 
Изнанка панорам, 
Опершихся на горы.

Имея довольно неуравновешенный характер, Шаламов все же не был воплощением равнодушия и озлобления, он умел сочувствовать поражениям талантливых коллег. Не к той ли же теме сочувствия и сожаления относится и эта коротенькая, единственная в своем роде, запись в дневнике: «27.1.71. Умер поэт Николай Рубцов от водки». И все. Больше о Рубцове ничего нет. Но в этом кратком «поэт» - многое: и признание заслуг Рубцова, и уважение к его личности, и осознание трагедии. Что до диагноза – «от водки», - так с момента гибели Николая Михайловича и недели не прошло, подробности его смерти Шаламов мог просто не знать. Хотя... не так уж он был далек от истины.

Не оставлена без внимания и еще одна наша литературная гордость - Ольга Фокина. В тех же записных тетрадях находим с настоящей горечью и обидой за талантливого соратника прокомментированную запись: «Боков («ЛГ» от 13 дек.) говорит, что поэтесса Фокина из Архангельска, проучившись три года в Литературном институте на поэтическом отделении, не узнала, что такое размер и ритм стихотворения. Страшен грамотный человек».

Действительно, ему, введшему в свой обиход одиннадцатую божью заповедь «Не учи!», было досадно читать рецензию Бокова на стихи молодой еще, но очень одаренной, не похожей на других поэтессы, которая в полной мере сегодня считается лирическим примером в поэзии. А что упоминается Архангельск, так это сегодня Ольга Александровна - вологжанка, родина же ее – архангельские края.

А как Шаламов относился к классикам вологодского происхождения! Сколько добрых слов у него высказано в адрес Николая Клюева, Игоря Северянина, Константина Батюшкова. На их произведениях формировались его литературные вкусы, с них он начал изучать поэзию, на них ссылался в поэтических эссе, на протяжении всей жизни не меняя к ним отношения. Это при его-то способности смотреть на вещи по-разному: сегодня так, завтра иначе.

Шаламов ценил дар, закрывал глаза на многое, если видел, что писатель искренен в своем творчестве, неподкупен и беспощаден ко лжи. «На свете есть тысячи правд, - писал он, - а в искусстве есть только одна правда – правда таланта». Потому столь положительны у писателя оценки вологодских литераторов, что он верил в них. Его сердце поэта и разум человека находили настоящее, истинное там, где другие видели якобы деревенщину, серятину, графоманство. Сколько бы ни говорил Варлам Тихонович, что «после смерти матери с Вологдой покончено раз и навсегда», тоска по родине все же задевала его душу. Иначе как объяснить такие откровения: «Я думал, город давно забыт, и встречи со старыми знакомыми никаких эмоций – ни подспудных, ни открытых – у меня не вызывали. А вот теперь какие-то теплые течения где-то глубоко внутри. Я Вологду помню, но не очень люблю. Удивительно здорово, что ты видела дом, где я жил первые 15 лет своей жизни, и даже заходила в парадное крыльцо с лестницей на второй этаж, с разбитым стеклом на лестнице, просто сказка. Белозерский камень мне потому менее дорог, чем камень от собора, что на Белоозере я никогда не был, а у Собора прожил пятнадцать лет».

Это опять же из письма Сиротинской, которая, побывав в нашем краю с экскурсией, привезла в подарок своему другу пару камешков – с Белого озера и от Софийского собора. Впечатления от путешествия, которыми поделилась Ирина Павловна, и подтолкнули Шаламова на создание «Четвертой Вологды». И тогда «воспоминания хлынули потоком», значит, было что вспоминать, о чем говорить. И уже остывший, отошедший от всех обид Шаламов признается: «Я вологжанин в той части, степени и форме, в какой Вологда связана с Западом, с большим миром, со столичной борьбой. Ибо есть Вологда Севера и есть Вологда высококультурной русской интеллигенции».