Репин И.Е. Воспоминания о В.В. Верещагине (1904-1914 гг.) / И.Е. Репин ; публ. И предисл. О.И. Гапоновой // Художественное наследство / И.Е. Репин. Т. 1. – М.-Л., 1948

Одним из наименее разъясненных вопросов в биографии И.Е. Репина являются взаимоотношения его с современниками, большинство которых были крупнейшими деятелями русском художественной культуры. В частности, до сих пор оставалось неясным отношение Репина к В.В. Верещагину.

Предлагаемая публикация материалов, вероятно, не исчерпывает вопроса, но все же представляет интерес, как восполнение одного из пробелов репинской биографии.

Публикуемые материалы по своему характеру делятся на две части. Одна представляет собой более или менее близкий пересказ речи Репина на траурном заседании, посвященном трагической гибели Верещагина [1. Приводим но записи Н.Н. Брешко-Брешковского в его книге: Русский художник В.В. Верещагин. Изд. К. Гранат, 1901, стр. 48-53] Другая – объединяет подлинные высказывания Репина, заключающие в себе оценку творчества и личности Верещагина, подчас полные, как часто бывает у Репина, противоречии, но горячие и искренние. Здесь мы приводим неоконченную статью Репина о Верещагине, обнаруженную в остатках архива, вывезенного из Пенат (публикуется впервые). [2. Ныне репинский архив хранится и Академии художеств в Ленинграде]. По всем данным, это начало той самой статьи, которую Репин предполагал написать в период 1913-1915 гг. для включения в «Далекое близкое». [3. И. Репин. Далекое близкое. М., Изд. «Искусство», 1944, стр. 456]. Кроме того, нами воспроизводятся репинские воспоминания о Верещагине, написанные в связи с основанием в Николаеве, к десятилетию со дня смерти Верещагина, музея его имени. [4. Репинские воспоминания о Верещагине состоят из двух отрывков, напечатанных впервые в «Каталоге Музея Общества изящных искусств им. В. Верещагина», г. Николаев, тип. бр. Белопинских (1914, стр. 51, с рис., тираж 500 экз.). Кроме Каталога, Обществом изящных искусств была издана серия «На фонд имени В.В. Верещагина»; в серию вошли воспоминания И. Гинцбурга (скульптора) и брошюра В. Стасова о Верещагине (И. Гинцбург. Воспоминания о В.В. Верещагине. П., 1913; В. Стасов. О Верещагине. П., 1913; Н. Скрыдлов. Воспоминания о Верещагине. П., 1913)].

* * *

«Я всего два раза в жизни встретил [В.В. Верещагина] случайно», – писал Репин в своих воспоминаниях, публикуемых ниже. Впервые увидеть картины Верещагина в оригиналах Репину удалось лишь в 1876 г., после возвращения из заграницы, хотя еще во Франции он познакомился с произведениями Верещагина по репродукциям, вызвавшим живой интерес у всех членов русской колонии в Париже. Личное знакомство художников относится только к 1892 г.

О посещении Репиным так называемом Туркестанской выставки 1869 г. в Петербурге, где среди этнографических, ботанических и прочих коллекций одна зала была отведена картинам и рисункам Верещагина, у нас сведений не имеется. Первая большая выставка работ Верещагина и России открылась в начале 1874 г. в Петербурге. Репин был в это время в Париже и мог знать работы Верещагина только по фотографиям. Споры и толки, возникшие в России вокруг верещагинской выставки, очень быстро дошли до русской колонии в Париже. 30 марта 1871 г. Репин пишет Стасову: «Странно, что Вам не нравится Верещагин – художник он дельный и самобытный (я видел здесь недавно фотографии с тех вещей, которые теперь фигурируют в Питере на выставке). Хороши, особенно с ориентальной архитектурой, и условности почти нет... Насчет академичности не знаю, его работы не говорят в ее пользу». [1. Переписка Репина со Стасовым (за исключением небольшого количества писем) не издана. Приводимые в дальнейшем письма цитируются по автографам, хранящимся в Институте литературы].

Вокруг верещагинской выставки разгорались страсти. Военные круги были недовольны. Верещагину пришлось выслушать резкие нападки за якобы клевету на русскую армию. Даже благоволивший к художнику генерал Кауфман, командовавший туркестанским походом, высказал ему свое неудовольствие. Еще большие нападки вызвали картины из русско-турецкой войны. Потрясенный этим, Верещагин сжег некоторые картины («Забытый», «Вошли», «Окружили – преследуют»). Об этом событии упоминает Репин и письме к Стасову от 25 апреля 1874 г.: «За Верещагина радуюсь, но горюю по сожженным вещам: вещи его теперь выставлены у Гупиля, французы в восторге». Горя нетерпением узнать побольше об «этом совершенно невероятной новости в искусстве», Репин обращается к другому своему постоянному корреспонденту, [2. Письмо Репина к И.Н. Крамскому не издано, автограф хранится в Русском музее] – с отзывом которого о Верещагине он уже познакомился из газет, т.е. к Крамскому. [3. «С.-Петербургские ведомости» 1874, №77 (отзыв Крамского опубликован в статье В. Стасова «Выставка картин В.В. Верещагина»]. Пространный ответ Крамского (письмо от 7 мая 1874 г.) еще более должен был разжечь интерес Репина к тому необычайному человеку, про которого Крамской утверждал: «Верещагин – явление, высоко поднимающее дух русского человека... такой художник, что его надо видеть непременно». [4. И. Крамской. Письма, т. I. М., Изогиз, 1937, стр. 263-264].

