Чернов А. Литературные пристрастия В.В. Верещагина //В.В. Верещагин. Мир. Семья. Война: Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 161 годовщине со дня рождения В.В. Верещагина и 125-летию окончания русско-турецкой кампании 1877–1878 годов. – Череповец, 2004. – 96 с.

Выдающийся художник В.В. Верещагин был весьма внимательным и пристрастным читателем современной литературы. Он следил за журнальными новинками. Как и во всех других отношениях, имел четкое мнение в отношении художественных достоинств тех или иных авторов. Литература занимала значительное место в его собственной творческой деятельности. Будучи автором 12 книг, множества статей как в отечественной, так и в зарубежной прессе, он относился к литературе как одной из составляющих единого творческого процесса, синкретичного по своей природе. 1[Подробнее см.: Чернов Л.В. «Наполеон I» В. Верещагина: составляющие исторического дискурса // «Недаром помнит вся Россия...» Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 160-летию В.В. Верещагина и 190-летию Бородинского сражения. – Череповец, 2003. С. 39–45.] Поэтому к литературе и писателям он относился как профессиональный литератор, оценивая, в то же время, литературный текст, как художник, с точки зрения пластической образности.

На страницах «Очерков, набросков, воспоминаний» (1883), «Наивностей» (1889), «Листков из записной книжки» (1897 – 1904), «Из записной книжки» («Русские ведомости», 1899 – 1901) мы встречаемся с широким кругом имен как отечественных, так и западных писателей, как всемирно известных авторов, так и авторов уже при жизни покинувших литературный пантеон в глазах современников.

А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, М.Ю. Лермонтов, Д.В. Григорович, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, Н.А. Некрасов, Г.А. Мачтет, В.Г. Белинский, М. Антонович, Э. Золя, Дюма-отец и Дюма-сын, М. Твен, Людвиг Питч, Эмиль Ожье, Г. Сенкевич, корреспонденты «Дейли Ньюз» Мак-Гахан, Форбс и «шестая великая держава» –«Таймз», Александр Федорович Онегин-Отто и князь А.А. Мещерский – вот неполный перечень авторов, не просто упоминаемых Верещагиным, но становящихся героями его очерков, зарисовок, объектами социально-психологических наблюдений и эстетической оценки. 2 [Так, например, в списке источников, использованных В.В. Верещагиным при работе над книгой «Наполеон I в России», 40 французских и 20 русских мемуаристов, историков 1812 года.]

Роль каждого из этих имен, превращенных в персонажи верещагинского текста, различна. Одни задают эстетическую парадигму, формируют художественную матрицу. К таковым относится, прежде всего, бесспорный для Верещагина авторитет – Пушкин, затем – Лев Толстой и Лермонтов в прозе («такое полное, высокое творчество встретишь не у многих»), следом – Тургенев. 3 [Верещагин В.В. И.С. Тургенев (1879 – 1883) // Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания / Сост., вступит, ст. и примеч. В.А. Кошелева и А.В. Чернова. – М., 1990. С. 182. Далее ссылки на это издание даются с указанием названия произведения и страницы в тексте.] Пушкин фигура космического масштаба: «Светочи гигантов общественной деятельности бросают такие большие тени, что в них надолго устраиваются и подолгу отдыхают спутники и встречные, друзья и враги.

Изящный, отделанный стих – Пушкин! Смелая мысль, красивая фантазия – Пушкин! Непременно Пушкин, кого же, кроме него?

Как Александр Македонский на Востоке – везде он... Такова царица Тамара на Кавказе: что ни руина – то ее постройки, что ни сказка-то о ней, об ее подвигах...» («Из записной книжки». С. 292).

Один из доминирующих мотивов, подталкивающих Верещагина к обращению к личностям писателей предшествующей эпохи и современников – (так же, как и обращение к судьбам современных художников) – их фатальная житейская неустроенность, обреченность на работу ради куска хлеба и невосприимчивость современников к проблемам таланта при его жизни.

