Сергеенко П. Встречи с В.В. Верещагиным // Русские ведомости. – 1904. – 5 апреля (№ 75).

В первый раз я встретился с В.В. Верещагиным за границей осенью 1879 года.

В конце 70-х и в начале 80-х годов минувшего столетия в Париже существовал и процветал до известной степени своеобразный интеллигентный кружок, где собирались еженедельно русские умственные сливки. Кружок фигурировал под названием Общества вспомоществования русским художникам и имел в Париже, в тихой улочке Тильзит, в конце Елисейских полей, свое постоянное отдельное помещение. Здесь, в небольшой, но заботливо и уютно обставленной квартирке, и собирались за вечерним русским чаем различные представители интеллигентной России: писатели, художники, артисты и т.п.

В этом кружке я и встретил в первый раз В.В. Верещагина. Он уже пользовался значительной известностью и пробуждал интерес к своей личности. По поводу Верещагина среди русских постоянно роились всевозможные пестрые толки. Говорили о спорности его таланта, о неопределенной линии его поведения, о его эксцентрических выходках. Он ни с кем не сближался, не принадлежал ни к какой школе, ни к какой партии и не сливался ни с каким течением. И жил Верещагин не как живут художники в Париже, а где-то на окраине, соорудив себе какую-то особенную подвижную мастерскую, куда не допускал никого, кроме уж самых избранных, и то лишь в исключительных случаях и в счастливую минуту.

Не принимал Верещагин деятельного участия и в русском кружке в Париже, а появлялся здесь как бы мимоходом, возбуждал иногда горячий спор и, не закончив его, а иногда и не попрощавшись с собеседниками, исчезал на неопределенное время.

Впечатление на меня произвел Верещагин при первой встрече очень яркое. Он ни на кого не был похож, держал себя крайне независимо, и менее всего его можно было бы признать по внешнему виду за художника. Скорее можно было бы сказать, что это – какой-нибудь занозистый казак-пластун или переодетый в европейский костюм джигит-бородач с георгиевской ленточкой в петличке. В каждом движении Верещагина чувствовались стальные мышцы, упорная энергия, неукротимость, решимость и независимость. Особенно поразили меня его глаза с металлическим блеском и резко очерченный как у леопарда оскал зубов.

___

Прошло около 20-ти лет. Весной 1899 года мне приходилось часто наезжать в Москву, в типографию Кушнерева, где печаталась моя книжка о Толстом. Придя однажды в контору типографии, я увидел здесь характерную фигуру В.В. Верещагина. Он беседовал с тогдашним Гамлетом московской журналистики – милым, незабвенным Григорием Аветовичем Джаншиевым. Трудно представить более контрастные фигуры, чем Верещагин и Джаншиев. Джаншиев – маленький, издали похожий на мальчика, с болезненно-бледным лицом, недужный, экономизирующий всякое лишнее движение, чтобы не вызвать приступа удушья. И рядом с ним – атлетически сложенный, мощно-порывистый, кипящий энергией бородач с георгиевским орденом в петличке. Джаншиев печатал в кушнеревской типографии новое издание своей известной книги «Эпоха великих реформ», а Верещагин ревностно следил за печатанием книги своих очерков, из которых некоторые были помещены в «Русских Ведомостях». Верещагин с оживлением беседовал с Джаншиевым о технической стороне издания «Эпохи великих реформ».

Джаншиев познакомил нас.

Верещагин забыл о нашей встрече в Париже, и отнесся ко мне, как к новому знакомому. Мне подали принесенные из цинкографии оттиски иллюстраций для моей книги. Верещагин заинтересовался моей работой, и с любопытством начал просматривать иллюстрации, делая иногда очень меткие замечания. Вдруг он наклонился ко мне, и участливым, как мне показалось, товарищески-интимным тоном спросил:

– А вы упоминаете о толстовской трещинке?

Я не понял вопроса.

– У Толстого должна быть здесь трещинка, – сказал Верещагин, указывая на лоб.

Тогда я решил, что Верещагин говорит о шраме на лбу Толстого, оставшемся после схватки с медведицей на охоте в 60-х годах.

– Да нет, он говорит о трещинке в толстовском черепе. Ведь иначе, т.е. без трещинки, Толстой не стал бы писать такого вздора, какой пишет теперь.

Меня покоробила критика Верещагина. И, не отдавая себе отчета, что я прибегаю к еще худшему способу аргументации, нежели Верещагин, я запальчиво сказал нечто вроде того, что какую же надо иметь трещинку в голове, чтобы подходить к произведениям писателя с подобным анализом?..

Верещагин сделал энергичное движение, и вскрикнул, как бы от ожога:

– Ай, черт возьми! Как ловко!..

И, аннулируя мой недружелюбный тон и грубый смысл моих слов, художник начал с увлечением пояснять мне, почему именно он относится так отрицательно к некоторым толстовским произведениям, и вообще с некоторых пор терпеть не может Толстого.

И меньше всего я ожидал от Верещагина, что он заявит мне:

– А вы знаете, что я писал Толстому, что он невежа?

– ?!

И Верещагин рассказал, что он был в 1897 г. в Петербурге, когда там находился Толстой, бывавший часто в Публичной библиотеке у В.В. Стасова. Однажды Стасов сказал Верещагину, что Толстой хочет познакомиться с ним. Верещагин изъявил готовность. Свидание назначено было в Публичной библиотеке. Является Верещагин в назначенное время в Публичную библиотеку и узнает, что Толстой давно ушел из библиотеки и больше не придет. Верещагин был возмущен. Достал бумаги и тут же, в библиотеке, написал Толстому знаменитое послание: «Вы – великий писатель, но в то же время и великий невежа…» и т.д. Подписался и отослал письмо Толстому.