Возмущенный клеветническим выступлением некоего художника Тютрюмова, утверждавшего, что туркестанские картины не принадлежат кисти Верещагина, а написаны «компанейским способом» немецкими художниками в Мюнхене, Репин готов активно содействовать восстановлению истины. [5. Н.Л. Тютрюмов (1821-1877) – весьма посредственный исторический живописец и портретист, с 1853 г. академик живописи. Статья его против Верещагина: «Несколько слов касательно отречения Верещагина от звания профессора живописи» была напечатана в газете «Русский мир» 1874, №262]. 14/26 октября 1874 г. он сообщает Стасову, уполномоченному Верещагина, находившегося в Индии: «Верещагиным мы все ужасно заняты (все русское общество здесь), читаем все сообща. Возмутительное дело. Особенно мерзкий фельетон в «Русском мире», который я вчера получил от Вас. Протест художников слабоват и неясен. Но мне ужасно понравился фельетон «Голоса». [6. Протест против статьи Тютрюмова. подписанный Крамским. Чистяковым. Ге, Шишкиным. Якоби и др., напечатан в газете «Голос» 1874, №275. – Фельетон, о котором пишет Репин, по словам Крамского, был написан критиком Н. Александровым; напечатан в «Голосе» 1871, от 29 сентября]. Как это умно, дельно, обстоятельно и неотразимо. Не знаете Вы, кто это писал? – умница должно быть. А Тютрюмов струсил, начинает вилять». И дальше: «Если Вам понадобятся документы по делу Верещагина и из Парижа, то Вам напишут хорошо знавшие Верещагина Боголюбов и Леман. Боголюбов возмущен ужасно, и даже от Жерома [7. Ж..-Л. Жером (1824-1901) – живописец и скульптор, главным образом писал античные сюжеты и сцены из современной жизни: являлся одним из представителей официального академического направления] хочет взять подтверждение (Жером его, Верещагина, учитель был)».

Дело было в том, что Верещагин действительно пригласил архитектора для расчерчивания перспективы и выполнения некоторых технических подробностей в его картинах, но эта подсобная работа ни в какой мере не может подвергать сомнению единоличное авторство самого художника.

Попав осенью 1876 г. в Россию, Репин спешит познакомиться с творчеством интересовавшего его художника. Первое впечатление было очень противоречивым, сложным, близким к разочарованию.

Спустя несколько времени Репин дает отчет о своем посещении выставки среднеазиатских работ Верещагина в письме Стасову из Чугуева от 10 октября 1876 г.: «Только на другой день я узнал адрес работ Верещагина; с утра туда, я не знаю, писать ли Вам впечатление: такое неудовлетворенное, обидное даже (выставлены вещи хорошо). Выкупают только три вещи – «У дверей Тамерлана», «Клоповник», «У гробницы», и то ведь ни одного лица! Первая и третья чисто архитектурный эффект мертвой натуры, а вторая («Клоповник») – положительно чудесный эскиз. Да это еще ничего, но он мне техникой, нет, талантом своим не понравился. Это нашего времени Horace Vernet; [1. Horace Vernet (Орас Верпе, 1789-1863) – баталист, придворный живописец (до 1813 г. во Франции, а после при дворе Николая I). Отзыв Стасова о Верне см. в «Вестнике Европы» 1882, №11, стр. 235, в статье «Двадцать пять лет русского искусства»] не обижайтесь, но и у Ораса Верне есть много хороших вещей, но есть что-то антипатичное, заносчивое, а главное, холодное отношение к делу. Странно, что он совсем не может сделать хорошо головы; еще в маленьком виде из старых его работ есть («Хор дуванов») вещицы недурные, хотя сильно напоминающие Жерома, но что он пытается теперь сделать из головы человека, это просто бездарно. Или еще «Продажа бачи», тоже преплохо головы, еще мальчика профиль недурен, но прочие два!.. и тело скверно нарисовано. Вообще – это нахватавшийся дилетант, настоящего художника в нем нет, т.е. есть и художник, только второго сорта; вещи его впоследствии значительно упадут в цене. Его сильно вывозит новизна сюжета и настроение. Он сам хорошо чувствует свои слабости и держится поодаль от художников, он не глуп. Новизны и изобретения в нем нет, все это уже вещи открытые, он их популяризирует и всегда сумеет эксплуатировать, когда ему надо. Но довольно. Вы и этого не дочитаете до конца и разорвете письмо... Насчет Верещагина я немножко хватил через край. Много есть у него достоинств, особенно в колорите, много свежести и некоторые места написаны превосходно, например сапоги у стоящего, ищущего вшей».