Даже общепризнанное величие художника не дает ему защиты от элементарных материальных проблем. Отсюда горькие слова, иллюстрирующими «неправильности» отечественного отношения к великому таланту – тот же Пушкин, Достоевский... Так в «Из записной книжки» он сравнивает отношение соотечественников к Пушкину и Сенкевичу. Быстрое забвение талантливого художника и старого приятеля Верещагина Лемана наводит автора на мысль о вечной необеспеченности наших выдающихся людей, «особенно на поприще искусства и литературы». «Даже польское общество дает нам назидательный урок в этом отношении, и в последнее время, чествуя литературные заслуги своего Генриха Сенкевича, преподнесло ему не только выражение удивления его таланту, но и хорошенькое доходное именьице, приобретенное на капитал, собранный по подписке.

В России этого не случается. «Выпить за здоровье» можно; покачать отличившегося после «хорошего» обеда с шампанским тоже не грешно; даже проводить до кладбища или сказать надгробное слово считается серьезным делом, но собрать средства для безбедного существования в будущем выдающегося таланта считается лишним. А между тем, если бы, например, никогда не умевшему распоряжаться своими делами и вечно нуждающемуся в деньгах А.С. Пушкину была своевременно и деликатно предложена почитателями его таланта – им же имя было легион– сумма в несколько десятков тысяч рублей, – какое облегчение внесло бы это в жизнь нервного художника, от скольких унижений и хлопот это избавило бы его!» («Из записной книжки». С. 288).

«Только, говорю, когда большой талант преждевременно умрет, то сплетни и злословие оканчиваются и начинается самобичевание: «Как могло это случиться? Как можно было это допустить? Где же мы были?» Больно, тяжело читать теперь письма Пушкина, Достоевского и других, только и думавших, что о выходе из стесненных денежных обстоятельств, бившихся из-за насущного хлеба» («Из записной книжки». С.291–292).

Небольшой очерк о Григории Александровиче Мачтете, в свое время популярном авторе стихотворения «Последнее прости», ставшее песней «Вы жертвою пали...» (впервые опубликовано анонимно в Лондоне в 1876 и долго приписывавшейся П.Л. Лаврову, «пострадавший» по определению Л.Н. Толстого), продолжает иллюстрацию верещагинской мысли «о неумении представителей науки, искусства и литературы устраивать свои частные дела...» («Из записной книжки». С. 288–289). С Мачтетом Верещагин был хорошо знаком. После получения известия о кончине поэта (1901), один из разговоров с ним он приводит в «Из записной книжки»:

«Не будучи в состоянии кормиться литературным трудом, он бросался тут и там на службу, разменивал свой талант на мелкую монету. Когда встретясь с ним последний раз, я заметил ему, что, должно быть, служебная лямка отнимает у него много времени, он не без юмора уподобил свое положение человеку, наделавшему в молодости много долгов и теперь принужденному платить по ним.

– Зачем вы это сделали? – спросил я, не понимая сути его шутки.

– Что же делать, – отвечал он, – молод был, глуп.

– И много вы навыпускали этих обязательств?

– Три. Одного мальчика да двух девочек». («Из записной книжки». С. 288–289).

Но Пушкин, пишет Верещагин, «еще сравнительно нуждался по-барски», а «Достоевский до того бедствовал, что запирался от домашних, чтобы выжать из себя юмора рублей на 300, на 400, ровно настолько, чтобы не умереть с голода. Но едва он по-настоящему умер, как сочинения его стали давать по 50, 60, 80 тысяч рублей за издание. Не ирония ли это судьбы: безысходная нужда, дополняемая припадками нажитой в незаслуженной каторге падучей болезни, при жизни самого творца художественных созданий, – довольство, чуть не богатство для наследников, явившихся как нечто должное, вполне натуральное?»

