Железняк-Белецкий, Владимир Степанович. Тургенев и Верещагин : (Очерк из жизни нашего великого земляка-художника) // Сильнее судьбы: Владимир Степанович Железняк-Белецкий: Книга памяти : – Вологда, 1995. – С.244-452
ТУРГЕНЕВ И ВЕРЕЩАГИН
(Очерк из жизни нашего великого земляка-художника)
Василий Васильевич Верещагин был не чужд писательству. Его воспоминания, дневники, статьи, беллетристика для исследователей его творчества дают богатый материал. Из книг Верещагина мы узнаем и о его дальних путешествиях, и о круге его знакомых, друзей, о круге его увлечений.
А увлекался наш знаменитый земляк иногда сверх меры, был он человек вспыльчивый, энергичный и никому из власть имущих не позволял наступать себе на ногу. Понятно, что и неприятностей испытать Василию Васильевичу пришлось немало.
К простым людям – солдатам, младшим офицерам, ремесленникам, крестьянам – он относился добродушно и гостеприимно. Свидетельство тому – его книга с портретами «незамечательных русских людей». Их незамысловатые биографии трудной, подневольной жизни и нищенской старости хорошо характеризовались названиями портретов: «Старушка-кружевница», «Мастеровой-вологжанин», «Отставной дворецкий», «Старушка-нищенка» и другие.
Попасть в категорию друзей Верещагина было не так уж просто. В свою мастерскую он пускал не каждого, а титулованных особ даже в ранге великих князей просил «не беспокоиться посещением его жилища». Среди тех, кто пользовался его гостеприимством и неизменным уважением, был и Иван Сергеевич Тургенев.
И.С. Тургенев, который подолгу проживал в Париже (совместно с семьей знаменитой артистки Полины Виардо), очень хотел побывать в мастерской В.В. Верещагина под Парижем. А тут началась русско-турецкая война, и Верещагин помчался на Балканы. И лишь после войны художник Боголюбов сказал ему как-то:
– Есть один человек, очень, очень желающий с вами познакомиться...
– И кто такой?
– Иван Сергеевич Тургенев...
«Я был душевно рад тому и просил приехать в какое угодно время», – писал позже по этому поводу сам В.В. Верещагин (см. в его кн. «Очерки, наброски, воспоминания». Спб, 1883).
Несколько слов об А.П. Боголюбове (1824-1896). Он был человеком сановным (тайный советник – статский генерал, удостоенный орденов Анны и Владимира), близок к придворным кругам, его запросто принимали в царской семье; в то же время Алексей Петрович, живя в Париже, всегда старался помочь русским художникам. Вместе с И.С. Тургеневым он организовал в Париже «Общество взаимного вспоможения и благотворительности русских художников» и был его председателем, а Тургенев – секретарем. Членами-учредителями являлись М. Антокольский, А. Харламов, Н. Дмитриев-Оренбургский, Ю. Аеман и др. Боголюбов уважал и ценил «передвижников» – В. Поленова, И. Крамского, И. Репина, К. Савицкого. Будучи по материнской линии внуком A.Н. Радищева, он в память своего знаменитого деда основал в Саратове художественный музей имени Радищева (1885), при музее была открыта школа. На содержание этих художественных учреждений Боголюбов завещал свое состояние. Как художник-маринист он создал немало примечательных произведений. В молодости Боголюбов служил на флоте, любил море. Им оставлены интересные воспоминания, в которых отведено место и И.С. Тургеневу («Записки моряка-художника» в кн. «Лит. наследство», том 76).
Итак, Иван Сергеевич поехал в пригород Парижа, где жил художник. Дом Верещагина был удобен для творческой работы. В нем были две огромные мастерские. Здесь создавались и индийские картины, и картины из балканской войны, являющиеся вершиной творчества B.В. Верещагина. Возросший интерес художника к массовым сценам, его уважение к русскому солдату, наконец, патриотический и творческий подъем, а также тяжелая скорбь о погибшем под Плевной горячо любимом брате Сергее (служившем одно время в канцелярии вологодского губернатора) определили тот мощный пафос, с каким художник работал над картинами, как он сам выражался, «о великой несправедливости, именуемой войной».