В ответ на возражения Стасова Репин признается в письме от 20 октября: «Теперь насчет Верещагина. Может быть, мой приговор и очень резок и очень несправедлив, но он не стоит больше Крамского и Ге. Крамского портрет графа Л. Толстого стоит на высоте Вандика. «Тайная вечеря» Ге не имеет соперников на Западе. Картины подобной высоты на свете нет. Верещагин же все более и более представляется Орасом Верне».

В письме от 11 ноября 1876 г. Илья Ефимович замечает, что «значение В.Г. Перова самобытней и национальной значения Верещагина» и предлагает Стасову оставить этот спор, в котором каждый останется при своем. Однако Репин в глубине души не считает свой приговор окончательным. Его интерес к творчеству Верещагина, несмотря ни на что, не охладел.

При первой же возможности спешит он на выставку верещагинских работ летом 1877 г. в Москве. И на этот раз он покорен окончательно, хотя по-прежнему ясно видит недостатки верещагинской кисти. «Отдайте мне, если можно, все мои слова относительно Верещагина назад! – восклицает он. – Теперь нашел я в нем гораздо больше, чем ожидал. Я смотрел неверно, Я не позаботился прошлый раз стать на точку зрения автора. Теперь только я понял его и оценил эту свежесть взгляда, эту оригинальную натуральность представлений. Какие у него есть чудеса колорита, живописи и жизни в красках! Просто необыкновенно! Простота, смелость и самостоятельность, которые я прежде не оценил» (письмо Стасову от 9 июня 1877 г.).

Особое волнение вызывают в душе Репина картины Верещагина из русско-турецкой войны 1877-1878 гг. «За Верещагина я радуюсь. Признаюсь, что Индия меня мало интересует, но война наша!!! Вот чего жду, не дождусь!..», – пишет он 17 июня 1878 г. Личное участие Верещагина в походе на Балканы восхищает Репина, разделявшего со всем пылом своей натуры охватившее широкие массы русского народа сочувствие к боровшимся за свое освобождение братским славянским народам. По поводу письма Верещагина о его поездке по местам недавних боев в Болгарии Репин пишет 1 февраля 1879 г.: «Недавно читал письмо Верещагина, помещенное Вами в «Новом времени». Вот герой, так герой»...

Картины Верещагина из русско-турецкой войны Репин считает особенно значительными, хотя и подвергает их такой же придирчивой критике.

Имя Верещагина постоянно упоминается в письмах Ильи Ефимовича и в дальнейшем. Так, в ответ на статью Стасова о Верещагине в газете «Порядок», Репин пишет 20 мая 1881 г.: «о Верещагине как хорошо сказано: да, это правда, это – «глаза нашего искусства».

Особенно радует Репина успех русского художника заграницей. С 1873 по 1890 г. Верещагин объехал со своими картинами почти все столицы Европы. Впечатление, произведенное ими, было огромно. 7 декабря 1881 г. Репин пишет Стасову: «Благодарю Вас за статью о Верещагине. Как я рад за такой его успех. Браво! Браво! Еще бы, в Вене Макарт [1. Ганс Макарт (1814-1884) – исторический живописец, профессор Венской Академии художеств] и Пилоти [2. Карл Пилоти (1826-1886) – исторический живописец, директор Мюнхенской Академии художеств] – все это и старо само по себе и устарело еще. «Перевязочный пункт» и «Турецкий госпиталь» – это совсем новые вещи у Верещагина. А после переезда выставки из Вены в Париж Репин снова пишет Стасову 20 января 1882 г.: «Спасибо Вам за последнюю статью об успехах Верещагина в Париже. Ведь в самом деле, все поголовно и здесь думали, благодаря этим шавкам и дворняжкам, что Верещагин не имеет там успеха...».

Интересно письмо Репина к Стасову от 16 апреля 1883 г.: «Верещагин – колосс, гениальный художник, его последняя вещь «Перед атакой Плевны», где лежат наши солдатики под прикрытием укреплений, просто поразительно нова. Сильна, реальна до гениальности, но к великому горю она страдает и колоссальными недостатками, делающими ее балаганной картиной: это фигуры начальников – лица их так небрежно намалеваны, так фальшиво освещены, фигуры так слабо нарисованы, что просто глазам не веришь, особенно при взгляде на группу солдат, которая лежит как живая и совершенная правда жизни, где каждый гвоздь на сапоге, как живой, лезет Вам в глаза; шинели, кепи, мундиры, все это совершенно живая натура и вдруг такое пренебрежение к главному, к человеческому лицу, просто непростительно, непростительно! Как хороша «Мечеть Могола»!!! А второй эпизод, где несколько фигур в белых балахонах сидят и разговаривают у белой стены, – опять куклы из папье-маше – странно! Все на одно лицо и все раскрашены фальшиво, деревянны. И в другой... еще недостаток... та же кукольность; рельефные куклы – вот впечатление. Зато прежние болгарские (картины на темы русско-турецкой войны) все также превосходны, особенно «Переодевание» и «Панихида» и новая тоже «Перевязочный пункт». Но какая дрянь его Москва!!! Вот это паршивая декорация и вся фальшива от начала до конца, который ужасно растянут. Что там за деревья, вода, золотые главы, башня справа! Вон беги! Однако, несмотря на эти гениальные промахи, он все-таки гениальный художник, новый, блестящий и вполне современный – это богатырь действительно, но при этом еще все-таки дикий скиф...». Много лет спустя в письме к Третьякову (от 14 января 1896 г.) Репин высказывает те же мысли о Верещагине: «В нем кипит титаническая сила – желание сделать сильнее натуры; но выходит грубо, без воздуха и деревянно во многих композициях» [3. «Переписка И.Е. Репина с П.М. Третьяковым», стр. 173-174].