«В нашей стране, чтобы художник, литератор или человек науки был вполне оценен, ему нужно умереть, – исключение составляют немногие, успевшие получить большую известность за границей; но, несмотря на всю заманчивость этой перспективы, люди, конечно, не торопятся пользоваться этой верной рекламой» («Из записной книжки». С. 291).

Художники неустроенной житейской судьбы привлекают Верещагина в первую очередь, возможно, он ощущал некоторое созвучие в их участи со своей жизнью. Но, вероятно, еще важнее другое. В статьях «Реализм» и «О прогрессе в искусстве» 4[Верещагин В.В. Очерки. Повести. Воспоминания. С. 193–207, 208–211.], особенно в первой, Верещагин выстраивал оригинальную концепцию гражданского согласия, ключевую роль в котором как раз и должны были играть представители литературы, искусства и науки.

Другая категория литераторов – персонажей Верещагинских записок – участники различных «наивностей», действующие лица разнообразных анекдотов. Среди них и личные знакомые художника, и те, рассказы о ком он слышал в литературно-художественной среде. Как мастерский рассказчик житейских анекдотов появляется в тексте Д.В. Григорович – известный писатель и хороший знакомый Верещагина. В качестве таковых же выступают Дюма-сын (1824–1895), которого Верещагин знал лично. Целая серия связанных с ним сюжетов проходит в «Листках из записной книжки». Для Верещагина Дюма-сын был не только талантливым автором, но и «настоящим практическим философом», чье «мировоззрение как нельзя более подходило к окружающей среде – парижским салонам» («Листки из записной книжки». С. 230). Дюма-сын был известным коллекционером картин, многие художники продавали ему свои работы со значительной скидкой только для того, чтобы работы оказались в его знаменитой домашней галерее. Значительную часть картин, доставшихся ему по дешевке, Дюма позже продал, чем вызвал гнев некоторых авторов. Острослов и блестящих публицист, Дюма-сын, по мнению Верещагина «был добросовестный и несколько сентиментальный моралист, в противоположность своему высокоталантливому отцу, беззастенчиво отличавшемуся на всех поприщах, до кулинарного включительно» («Листки из записной книжки». С. 231). Хотя Верещагин и иронично отзывается о путешествии Дюма по России (имеется в виду описание поездки 1858 года «Из Парижа в Астрахань»), но очень высоко оценивает заключавшийся в ней юмор. Более того, сам путешествуя по тем местах, где побывал Дюма, Верещагин еще наталкивался на живых свидетелей путешествий генерала-Дюма, как последний представлялся, заказывая лошадей. В Тифлисе местный книготорговец Беренштам, желая сделать приятное знаменитому гостю, уставил все полки своего магазина «сочинениями Александра Дюма» «Что это, – воскликнул писатель, увидевши на всех корешках книг свое имя, – неужели вы распродали все, исключая моих сочинений?» («Листки из записной книжки». С. 232). Александра Дюма-отца Верещагин видел только один раз. Он описывает парижский вечер в одном из салонов, где некая госпожа, вернувшаяся из Америки, должна была рассказать свои впечатления. Ожидание продолжалось очень долго, публика громко выражала свое недовольство. Но вот дама появилась под руку с Александром Дюма. «Этот великий невменяемый младенец» просто забыл, что обещал представить выступавшую публике и его пришлось долго разыскивать: «Сюрприз был велик, и вся зала, забыв недавнее неудовольствие, разразилась сначала довольным «А-а-а!», а потом громом аплодисментов». «Фигура старого писателя представляла из себя нечто необычайное: колоссальных размеров, до крайности тучный, с красным, отекшим лицом, обрамленным густою шапкою седых волос, он, тяжело дыша, опустился на кресло около лектрисы и сначала стал обводить глазами собрание, а потом, постепенно все более и более смыкая их, начал клюкать носом и даже похрапывать к немалому удовольствию публики» («Листки из записной книжки». С. 232).

