В.В. Верещагин // Исторический вестник. – 1882. – Т.10. – №11.

В то время, когда вся артистическая Европа и зарождающийся художественный мирок Америки внимательно следят за художественною деятельностью гениального русского живописца, в то время, когда европейские и американские художественные и литературные журналы отводят на своих страницах почетное место статьям об этом художнике, нам, кажется, нет надобности объяснять нашим русским читателям причину появления в нашем журнале настоящей статьи. Слишком редки мировые успехи и победы русских талантов, чтобы не напоминать постоянно о тех из них, которые уже при жизни приобрели имя в истории искусства и культуры человечества, которые вырвали пальму первенства у художников западной Европы, давно, привычно и крепко, державших ее в своих руках.

Выставка картин Верещагина, устроенная самим художником осенью 1880 г. в Париже, в отеле Rue Volney, хотя и не впервые познакомила с этими произведениями Европу, однако главным образом способствовала упрочению мировой славы Верещагина. На этой выставке было собрано почти все, что написал художник: в одной зале развешано было собрание его картин из русско-турецкой войны 1877-1878 гг.; в другой зале красовалась замечательная коллекция картин, явившихся плодом путешествия его по британской Индии; наконец, в третьей выставлены были фотографические снимки с его среднеазиатских картин. Тут, повторяем, было собрано в оригиналах или снимках почти все то, что художник сделал до своего 38-милетняго возраста, в течение 22 лет своей артистической деятельности.

Художественный, артистически и литературный мир Парижа вскоре вспомнил, что иностранец Верещагин вовсе не был новичком в Париже. Вспомнили, что Василий Васильевич Верещагин прошел там курс в «Школе изящных художеств» («Ecole des Beaux Arts» или прямо «les Beaux Arts» как зовут ее французы); он учился там усердно, своеобразно, и оставил о себе такого рода репутацию, которая предвещала карьеру необыкновенную.

В деле искусства Верещагин явился в школу «des Beaux Arts», впрочем, уже с установившимися взглядами. Как известно, отец Верещагина, новгородский помещик, желал, чтобы из сына его вышел моряк, сам же Верещагин желал сделаться художником. В.В. Верещагин вышел из этого затруднительного положения очень просто: он поступил в морское училище, а часы досуга проводить в школе рисования. И тут, и там, он занимался так усердно, что кончил курс в морском училище одним из первых и получил в рисовальном классе академии художеств серебряную медаль. На служба во флоте он пробыл не долго и уже 18-ти лет, в 1860 г., вышел в отставку и окончательно посвятил себя живописи. Перед тем ему удалось уже повидать свет: он посетил Англию, и был в Лондоне; почти тотчас по выходе в отставку ему удалось совершить поездку в Париж – и на Пиренеи. Год спустя, он уже был на Кавказе, записывая и зарисовывая свои путевые впечатления.

Описание поездки Верещагина на Кавказ, составленное им самим, с его иллюстрациями, помещено было во французском ежемесячном журнале «Le Tour du Monde». Поездка на Кавказ была предпринята очень основательно: Верещагин посетил все северное предгорье, начиная со Ставрополя, пробрался оттуда в Тифлис и Закавказье. Всюду его поражали все новые и новые впечатления.

После поездки на Кавказ, Верещагин пришел к убеждению, что необходимо пройти строгую школу под хорошим руководством для того, чтобы одолеть все трудности техники живописи и выработать себе правильный рисунок. В 1864 г. он отправился в Париж, прямо к знаменитому французскому живописцу Жерому, и заявил ему, чтобы тот принял его в число своих учеников.

– Кто прислал вас ко мне? – спросил Жером любезно Верещагина.

– Ваши картины, – ответил последний. – Я буду учиться только у вас и ни у кого более.

Этого было достаточно, как оказалось, и следующие 2-3 года Верещагин занимался в школе «des Beaux Arts», под руководством Жерома.