Высоко ценя Верещагина как художника, Репин с большим вниманием отнесся к переданным ему Стасовым замечаниям Верещагина о картине его «Крестный ход», появившейся на Передвижной выставке в Петербурге в 1883 г. В письме от 25 марта он благодарит Стасова за подробную и почти дословную передачу этих замечаний: «Я нахожу его мнения очень верными, и они уясняют мне отчасти и его самого, его миросозерцание, вкусы и точку, с которой он смотрит и признает искусство: она – современная. За замечания его про мою картину несказанно благодарен, что так верно все сказано и с таким вниманием и так подробно рассмотрено, что я положительно дорожу ими и даже воспользуюсь непременно, так как после выставки я непременно поработаю над картиной и исправлю все эти недостатки. Только насчет макартовекпх типов я не согласен, я Макарта терпеть не могу. Это по-моему гнилой. А тоны просто не удались мне, и я это очень хорошо увидел только на выставке; это серьезная работа – поправить во всех подробностях, но я думаю, что и это я поправлю. Вообще с его замечаниями я очень и очень согласен и очень благодарю Вас, что Вы их не утаили от меня и выслушали от него и запомнили. Это очень полезно нашему брату...».

В письме от 10 апреля 1881 г. к своему товарищу по Академии, художнику Н.П. Мурашко [4. Письмо к Н.И. Мурашко от 10 апреля 1884 г. напечатано в газете «Советское искусство», от 10 января 1938 г.] Репин пишет о «гениальности» Верещагина. Отзыв Репина о Верещагине как «о гениальном человеке, перед талантом которого нельзя не преклоняться», записывает в своем дневнике А.В. Жиркевич 10 декабря 1887 г.: «Вот это человек, отбросивший рутину и идущий самостоятельно. В каждой картине у него оригинальная идея». [1. См. ниже публикацию дневника А.В. Жиркевича].

Личное знакомство двух знаменитых художников состоялось только в 1892 г. В печатаемых нами воспоминаниях неправильно указан 1879 г. Ошибочность этой даты явствует из того, что при первой их встрече шел разговор о картине «Запорожцы», которая впервые была показана лишь на персональной выставке работ Репина в ноябре 1891 г. в Петербурге. Кроме того, сохранилось письмо Стасову от 13 февраля 1892 г., написанное в самый день знакомства. Репин спешит подробно рассказать о запомнившейся ему на всю жизнь встрече: «Знаете ли Вы, с кем я сегодня обедал? Ни за что не угадаете – с «Васютой» у Ив. Ник. Терещенко. [2. И.Н. Терещенко – меценат, коллекционер, его большое собрание картин перешло в Гос. Киевский музей русского искусства]. Собралась целая компания, Поленов, ждали Антокольского... И вдруг мне представляют – В.В. Верещагина. Он меня сразу троекратно облобызал и очень мне вообще понравился. Как он превосходно изображает Вас, Вашу походку и манеру держаться. Просто удивительно. Я сказал ему, как Вы его любите и как высоко цените; он был тронут и о Вас отзывался с большим чувством. Он очень приятный собеседник, добродушен, жив и очень искренен».

Познакомившись наконец с тем, чья личность и творчество так интересовали его, Репин загорается желанием написать портрет Верещагина. 15 августа 1892 г. он пишет Стасову: «Ах, я все забываю ответить Вам насчет портрета В.В. Верещагина, что Вы писали мне еще перед отъездом заграницу. Я сам очень хотел бы написать его, и, когда был в Москве, уже стал было к этому готовиться, хотел съездить к нему. Да разные дела помешали, и теперь не знаю, когда удастся. А он мне очень понравился, и, знаете, сказать правду, чем? Он мне Вас напомнил манерой. Страшно похож делается на Вас, когда чем-нибудь увлекается. Да ведь его, пожалуй, трудно уломать, сидеть не станет. Где та голова, что писал Крамской? Его следовало бы написать на воздухе – он его ревнивый приверженец и не признает ничего другого, кажется». Это же он повторяет 24 сентября того же года в письме из Здравнева: «Верещагина в Петербурге не поймать. Станет он позировать. А я бы очень желал. Но его следует изобразить на воздухе, ведь он ревнивый пленэрист. Это было бы очень интересно... ».