Его лучший друг и истолкователь Вл. Стасов сравнивал военные картины Верещагина с изумительной серией гениального испанца Франсиско Гойя «Бедствия войны», посвященной партизанской войне испанцев с армией интервентов Наполеона Бонапарта. «После Гойи был только один художник в Европе, который подумал и почувствовал то же, что и Гойя, на счет войны – это наш Верещагин» (В. Стасов в его работе «Франсиско Гойя». Избр. соч., т. II).
В мастерской художника Тургенев застал приятеля Верещагина – знаменитого генерала М.Д. Скобелева, героя Плевны. Верещагину хотелось крепко обнять и расцеловать писателя, произведения которого «Записки охотника» и «Отцы и дети» были любимы им с юности и повлияли на формирование его взглядов. Ведь Тургенев принадлежал к «отцам» поколения Верещагина – между ними была разница в двадцать пять лет. Но в присутствии Скобелева выражать свои чувства художнику не хотелось, и он только крепко пожал руку писателю.
Ивана Сергеевича покорили картины Верещагина. Туркестанскую серию Тургенев просмотрел, проезжая через Москву к себе в усадьбу Спасское-Лутовиново в 1876 году, когда купленные П.М. Третьяковым верещагинские полотна были выставлены в трех залах Московского общества любителей живописи. На гуманиста Тургенева они произвели глубокое впечатление. Здесь, в прекрасно обставленной мастерской он видел три начатые работы из турецкой войны. Как свидетельствует сам художник, Тургеневу особенно понравилась «Перевозка раненых»: «Каждого из написанных он называл по имени: «Вот это – Никифор из Тамбова, а это – Сидор из-под Нижнего».
* * *
Друг другу они понравились, завязались приятельские отношения, стали они особенно близкими, когда Верещагин в 1879 году устраивал свою выставку в Париже.
В статье известного исследователя биографии и творчества Тургенева И.С. Зильберштейна «Выставка художника В. В. Верещагина» (в кн. «Лит. наследство», т. 73, кн. 1) приводится ряд примечательных фактов, неиспользованных в монографиях о Верещагине. Среди них письмо Тургенева от 15.12.1879 в редакции крупных парижских газет о Верещагине.
«Особенностью этого таланта, – писал Иван Сергеевич, – является упорное искание правды, физиономии, типического в природе и в человеке, которые он передает с большой верностью и силой, порой несколько суровой, но всегда искренней и величественной. Это стремление к правде, к характерному, положившее со времен нашего великого писателя Гоголя свой отпечаток на все произведения русской литературы, проявляется также под кистью Верещагина и в русском искусстве».
Рецензия-письмо Тургенева, авторитетнейшего к тому же человека в Париже, имела, конечно, в глазах журналистов немалое значение. Вообще, французы к выставке нашего земляка отнеслись гораздо душевнее, чем англичане. Вторая лондонская выставка художника (первая – в 1873), открытая летом 1879 года, вызвала ряд откликов, по преимуществу враждебных, хотя были и одобрительные.
Надо иметь в виду, что выставка происходила после русско-турецкой войны, а британское правительство приложило много стараний, чтобы помочь Турции. Естественно, английские правительственные или близкие к ним газеты сочли необходимым умолчать о выставке или, как говорит В. В. Стасов, «казнить русского художника молчанием, только бы не высказаться одобрительно о предмете, для них ненавистном» («Еще о выставке Верещагина в Лондоне»). А некоторые газеты расхваливали те работы Верещагина, где были показаны архитектурные памятники Индии, типы ее жителей, пейзажи.
На парижской же выставке пресса высказывалась восторженно о работах художника с редким единодушием, и в том есть доля заслуги добрейшего Ивана Сергеевича Тургенева, постоянно расхваливающего и в обществе, и в беседах с писателями и журналистами своего русского друга.
В одной из влиятельных бельгийских газет перед открытием выставки сообщалось: «Романист Иван Тургенев намеревается рассказать историю Верещагина. По правде говоря, жизнь этого живописца-путешественника сама похожа на роман».
Хороший знакомый Тургенева писатель Ж. Валлес не без парадоксальности восклицал: «Своей палитрой, своей кистью Верещагин принес человечеству больше пользы, чем Наполеон со своей великой армией причинил ему зла».
Жюль Кларети – крупный искусствовед и критик, знавший и художника, и Тургенева, – написал предисловие к каталогу выставки. Высоко оценил Верещагина и такой прославленный парижский «мэтр», как живописец Мейссонье, которого Верещагин иронически именовал «его живописное величество». Добиться похвального слова от Мейссонье было трудновато.