Верещагин работал очень прилежно, учился очень усердно, но всегда в нем сильно пробивалось стремление работать на свой лад. Когда Жером заставлял его писать с классических мраморов, Верещагин проводил половину времени в работе с натуры, предпочитая афинским мраморам живое тело и кровь. В то же время он не изменял своему прирожденному стремлению, вернее, своему принципу и постоянно уходил в сторону с торной дороги, в поисках за новыми сюжетами. Время вакаций он проводила не в Аньере, Барбизоне и других окрестностях Парижа, но где-нибудь на далеком востоке Европы, в Перши, среди тех племен, которые еще не переменили свои яркие живописные лохмотья на европейские черные сюртуки и пиджаки. В течение этих кратковременных поездок он побывал на окраинах той неизведанной области новых наблюдений, которая в недалеком будущем должна была доставить ему столь обильную жатву впечатлений. Время это быстро наступило.

В сотый раз Россия собралась бросить на дикие племена Средней Азии горсть своих воинов, чтобы наказать беспокойных хищников. В 1867 т. была предпринята новая экспедиция под начальством генерала К.П. Кауфмана, пригласившего Верещагина присоединиться к русскому отряду в качестве художника-добровольца, обязанного не драться, а только наблюдать и рисовать.

Нечего и говорить, что это предложение вполне отвечало желаниям В.В. Верещагина, который и сопутствовал нашему отряду во всех его движениях, не останавливаясь перед «художественными рекогносцировками, предпринимавшимися им особняком. На этот раз Верещагин проник почти в самое сердце. Азии: выехав из Оренбурга, он пробрался на Аральское море, на линию наших фортов, и вместе с нашими победоносными войсками был в Чимкенте, Ташкенте, Ходженте и вошел в Самарканд. Тут талант его мог развернуться на просторе. Верещагин вглядывался в картины боя, зарисовывал их; часто сам храбро принимал участие в бою с шашкой в руке, но на геройство свое он смотрел, в сущности, как на простую трату времени.

Таким-то образом Верещагину было суждено снять с этой области завесу, скрывавшую от взоров образованного мира целый своеобразный мир. Правда, немало путешественников описывали ранее этот край, но ни один художник, поистине достойный этого имени, не переносил край этот на полотно. Верещагин очутился, на девственной почве живописного: пред его взорами расстилались сапфировые озера в берегах розового цвета, самые красивые в природе горы, самые обширные равнины, населенные племенами, коснеющими в остатках древней цивилизации. Города доставляли ему массу типов, и он черпал в этом художественном кладе обеими руками. Его картина «Дервиши», снимок с которой мы помещаем здесь, показывает, что и теперь есть в Средней Азии люди, могущие поспорить с бенедиктинцами X-го столетия в искусстве прожить свой век с возможно меньшими заботами. Как-то раз, рано утром, эти святоши, удобно закутанные в теплые лохмотья, слишком редко сменяемые, затянули свою песню под окном Верещагина. Это была песня приветствия и просьба о хлебе. Для Верещагина песнь эта была призывом к работе – и он немедленно принялся за нее. Конечно, было в высшей степени соблазнительно схватить верно лица и фигуры таких натурщиков: это были лентяи, бездельники, которые даже не пытались скрывать этих «качеств» своих.

Тут же Верещагин увидел однажды местного богача, владельца множества верблюдов, одетого для поездки на охоту. Этот человек не охотится сам, а заставляет охотиться за себя своего дрессированного сокола. Это правило охоты на Востоке, и вместе с тем правило жизни. Согласно этому и костюм охотника не предусматривает необходимости движений его, как это видно по прилагаемому снимку с картины Верещагина «Богатый киргиз, собирающийся на соколиную охоту». Дрессировка сокола ведется также в направлении, соответствующем образу мыслей восточного ума. Начинается дело с того, что сокола привязывают к кисти руки какого либо бойкого, подвижного мальчика, который должен постоянно качать и встряхивать сокола днем и ночью. Соколу не дается ни минуты покоя, пока его немногие мысли и представления не обратятся в одно смешанное понятие ужаса и бессильной злобы. Полуголодный, с постоянно завязанными в это время глазами, сокол начинает наконец размышлять о том, были ли верны до сих пор его представления о вещах и верно ли его собственное понятие о свободном полете и светлом утре, как о единственном, что представляет интерес в мире, и не следует ли дополнить эти понятия безжалостным отношением человека к птицам. Раз он доведен до такого размышления, все остальное представляется крайне легким. Может быть, не мешает и гг. ученым педагогам бросить взгляд на этот прием? Может быть самый верный способ обогащения чем-либо человеческого ума и состоит в том, чтобы начать с вытрясания из него чего либо.