Из серии «наивностей», правда, размещенных также в «Листках из записной книжки» и появление Марка Твена. О нем Верещагину рассказывал американский изобретатель Эдисон. Практичность и наивность американцев вызывали искренние симпатии Верещагина. Не без удовольствия он приводит сказанные во время открытия его выставки в Америке слова одного из посетителей: «Мы, американцы, высоко ценим ваши работы, г. Верещагин; мы любим все грандиозное: большие картины, большой картофель...» Из той же серии и рассказ об Эдисоне и его главном на тот момент изобретении – фонографе. «Литератор-юморист Марк Твен, нередко навещает его, причем всегда рассказывает что-нибудь интересное, а часто и очень нескромное. Когда Эдисону докладывают, что в его отсутствие был писатель, он немедленно отправляется к фонографу и прикладывает ухо, в уверенности, что получит какую-нибудь конфиденцию. «Иногда, – говорил Эдисон, – сюрприз бывает так силен, что просто откидывает от аппарата» («Листки из записной книжки». С. 233).

Наконец, наиболее важными для Верещагина были те литераторы, которые оказывались созвучны его эстетическим взглядам. Хотя Верещагин высоко ценил «поэтичность» Льва Толстого – автора «Казаков», вряд ли Толстой устраивал Верещагина как историк. По крайней мере, в его книгах о войне 1812 года полемика с «Войной и миром» порой очевидна. Кстати, известно и обратное: то, как негодовал Л. Толстой, когда были опубликованы в одной из газет «Листки из записных книжек» Верещагина с эпизодом, когда художник просил офицера повесить пленных, так как они никогда не видел казни через повешение. Толстому был куда ближе талантливый беллетрист – Александр Верещагин. Теплый отзыв о его Книге военной прозы сохранился в письме Стасову. Гоголя Верещагина ценил как гениального рисовальщика типов, но называл «плохим фабулистом». Но первое место в чреде наиболее близких литераторов занимает хороший знакомый Верещагина И.С. Тургенев. После кончины писателя Верещагин напишет небольшой мемуарный очерк «И.С. Тургенев» (1879–1883).

Первую встречу с Тургеневым Верещагин относит ко времени обучения в Морском корпусе (1855), куда писатель привез своего племянника.

Верещагин очень высоко оценивает «Записки охотника» (более того, часть его собственных текстов – совершенно очевидно ориентированы на этот образец очерковой литературы). Он вначале знакомится со статьей Антоновича «Асмодей нашего времени», а потом с романом «Отцы и дети» и говорит о том чувстве пристрастности, которое сразу же вызвала статья критика. Многократно перечитывая «Отцов и детей», Верещагин «постоянно открывал новые красоты, новое мастерство, каждый раз удивлялся беспристрастию автора, его умению скрывать свои симпатии и антипатии. Не только главные лица, но и второстепенные, означенные всего несколькими штрихами, живые люди, намеченные гениальным художником» («И.С. Тургенев», С. 178). Зато резко отрицательно отнесся Верещагин к «Нови», которая ему резко не понравилась: «...Еще в первой части многое натурально и типы верны; но вторая часть, очевидно, писалась не по наблюдениям, а по каким-нибудь, из третьих рук добытым сведениям и догадкам. Признаюсь, я просто бранился, читая эту вторую часть». Дело не в шокирующих деталях: «в руках большого таланта может быть предметом художественного изображения». Дело в незнании предмета. В качестве иллюстрации – тут же – романы Золя. Высоко оцениваемая «Западня» и критика «Нана». Интересно, что в качестве иллюстрации причин художественной неудачи «Нана» Верещагин приводит рассказ Тургенева об одном из чтений романа автором, когда страшно волновавшийся перед чтением романа в светском обществе Золя признался Тургеневу, что у него просто не было опыта общения с дамами света и полусвета...