В день закрытия выставки – 4 января 1880 г. – Василий Васильевич в письме к В. Стасову сообщал: «...Такая масса народа, что ни входа, ни выхода». В русских газетах тоже появился ряд благожелательных отзывов о парижской выставке. Помощь, оказанная Тургеневым в выставке, была дружески и благодарственно встречена Верещагиным.
В конце 1881 г., после венской выставки, Верещагин начинает хлопотать о выставке новых картин в Париже. И снова И.С. Тургенев оказывает ему своим авторитетом посильную помощь.
Верещагин снял помещение в редакции одной из бульварных газет, владельцем которой был выходец из России, бывший преподаватель Петербургской медико-хирургической академии Цион – человек неважный и хитрый.
Но выставка закончилась раньше, чем предполагалось. Это видно из письма Тургенева Дмитрию Васильевичу Григоровичу: «...Здесь на днях Верещагин поколотил редактора.., в залах которого были выставлены новые (весьма замечательные) картины нашего бурного живописца. Этот редактор... (Цион – одесский еврей, бывший профессор)... Но вам лучше всякого другого известно, как трудно «варить пиво» с Верещагиным. Выставку картин закрыли; а жаль – публики ходило много, они производили великое впечатление. Впрочем, он отправляется на выставку в Берлин, где, наверное, будет иметь столько же успеха,' как и в Вене».
Сам Верещагин в письме к В. В. Стасову (от 15-27 декабря 1881 г.) писал, что доктор Цион оскорбил его знакомого, а ему надерзил. «Тогда, – признается Василий Васильевич, – я ударил его по роже два раза шляпою, которую держал в руке; на вытянутый им из кармана револьвер я вынул свой и направил ему в лоб, так что он опустил оружие и сказал, что он сказал мне грубость по-приятельски».
У меня сохранились «воспоминания» литератора М.И. Ванюкова, опубликованные в журнале «Голос минувшего». Интерес представляет здесь глава «Русский Париж», касающаяся того же инцидента. Когда редактор Цион, «бывший профессор-ретроград в медицинской академии в Петербурге, – пишет Ванюков, – вздумал фанфаронить перед Верещагиным, тот ударил его шляпою по носу, а потом напечатал в газетах «опровержение слуха, что будто у него с г. Ционом дело дошло до подсвечников». Парижская публика, всегда сочувствующая смелым людям и презирающая трусов, которые не имеют защищать свою честь, очень сочувствовала Верещагину». Там же М. И. Ванюков отмечал: «Верещагин даже очень популярен в Париже, главным образом, конечно, за свои военные картины, которыми он старается отучить человечество от войны».
* * *
Часто задается вопрос: хорошо ли понимал И.С. Тургенев произведения изобразительного искусства? Был ли он знатоком или просто любителем?
Решить это довольно сложно. Из писателей, несомненно, в живописи тонко и верно разбирался Федор Достоевский. В его романах (особенно последнего периода) мы видим много замечательных – и по психологическому анализу и по художественному восприятию – высказываний. Великолепным критиком был и любимец Тургенева Всеволод Гаршин, посвятивший ему свой потрясающий «Красный цветок». Статьи и рецензии Гаршина на ряд выставок картин (70–80-х годов XIX века) – злободневны и остры. А Иван Сергеевич?
В «Записках моряка-художника» Боголюбов говорит, например, что Иван Сергеевич превозносил до небес венгерского живописца Мункачи и не захотел понять своеобразия и гениального трагизма Александра Иванова в «Явлении Христа народу». Мнение Боголюбова разделял и Илья Репин, одно время бывавший у Тургенева и писавший с него портрет: «Тургенев сам мне признавался, что он плохой критик, и это верно. Он не смеет иметь своего суждения, ждет пока скажет Виардо» (цит. по ст. И.С. Зильберштейна «Репин и Тургенев» в «Лит. наел.», т. 76).
Вообще, знакомые и друзья Тургенева – Верещагин, Савина, Крамской, Полонский и некоторые французы – считали, что влияние Полины Виардо отрицательно сказывается на психологии и на всей жизни писателя. У Тургенева была коллекция картин, среди них работы Добиньи, Руссо, фламандца Теньера-младшего («Отъезд») и другие. Пейзаж Руссо он затем продал Третьякову.