Вслед за этими картинами Верещагина явились его «Политики». Это не те политики, которые получают места: они только толкуют о последних. В Средней Азии, как и во всех других частях земного шара, люди эти, одеты лохмотья, служащие их отличительным мундиром. Да и может ли человек найти время на починку своей одежды, когда поставлен на разрешение вопрос об уравновешении власти в Туркестане? Верещагин был свидетелем того, как они обсуждали важные вопросы минуты, не смущаемые, к счастию, никакими новыми сведениями, которые осложняли бы разрешение дела. Они ненавидят всякое осложнение мысли, тупы, грязны, невежественны и ленивы, готовы сделаться рабами любого человека, который вздумал бы подчинить их себе. Одного взгляда на них достаточно, чтобы понять, почему горсти русских достаточно, чтобы держать в руках Среднюю Азию.

Военное счастие не было неизменно предано нашему оружию в эту экспедицию, а когда оно улыбалось неприятелю, орда дико праздновала свою победу. Как только очищалось нашими войсками поле битвы, эти мясники славы принимались резать головы у всех убитых русских, неубранных с поля, клали эти головы в саквы и отправляли их в Самарканд к эмиру. Тут головы эти сваливались в кучи, среди белых мраморных колон с тончайшею высечкою, и двор, выстланный бледно-желтым мрамором, обагрялся кровью, когда повелитель этих правоверных осматривал головы, переворачивая их носком своего сапога, проникаясь при этом мыслью об исключительности и высоте своего положения; зрелища этого рода были такой же необходимой принадлежностью его жизни, как его темные, грязные, вонючие темницы были необходимой частью его дворца. После осмотра эмира, головы выставлялись на длинных тонких шестах на площади, перед великолепною мечетью, становясь главным украшением этого дня народного праздника. И этот момент торжества среднеазиатских орд талантливо и ярко изобразил Верещагин своею кистью. Под жарким солнцем пекутся в воздухе на длинных шестах эти длинноволосые, бледные русские головы, с искаженными чертами лица. Внизу разнокалиберная толпа азиатов, собравшаяся почти амфитеатром, с первыми рядами халатников, сидящих, поджав под себя ноги. Тут на общей почве удовлетворения патриотического и религиозного фанатизма собрались и перемешались все классы населения: рядом с дервишем и нищим стоят и сидят на конях местные богачи; со спин верблюдов бледные, худые больные, также наслаждаются общим зрелищем, и вдали такие же худые собаки сидят и бегают, чуя добычу, и высунув от жары язык. В самой середке толпы стоит ее любимый мулла, поддерживающий настроение чтением соответствующих стихов Корана, указывающих на значение такого праздника. Постоянно слышатся вперемежку возгласы «Аллах!» и «Тамерлан», и последнего, видевшего в человечестве только материал для казней и убийств, прославляют на все лады, славословят и чтут, как чтут другие народы величайших деятелей на благо народное. Мечеть, в которой находится его гробница, и самая гробница обращены в предмет поклонения. Верещагин перенес и их на полотно, и познакомил цивилизованный мир с внутренним и внешним видом этого памятника. Множество типов, видов, этюдов било вывезено Верещагиным в этот раз из Средней Азии.