Но этому настойчивому желанию не суждено было осуществиться.

Откликом на трагическую гибель Верещагина явилось выступление Репина во время траурного заседания, организованного Академией художеств 20 апреля 1901 г.

К сожалению, сохранились только краткие записи этой яркой и колоритной речи, сделанные слушателями. Имеется отклик на нее Стасова, который также был в числе слушателей: «Дорогой Илья, пожалуйста, где-нибудь напечатайте вчерашнюю Вашу лекцию о Верещагине, – писал Стасов Репину 21 апреля 1904 г. – Она такая важная, такая значительная, – мне так она понравилась и такой произвела на меня эффект – напомнила мне Вашу статью о Крамском и частью о Ге. Такие вещи не должны пропадать, залеживаться в пыли. Однажды они должны быть переведены на иностранные языки и везде известны, как важные художественные документы. Непременно, непременно напечатайте, да еще поскорее».

На это предложение Репин категорически ответил отказом: «У меня нет нечего писанного о Верещагине – я говорил экспромтом. Писать я не могу, и рука отказывается от литературы» (письмо от 24 апреля).

Перепечатываемый нами пересказ речи Репина, сделанный журналистом Н.Н. Брешко-Брешковским, присутствовавшим на заседании, является существенным дополнением к недавно опубликованной записи той же речи, сделанной И.И. Лазаревским. 3 [См. А. Тихомиров. Василий Васильевич Верещагин (жизнь и творчество). М., изд. «Искусство», 1942].

Свое восхищение Верещагиным Репин сохранил на протяжении многих лет. Он принял участие в заботах по созданию в г. Николаеве музея им. Верещагина. В письме 4 [Письма Репина к кн. Гедройцу и к морскому министру И.К. Григоровичу напечатаны и том же Каталоге Николаевского музея] к одному из основателей Музея и Общества изящных искусств им. Верещагина в г. Николаеве – князю Н.А. Гедройцу Репин пишет: «Чем больше думаю я о Вашем страстном желании устроить в г. Николаеве музей В.В. Верещагина, тем большим сочувствием проникаюсь к этому серьезному делу». В том же письме к Гедройцу Илья Ефимович снова повторяет свою восторженную оценку Верещагина: «В самом деле, Верещагин – личность колоссальная, это действительно богатырь. Эстеты куксятся на него, определяя его художественное значение; их мерки не пригоняются к его размерам... Да разве можно в оценке этого героя с одним шаблончиком художника подходить к великому. Верещагин сверххудожник. Помню, под самым свежим впечатлением от Дальнего Востока его живых доводов – не заводить войны с японцами. Он ставил свою голову в залог нашего провала... И конечно, как истинный рыцарь, даже тайно от семьи – сейчас же полетел в Порт-Артур, в самый опасный пункт».

В 1914 г. Репин и кн. Гедройц обратились к морскому министру И.К. Григоровичу с просьбой о предоставлении помещения для музея в здании гауптвахты в г. Николаеве (в ответ на просьбу – помещение было передано музею сроком на 12 лет). Для издаваемого Обществом изящных искусств Каталога Музея Репин и написал свои воспоминания, воспроизводимые ниже (стр. 344-346).

О. Гапонова

I
[ЗАПИСЬ РЕЧИ И.Е. РЕПИНА НА ТРАУРНОМ ЗАСЕДАНИИ ПАМЯТИ В.В. ВЕРЕЩАГИНА, ОРГАНИЗОВАННОМ АКАДЕМИЕЙ ХУДОЖЕСТВ 20 АПРЕЛЯ 1904 г.]

– Ах, знаете, господа, Верещагин такой гигант, что, приступая к его характеристике, я испытываю неловкость. Когда смотришь на этого колосса, все кажется вокруг таким маленьким, ничтожным... Я – художник и буду говорить о нем, как о художнике, не касаясь его, как общественного деятеля. Всякий раз, когда я вспоминаю Верещагина, я вспоминаю, – Репин улыбается, – карикатуру в юмористическом журнале, – на него ведь много рисовали карикатур, – он был страшно популярен... Верещагин мчится на локомотиве, в каждой руке у него по громадной кисти, и он красит ими воздух. Это очень меткая карикатура. Верещагин любил размах. В то время как мы работаем, мучимся над одной картинкой, сомневаешься, не доверяешь себе, он быстро писал целые серии, целые коллекции. Ах, какой это был успех! Я ничего подобного не запомню. У нас его сначала не признавали, но в Париже, в Париже – там он прогремел сразу. Все это было так необыкновенно!.. Приезжают наши в Париж:

– «Верещагин, бывший офицер?» – «Ничего особенного...» – «Как, ничего особенного? Посмотрите его в Салоне. Какой свет! А изразцы? – Настоящие изразцы!»