То, что Тургенев правильно понимал творчество Верещагина, что и некоторые другие полотна русских мастеров заслуживали его одобрение, свидетельствует, что во вкусе ему отказать было нельзя. В письме Я.П. Полонскому из Буживаля от 16 сентября 1879 года он упоминает: «Картины Верещагина в Лондоне я видел. Они очень хороши, хотя несколько грубоваты – и произвели эффект». Это, конечно, правильно. И непонятно, как Тургенева могли привлекать зализанные портреты Харламова, имя которого сейчас почти позабыто.
Дилетантизм ли это?
По-моему, нет: ошибки – да, заблуждения – да. Но понимание изобразительного искусства – пусть по-своему, по-тургеневски – у него было. Только хорошо понимающий человек может так убежденно заявить: «К живописи применяется то же, что и к литературе, ко всякому искусству; кто все детали передает – пропал; надо уметь схватывать одни характеристические детали. В этом одном и состоит талант и даже то, что называется творчеством» (поэту Я.П. Полонскому из Буживаля, 10 сентября 1882 г.).
В.В. Верещагин навещал больного Ивана Сергеевича, старался его развлечь, рассеять мрачные мысли. С редкой непосредственностью пишет художник об одном из последних свиданий с Тургеневым: «Еще с лестницы, помню, кричу ему: Это что такое? Как это можно, на что похоже – так долго хворать! Вхожу и вижу ту же ласковую улыбку, слышу тот же тонкий голос: Что же прикажете делать, держит болезнь, не выпускает».
Были еще два посещения Верещагиным писателя в 1883 г. В июле Василий Васильевич нашел Тургенева «сильно постаревшим, со взглядом мутным, безжизненным». Тогда Иван Сергеевич сказал: «Мы с вами были разных характеров, я всегда был слаб, вы энергичны, решительны».
Тургеневу была сделана операция, но все равно болезнь (рак позвоночника) прогрессировала. Умирал он в Буживале, под чужим небом, его окружали семейство Виардо и близкие к этому семейству французы.
А больной вспоминал Россию, глядя на пейзажи любимого Спасского, выполненные поэтом Яковом Полонским. Они были любительские, эти пейзажи, но они были сделаны другом и говорили о далекой Родине. Он пишет в эти дни Льву Толстому, именуя его «великим писателем Русской земли», и просит Льва Николаевича вернуться к литературной деятельности: «Ведь этот дар ваш оттуда, откуда все другое».
Трогательно то, что последние дни перед смертью Тургенев – этот знаток многих иностранных языков, владевший французским, как маркиз, этот писатель, прозванный «западником», – разговаривал только по-русски.
Тургенев скончался 22 августа (3 сентября) 1883 г. У простой железной кровати, на которой умирал писатель, были Виардо и один русский – Александр Мещерский (молодой ученый, работавший одно время в Русском географическом обществе, друг знаменитого путешественника Н.Н. Миклухи-Маклая). Он записал:
«Часу в двенадцатом в комнату взошел неожиданно Василий Васильевич Верещагин и зарыдал, пораженный состоянием умирающего». Ушел Верещагин из комнаты Тургенева в первом часу, а в два часа Иван Сергеевич скончался, и черты его лица приняли «необыкновенно ласковый и мягкий отпечаток». Это сообщение было помещено в газете «Новое время» 3 сентября 1883 г.
Из Буживаля дали телеграммы друзьям покойного, в том числе – Верещагину.
Русские художники в Париже подписались на серебряный венок, на котором были выгравированы их фамилии (разумеется, и Верещагина). Французские деятели культуры торжественно проводили гроб усопшего в Россию. Были речи, венки, делегации. Франция отдавала траурные почести великому писателю – достойно и почтительно.
Великого писателя похоронили 27 сентября – 9 октября 1883 г. на Волковом кладбище. На пути траурной процессии стояли толпы народа. Венки были от 173 организаций, учебных заведений и обществ.
Василий Васильевич Верещагин всегда с уважением вспоминал Тургенева, которого он считал в числе своих духовных отцов и о котором писал Стасову: «Повторяю, такое полное высокое творчество, как мне кажется, встретишь не у многих: кроме Пушкина и Льва Толстого, разве еще у Лермонтова в его прозе».
1956
|