Вернувшись из этой поездки, Верещагин недолго оставался в Европе, работая то в Мюнхене, то в Париже. Его постоянно сильно тянуло опять в этот неизведанный край. Он еще раз окунулся в эти яркие моря света и красок, работал горячо, жадно и вернулся в Европу с еще более богатым запасом материала. На этот раз он поселился на три года в Мюнхене, устроив там себе первую мастерскую на открытом воздухе. «Если вам приходится писать сцены на воздухе, говорит он, то необходимо, чтобы натурщик ваш и позировал на открытом воздухе». Удовлетворяя этим своим требованиям, Верещагин устроил себе мастерскую, вращавшуюся по рельсам и открытую с одного бока, так чтобы модель его, во время работы, находилась на открытом воздухе, залитая солнечным светом. Эта мастерская вращалась вслед за солнцем при помощи особого нехитрого механизма.

Продолжительность отдыха в Мюнхене только разжигала в Верещагине желание броситься в новые, нетронутые кистью области. На этот раз он остановился на Индии: туда тянула его сила тропического света, яркость красок природы, человеческих сооружений, одежды туземцев, разнообразие типов, богатство архитектуры. Индия манила к себе и другого знаменитого живописца: года 3-4 перед тем Реньо составил было уже себе маршрут поездки в Индию, но его сразила немецкая пуля в борьбе за родину.

Верещагин отправился в Индию из Петербурга, в 1873 г., когда там была устроена его первая большая выставка среднеазиатской коллекции картин, на которой толпились тысячи зрителей, перебывавших по нескольку раз в залах министерства внутренних дел, где почти впервые у нас было применено к выставке искусственное, художественно-расположенное освещение, стены и окна затянуты коричневым коленкором словом , был дан урок «показом» по выражению покойного М.Д. Скобелева как надо устраивать выставки.

Из Петербурга Верещагин отправился чрез Одессу в Константинополь, Каир, Суэц, Бомбей, посетил Индостан, взбирался на Гималаи, проник отчасти в Тибет. Впечатление его выставки индийских картин, устроенной в Петербурге весной 1880 г., полагаем, еще слишком свежо, чтобы вспомнить здесь эту замечательную галерею, которая, сама по себе, одна могла составить уже имя художнику.

Возвращение его из Индии совпало почти с началом нашей войны с Турцией. Вместе с нашими войсками, в хвосте разных начальствующих лиц потянулось немало художников. Большинство там и осталось, не видев войны и наглядевшись вдоволь на своих патронов. Только 3-4 человека отнеслись добросовестно к делу: Верещагин, Ковалевский, Поленов... Но Верещагин все же был впереди и этих своих талантливых товарищей. «Он точно, неотступно наблюдал все, начиная от общей картины боя и кончая эффектами кровавых пятен на снегу, тут же набрасывая колеры в свой походный альбом», пишет В.И. Немирович-Данченко в своих интересных статьях «Художник на боевом поле». «Особенный цвет льда, застывшего у мелкой речонки, вечернее освещение снега, оригинальная складка в лице встретившегося ему турка или болгарина, все это выхватывается Верещагиным из действительности, все это становится его достоянием. В его многочисленных картинах нет ни одной черточки занятой у другого, созданной воображением, это реалист по преимуществу. Это не правда фотографическая, не правда силуэтов у контуров, это сама жизнь с ее теплом и светом, с ее красками, с ее дыханием и движением и, для наблюдения за этою жизнью Верещагин никогда не колебался идти туда, где смерть была очень легким выигрышем, где кругом в свисте пуль и трескавшихся гранат громче всего говорили инстинкты самосохранения и быстро замирал дешевый экстаз боевых энтузиастов»…

Верещагин настолько реалист по преимуществу, что переводя на полотно одну голую действительность, как она ему представляется, он совершенно и поневоле пренебрегает тем, что зовется в живописи «композицией». Природа не всегда обращает внимание на композицию, которою живут школы живописи. Природа даже часто не выделяет ясно всех подробностей картины, и вот почему Верещагин, неизменно верный природе, нередко дает в своих картинах лишь намеки на руки, ноги, лицо. Как колорист, долго работавший в Мюнхене; Верещагин любит резкие контрасты; никто не способен в то же время лучше Верещагина, искуснее его, залить всю картину обильным ярким светом. Некоторые посетители его выставок думают, что Верещагин преувеличивает силу света и теней в своих картинах, но кто видел световые эффекты Средиземного моря, Сицилии, Мальты, северного побережья Африки, тот поверит правде освещения картин Верещагина.