Илья Ефимович останавливается, делает продолжительную паузу. Вынимает из кармана листочки, смотрит, надевает пенснэ, откладывает листочки и продолжает:

– На все свое время. Что бы ни говорили – это величина. Он самобытен, он никогда никому не подражал, он сам... Ах, как он увлекался! Он не шел за новаторами. Верещагин остался Верещагиным. Что такое новаторы? Они воображают себя новаторами, а на самом деле повторяют чужое. Все это было. Какой у них жалкий, крохотный масштабик! – и на кончике пальца Илья Ефимович отмечает крохотность масштабика новаторов.

– У Верещагина техника рядом с идеей. Вспомните его туркестанские картины. Восток, деспотизм... Жалкий бесправный народ. Это даже не мясо, а тряпки, целые вороха грязных тряпок. У Гинцбурга [1. Гинцбург, Илья Яковлевич (1859-1938) – скульптор, ученик Антокольского. До последних дней сохранил дружеские отношения с И.Е. Репиным]. Верещагин рассказывал, что на войне не умирают в каких-нибудь таких живописных позах, а просто, совсем просто. Идешь, видишь какой-то свернувшийся клубок, запекшаяся кровь – это убитый... До него не было солнца. Он первый у нас начал передавать свет. Самые художественные его картины – это Средняя Азия. Он не мог сосредоточиться. Лица у него не играют роли, он не занимался ими. Хотя нет, – иногда бывало: его опиумоеды. Какая там психология! Потом у него есть еще одна картина: Турки победили и одеваются в наши мундиры. [2. Картина Верещагина «Турки победили и одеваются в наши мундиры» носит название «Победители»; до 1917 г. находилась в собрании Терещенко, впоследствии перешла в Гос. Киевский музей русского искусства. К 1880 г. под этим названием картина экспонировалась на выставке картин В. Верещагина в Петербурге]. Какой-то араб напялил на себя пальто, кажется генеральское, и такая глупая, самодовольная, улыбающаяся рожа. Это очень хорошо! Я не знаю, почему эта картина не попала на Третьяковскую галерею.

– Ах, какой это гигант! Его можно сравнить с Наполеоном, Петром Великим. Говорят, он был жесток – может быть, хотя это не жестокость. Это сложность натуры. Помните, когда Петр Великий казнил Гамильтон-красавицу. Ей отрубили голову. Петр поднял ее, поцеловал и начал объяснять народу анатомию: какие жилы, вены, это – не жестокость. Также и Верещагин. Привели пленных башибузуков. Он обращается к Скобелеву [3. Скобелев, Михаил Дмитриевич (1843-1882) – генерал, принимавший участие в осаде Плевны во время русско-турецкой воины 1877-1878 гг.; организовал переход русских войск через Балканы; руководил военными операциями в Средней Азии] или Куропаткину: [4. Куропаткин, Алексей Николаевич (1848-1926) – генерал-адъютант, командующий сухопутными силами России во время войны с Японией; с 1898 по 1904 г. – военный министр; один из участников первой мировой воины, с именем которого связан ряд поражений русских войск] «Нельзя ли повесить этих мерзавцев?».

– Он был против войны, а поехал со Скрыдловым [5. Скрыдлов, Николай Илларионович (1844-1929) – адмирал. Участвовал (в чине лейтенанта) в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. 8 июля 1877 г. лейтенант Скрыдлов на шлюпке «Шутка» атаковал и пытался взорвать турецкий пароход. Верещагин участвовал в этом подвиге и был ранен (Н. Скрыдлов. Воспоминания о Верещагине. П., 1913).] взрывать турецкий броненосец. Это сложность натуры: много противоречий. Он любил все героическое: например, его Индия. Как все величаво, какой там свет. Можно даже подумать, что все это не на нашей планете. Его теперь критикуют, делают переоценки. Ах, это такие ничтожные переоценки!..

II
В.В. ВЕРЕЩАГИН КАК ХУДОЖНИК

Величина колоссальная и, но своим размерам, возбуждала и привлекала к себе многое множество рассуждений, восхвалений, порицаний и объяснений. Трактовали о нем и как о человеке, ценили его и как художника и, возможно, что еще и еще будут переставлять и переоценивать заодно со всеми другими ценностями его стоимость, благо уже вошло в обязанности специалистов даже с мизерненькими средствами переоценивать ценности, а главное: пользоваться при этом верной оказией сумятицы в междоусобной потасовке – выскочить фуксом на самый верх торжествующих козявок и там утвердиться окончательно, свалив и такого гиганта, как В.В. Верещагин.

Едва ли стоило даже указывать на эту осаждающуюся уже, совсем развеянную пыль, поднятую еще в 1875 г. грязной, ошарпанной метелкой Тютрюмова и К0 и его союзников. Все это забывается без последствий... Скоро опять с новым интересом о Верещагине прочтутся былые горячие строки нашего незабвенного патриота В.В. Стасова, этой высоко просвещенной личности. Вот кто может служить примером обожания искусства на самых серьезных основаниях, знания искусства, вот кого надо изучать для серьезных определений необыкновенных явлений художественной культуры.