Верещагин говорит о несостоявшемся последнем романе Тургенева, который он по слухам начал писать и передает, ссылаясь на свидетельство своего знакомца немецкого критика Л. Питча и слова самого Тургенева суть замысла. Русская образованная девушка, в Париже, сходится с молодым французом, радикалом, но впоследствии покидает его для оставившего свое отечество представителя русского радикализма, воззрения и убеждения которого на одни и те же вопросы резко разнятся от французских...» («И.С. Тургенев». С. 180).

Однако, полагает Верещагин, судя по последним работам Тургенева – повести «Клара Милич» и «Стихотворениям в прозе», талант художника вряд ли поднялся бы до прежних высот «Отцов и детей». Даже «Мишка» – рассказ, который Верещагин слышал в исполнении самого автора (что живо описывает в очерке), далек с его точки зрения от «Записок охотника».

Объясняя скромную оценку собственного вклада в литературу Тургеневым, Верещагин ссылается на Белинского, который «не ценил сто высоко». Объясняет же это тем, что в то время И.С. не успел еще вполне развить и показать свой талант, а также тем, что «он был слишком научно образован для российского таланта, и в голове Белинского, хорошо присмотревшегося к недостаткам шлифовки родных алмазов, плохо, вероятно, укладывалось понятие первоклассного литературного дарования и осмысленного гегельянца в одном лице» («И.С. Тургенев». С. 182). Но не только уровнем образования Тургенев, с точки зрения Верещагина, положительно выше всех русских писателей. Основное достоинство прозы Тургенева – фабула рассказа, что, по мнению художника, составляет труднейшую часть творчества, дающуюся немногим (Там же).

«Трудное дело схватывать типы, но еще труднее заставлять выхваченные типы жить, действовать и умирать естественно, правдоподобно. Гоголь, например, гениальный рисовальщик типов, но фабулист плохой; насколько поразительна у него большая часть личностей отдельно взятых, настолько слаб весь ход действия. Только дети или недоумки могут серьезно относиться к рассказу о покупке мертвых душ для переселения их в Херсонскую или иную губернию, к подвигам ревизора и др. Затем, нельзя еще не заметить, что талант хоть бы того же Гоголя односторонен: рядом с поразительным, по силе и верности, отрицательным типом, никуда не годный, фальшивый сверху донизу, с начала до конца тип положительный.

Не то у Тургенева...» («И.С. Тургенев». С. 182).

Очерк Верещагина о Тургеневе ценен и как свидетельство очевидца болезни писателя, покинувший умирающего Тургенева (чтобы отнести записку доктору) за час до его кончины.

Таким образом, обобщая особенности отношения Верещагина к деятелям литературы и их созданиям, можно выделить как минимум три основных мотива, двигавших художником в выборе того или иного имени в качестве персонажа:

– соответствие судьбы писателя собственной концепции трагического непонимания русского общества и художественного таланта, могущего иметь тяжелейшие последствия для страны;

– соответствие отдельных случаев из жизни литератора не менее важному тезису Верещагина о том, что талантливый человек всегда немного сумасшедший с точки зрения обывателя (отсюда многочисленные «наивности» в его поведении, многочисленные анекдоты о его жизни и поступках);

– соответствие творчества писателя представлениям об эстетическом идеале художника. Казалось бы, выбор имен и авторитетов, принимаемых Верещагины, достаточно типичен для эпохи. Однако причины, по которым он отдает предпочтение тем или иным произведениям, причины неприятия других резко разнятся от причин, порождавших критические суждения того же Белинского или М. Антоновича. Верещагин ищет в литературе того «реализма», который он ищет и в собственном творчестве и в творчестве современных ему художников. Того особого, отвергающего условности эстетического образа, подхода к изображаемому, когда изображаемое становится частью жизни. «Реализма», который мог бы в силу своего практического, «физического» воздействия на зрителя и читателя преобразовать реальность, изменить общество. Изменить общество через максимально точное его воспроизведение это совсем не то же самое, что изображение типичного героя в типичных обстоятельствах. Это действие, выходящее за рамки собственно эстетической парадигмы, стирающее непреходимую грань между искусством и жизнью.

А.В. Чернов

назад