Верность действительности в картинах войны 1877-78 гг. вызвала множество нападок на эти картины Верещагина. Его обвиняли, может быть, не совершенно безосновательно, в некоторой односторонности. Но дело в том, что в душе Верещагина родилось и укрепилось чувство отвращении к войне, и не потому, что в течение ее у него одного брата убили, а другого брата и его самого ранили. Нет, не личные невзгоды и горе волновали его душу: она содрогалась при виде тысячей русских трупов, гнивших под редутами Плевны, окаменевших на утесах и в ущельях Шибки, при виде тысячей турок, умерших и обреченных на смерть в плевненских заколоченных лазаретах. Верещагин и задался в своих картинах войны проповедью отвращения к войне: он поражает зрителя видом трупов гвардейцев, убитых при Горном Дубняке, и чем ближе он всматривается в эту картину смерти, тем более растет число трупов, увязшая грива как бы колышется и открывает новый ряд жертв, которых сейчас поглотит мать сыра-земля.

Как и всегда, Верещагин работал на войне усердно, горячо, без отдыха. Нервность работы еще усиливалась тем, что в самом начале войны, еще до перехода наших войск через Дунай, Верещагин был ранен под Парапином, на миноноске Скрыдлова, и должен был пролежать более 2-х месяцев в госпитале в Бухаресте. Приходилось наверстывать потерянное время, и Верещагин работал с утра и до вечерней зари под Плевной, в дни ее обложения и после сдачи армии Османа паши. Верещагин не только собирал материал в свои походные альбомы, но собирал с поля битвы и целые груды рваной, простреленной, пропитанной кровью одежды, мундиров, собирал обломки оружия, амуниции; все это должно было впоследствии служить ему образцом, моделью для его картин, дышащих правдою и верностью действительности.

После войны Верещагин окончательно поселился во Франции, неподалеку от Парижа, в местности, называемой «Maisons Lafitte», где живет немало художников. Дом Верещагина стоит уединенно, окруженный со всех сторон деревьями. Его стерегут две чудные гончие собаки, вывезенные из Средней Азии.

Уединение Верещагина разделяет только жена его. Оба они живут так тихо, невидимо, что об образе их жизни сложилась в окружности, целая легенда, дело в том, что с утра до ночи Верещагин работает в своих мастерских. Их две: одна вращающаяся, доступная свету и воздуху и устроенная по образцу его мюнхенской мастерской, другая обыкновенная мастерская, но громаднейших размеров: 100 фут длины, 50 ширины и 33 фута вышины. Дверь мастерской вышиной в 3 сажени, окно вышиной в 6 и шириною в 3 сажени. Это самая большая мастерская художника на земном шаре. Художник едва заметен в ней; каждое слово его, как бы оно не было тихо сказано, порождает эхо. Самые большие картины его кажутся в этой громадной мастерской крошечными жанрами. Часть этой мастерской отделена перегородкой и обращена в хранилище для картин и холстов, к другому концу примыкают комнатки, в которых натурщики одеваются в нужные костюмы. Тут и там развешены живописные предметы, привезенные с Востока: ковры, шали, куски шелковых материй, попоны, седла, оружие, щиты, кольчуги, шашки и громадные маски, которые надеваются индусами во время их религиозных торжеств и т п.

Мы заключим нашу статью коротенькой, но очень верной характеристикой Верещагина, сделанной автором заметки о нем, напечатанной в американском журнале «Scribner's Magazine»:

«Мы могли бы приложить к Верещагину, не по существу, конечно, а только формы ради, изречение Наполеона о русском человеке: "Поскребите этого человека, угрюмого и эксцентричного на внешний взгляд, и вы увидите доброе и нежное сердце, глубоко преданное истине"».

В.С.Р.

назад