Самая верная примета истинного величия вещи самой в себе, если она с течением времени не только не удаляется от нас и не рассеивается как дым, а напротив все ближе и знакомее становится нам, все выше подымается в своем значении и все особеннее и самобытнее представляется нам в ряду бесчисленных явлений, мерцающих и падающих кругом этой вехи, поставленной исторической заметой великого пути в искусстве.

Верещагин в высокой степени грандиозное явление и нашей жизни. Это государственный ум, он гражданин-деятель. И как гения, сверхчеловека, его невозможно всецело отнести к какой-нибудь определенной специальности. Везде волею судеб – он окажется сверхчеловеком. Прежде всего, как художник, с первых же шагов своих, он шагнул за пределы традиционной специальности, пронесся ураганом над всем искусством и ослепляющими молниями и оглушительными громами, в лопающихся пузырях от своего ливня, смешивал и молотил внизу где-то копошащихся художников всех академий. Академии надели свои академические регалии, вооружились биноклями, долго старались определить необычайное, столь дерзкое явление и, наконец, будучи смешаны в лужах со всеми нечистыми потоками, они обиделись и не удостоили Верещагина принятием в свою коллегию. А неукротимый тучегонитель прогремел на это из своих облаков, что он счел бы для себя вредом всякое их отличие, что он считает все академии искусств вредными и никогда не выражал своего желания быть их коллегой.

Не в моей компетенции рассуждать о Верещагине в других сферах – как в военных, например, где он более всего был причастен и заметен по своей жизненности. И там, конечно, не мог он выслуживаться шаг за шагом, достигая большого ранга, скорее он рисковал за свои подвиги благородные, по штабным статутам, попасть под дисциплинарное взыскание. Счастье, что и в морской, в казацкой службе он был на счету охотника партизана, каковым закон не писан. Итак и в военной среде он сверхвоенный.

Перехожу к суждению по специальности, по которой только собственно и могу высказать, не стесняясь, свое мнение.

Захватило ли искусство всего Верещагина? Был ли он «истинным» художником, как таковым? – Нет. Искусство служило ему только записью бывшего, виданного и яркого представления идей, гнездившихся в голове сверхчеловека. Но и на таком посту его искусство стояло впереди всего выдающегося в его время, а своей оригинальностью и смелостью оставило за собой всех современников – истинных жрецов искусства; и своей свежестью и силою развернутых средств в красках повергло их даже в уныние от зависти.

Верещагин своей могучей лапой льва выбрасывал на холсты целые страны с присущим ему особенным колоритом, характерностью типов и необыкновенной правдивостью обстановки: архитектура Востока и полная чудес и поразительных очарований природы Средняя Азия, Индия, Болгария. Все это закончилось у него севером России и старой Москвой.

Начинал он русским рабством человека, доходящего до скотского труда в лямке бурлака.

В Средней Азии стеганых халатов он бросил Европе «опиумоедов»...

III
[ВОСПОМИНАНИЯ О В.В. ВЕРЕЩАГИНЕ]

1

О Верещагине, как о личности, у меня нет почти данных что-нибудь написать, нечего припомнить: я его мало знал и всего раза два в жизни встретил случайно.

Зато, как художник, он гремел своею славою далеко за пределами России, и этого победоносного грома нельзя было не слышать, не было возможности удержаться от желания видеть поскорее эту совсем невероятную новость в искусстве, а увидевши – остаться прежним, пребывать в равнодушии к искусству, или в частности – брюзжать в унисон со всеми русскими прогрессистами, презиравшими русское – все...

Я жил тогда в Париже, как пенсионер Академии художеств, и только от приезжих русских из Петербурга слыхал о необычайной буре в художественном мире, захватившей собою разнообразные слои общества и все их интересы жизни. Все спешили на выставку картин Верещагина и были ослеплены блеском его картин – блеском среднеазиатского солнца...

Сказки, преувеличенные для красного словца, россказни, думалось... Перов, Прянишников, Саврасов и др., в скромных, реальных тонах – вот наши художники; на этом мы воспитались, это мы любили, в это верили... «Славны бубны за горами»... думалось, увидим.

Парижский салон только что открылся, был удачен: изящен, виртуозен и необыкновенно тонок и глубок по технике: Фирмен-Жерар, Руабе, Деннер, Бонна и другие наши очарователи были в зените своей славы и мы не представляли, чтобы искусство могло пойти дальше этого и сделать что-нибудь еще лучше.

– Ах, вот Сергей Сергеевич (де-Бове), сейчас из Петербурга, ну, расскажите, ради создателя, что у нас там шумят с Верещагиным; ведь вот вы сейчас в этих бесконечных залах Салона Парижа, видите здесь последнее слово искусства вообще... Ну скажите же совсем откровенно: неужели Верещагин здесь был бы принят и не пропал бы перед этими chef-d'oeuvre'ами!!?

– Ах, мои милые, дорогие соотечественники, вы понятия не имеете об его блеске красок, об его... да нет, ну поймите, здесь нет ничего и близко подходящего к его технике, к его живой оригинальности. Ведь этого еще никогда свет не видал и никто не имеет понятия об ослепительном солнце Самарканда, о свежести совсем нового реализма в живописи. Здесь все это – старо и старо перед Верещагиным. . .

Потом, когда я имел случай лично видеть произведения этого сверххудожника, я убедился, что Верещагин величайший художник своего времени, что он открывает новые пути в искусстве.

2

С В.В. Верещагиным лично я был мало знаком. Он избегал знакомства с художниками. Этого нельзя было не заметить. Было несколько исключений, были художники, которых он даже иногда навещал. И.Н. Крамской даже писал с него, хотя и не окончил портрет и рассказывал о нем с большою живостью, как, будучи в Париже в 1876 г., он, встречаясь с ним даже на улицах, мгновенно вовлекался в горячий спор. Верещагин по-казацки налетал на Крамского с яростью и выкриками, в которых чувствовался степной гик казаков... По-казацки же: как только Верещагин чувствовал недостаточно уничтожающей противника свою атаку, он мигом перескакивал от Крамского через улицу на противоположный тротуар, метался и там, как дикий жеребец, и через несколько мгновений опять налетал на Крамского, к великому удивлению парижан, на их нешироких улицах, очень запруженных спешащими по своим делам чопорными обывателями.

Первый раз я увидел В.В. Верещагина в Москве, в «Славянском Базаре» в 1879 г., в большом и роскошном помещении И.Н. Терещенко, где он временно останавливался с семейством и пригласил нас к обеду.

Вечером, когда я вошел, то при ярком свете ламп увидел, как гости и хозяева рассматривали только что купленные предметы русской старины: кресты, цепи, кубки, иконы старого письма и прочие музейные предметы. Верещагин поразил меня еще издали своими тонкими выкриками и огромным ростом: при этом он так быстро и энергично перескакивал от одного предмета к другому, то наклоняясь к полу, то поднося вещицу ближе к яркому свету, что делалось страшно, как бы он не задел и не разбил чего. Но он был очень ловок и гибок.

Здесь еще бросилось мне в его фигуре и живости сходство с В.В. Стасовым. Сходство темперамента и внешности было огромное, хотя Верещагин только еще начинал в висках подергиваться серебряными нитями седины; сходство так же – «с места в карьер» – обращаться к совсем незнакомому ему гостю с самыми откровенными и бесцеремонными замечаниями, без всяких извинений и предисловий и т. д. – сходство большое.

Разумеется, была и разница немалая.

У Стасова было больше аристократизма, скрытого, как плод хорошего воспитания, но оно так изящно и незаметно притягивает нас к себе; в Верещагине же все время, несмотря на его интерес к тонким вещам в искусстве, его горячее отношение к идеям политической философии – вы чувствуете удальца-казака: вот-вот он выскочит на улицу, сядет в высокое казацкое седло на горбоносом скакуне и с пикой наперевес исчезнет в тумане...

На меня он начальнически напал, выпрямившись и откинувшись во весь свои рост, за картину «Запорожцы»: как мог я позволить себе эту устарелую академическую пошлость в ее композиции – отваливать назад переднюю фигуру бритого казака – с самой условной и избитой целью: показать лица сидящих за столом.

– Посмотрите, посмотрите: вон группа сидит за столом; разве кто-нибудь там для нас с вами отвалится назад, чтобы показать лицо своего соседа?!! Нет, нет и нет, это старо, это академизм, против которого надо воевать... Во всех натуральных сценах вы увидите больше спин, чем лиц; так надо и на картины брать то, что естественнее и чаще встречается в натуре, в жизни.

– Ваши «Бурлаки» гораздо лучше и я даже бросил начатую свою картину на этот же сюжет; и ведь порядочно долго готовился к ней, собирал этюды. Очень совпадала композиция, и я не мог бы перенесть упрека в подражании вашей картине. А ведь сказали бы... поди там, оправдывайся! Да, в галерее Третьякова есть даже два рисунка к той картине – бросил.

Последний раз я встретил его в Петербурге, перед японской войною. Верещагин только что вернулся с Дальнего Востока и везде, при всяком удобном и даже неудобном случае, предупреждал наших влиятельных лиц, чтобы они остерегли всех и вся от войны с японцами.

– Японцы давно превосходно подготовлены и непременно разобьют нас, если мы сунемся воевать с ними... У нас еще нет и мысли о должной подготовке к этой войне... Разобьют – голову отдам на отсечение... разобьют.

И вот, благородство этого рыцаря-казака сказалось, уже не на одних словах... Верещагин первый, не прощаясь даже с семьей, полетел в Порт-Артур, как только была объявлена война и, конечно, в самый огонь, как всегда по-рыцарски... и...

назад