– И что вам ответил на это Лев Николаевич?

– Ничего.

Я делаю попытки убедить Верещагина. Вероятно, произошло какое-нибудь недоразумение. Я хорошо знаю Толстого, и глубоко убежден, что никак не мог так неучтиво отнестись к кому бы то ни было…

Но Верещагин сделал нетерпеливое движение и перевел разговор на другую тему. Впоследствии я узнал из первых источников, что с историей несостоявшегося свидания Толстого с Верещагиным действительно произошло недоразумение. И виновником случившегося был добрейший В.В. Стасов.

Стасову хотелось доставить приятное Верещагину. И вот, зная, что Толстой приедет в Публичную библиотеку в известном часу, Стасов и предложил Верещагину (в эластических и поддающихся изменению выражениях) прийти в известный час в Публичную библиотеку. Но Толстого Стасов не предупредил о свидании с Верещагиным, к которому у автора «Войны и мира» было, мне кажется, предвзятое и не совсем справедливое отношение. И когда Стасов заявил, наконец, Толстому о предстоящем свидании, Л.Н. категорически отказался, сдобрив свой отказ тем, что он уже отказал некоторым в свидании и вообще уклоняется от всяких новых знакомств. А с Верещагиным прямо-таки «боится» знакомиться.

___

Пока шло печатание наших книг в кушнеревской типографии, мне не раз приходилось встречаться там с Верещагиным. И всякий раз он дивил меня своей кипучей энергией, непосредственностью, резко выпяченным индивидуализмом и неумиротворенностью своей природы. Зачастую он производил такое впечатление, как будто в нем помещался Везувий. Вот-вот начнется землетрясение. Говорил Верещагин всегда с увлечением, всегда картинно и образно передавая события в лицах и не пропуская ни одной характерной черточки, как бы она ни казалась раскованной.

Как-то у нас зашло речь в конторе типографии об его замечательных картинах из русско-турецкой войны. Верещагин загорелся и закипел. Я спросил, справедливы ли толки, будто он изрезал в куски несколько своих картин из эпохи русско-турецкой войны.

– Да, уничтожил. Некоторые нашли, что я в моих картинах сгустил краски и задеваю будто бы честь армии.

– Вот уж я никак не ожидал, что Василий Васильевич Верещагин станет беспокоиться о том, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна».

Верещагин не то ухмыльнулся, не то поморщился.

– Ведь это только все думают, что я такой смелый. А я и половины не изобразил того в своих картинах, что было в действительности. И вот ваш Толстой почему-то тоже выдумал и говорил одному английскому журналисту, будто я все преувеличиваю в моих картинах.

И, сделав резкое движение, Верещагин добавил, что вообще ничьих советов не слушает. Но одну картину он все-таки испортил тем, что послушал художника Лемана и урезал ее. Она показалась Леману скучной и однообразной.

На картине изображено, как везут раненых. Вдали государь Александр II смотрит в бинокль. Там и там дымки. И бесконечные обозы. И все везут раненых, везут, везут…

И Верещагин раз 10 повторил слово «везут», всё понижая голос и вытягивая руку в пространстве, вызвав во мне впечатление чего-то бесконечного.

Я вспомнил чей-то рассказ, который считал апокрифическим, что будто Верещагин написал Государю Александру III курьёзное письмо по поводу своих картин.

Верещагин подтвердил с исчерпывающей откровенностью. Он устраивал в Петербурге выставку картин и отправился к министру Двора, чтобы сговориться с ним относительно посещения выставки Высочайшими Особами. Но министр Двора почему-то не принял Верещагина. Это раскалило его до последней степени. Он взял и написал письмо Государю, приглашая его на свою выставку и аттестуя министра Двора в выражениях, далеко не восторженных.

___

Джаншиев, Верещагин и я могли сказать, наконец, наше «ныне отпущаеши». Книги, печатаемые нами в кушнеревской типографии, были готовы. Мы взаимно обменялись книгами и разошлись по своим дорогам.

А через несколько месяцев Джаншиев, Верещагин и я неожиданно опять встретились на берегу Черного моря в Георгиевском монастыре.

В.В. Верещагин жил со своей семьёю в небольшом отдельном домике, почти у моря. Мы с Джаншиевым наверху. Через некоторое время поселился в Георгиевском монастыре и бывал в нашей компании молодой священник-академик, сыгравший впоследствии довольно громкую роль – о. Георгий Гапон.

Жизнь в Георгиевском монастыре с его поистине неизреченной красотой Божьего мира была полна чистых поэтических очарований. И каждый из нас по-своему отдавался пленительным впечатлениям.

Джаншиев с утра до вечера бродил по живописным окрестностям Фиолента или мечтательно просиживал по целым часам на берегу моря, любуясь то перемежающейся игрой светотеней в хрустальной воде, то шелковистым шелестом тихой волны, то манящими таинственными фиолетовыми далями. Джаншиев был истинный поэт и жил чудесными восторгами поэзии. Кроме этого у Джаншиева была еще одна дивная способность – подмечать образы в бесформенных неодушевленных предметах. Так, им были открыты у грота Дианы сфинкс, затем голова Руслана в виде огромного камня и т.п.

Верещагин тоже заразился поэтической атмосферой Георгиевского монастыря, и в свою очередь писал стихи и декламировал их, и искал человеческих образов в скалах монастыря. И одно время он очень увлекался тем, что будто отыскал образ Наполеона в Георгиевском монастыре. Для этого надо было стать на известном месте и, прищурясь, смотреть на мыс Фиолент. Тогда очертания первой, как бы шагающей в море скалы Фиолента будут напоминать известный силуэт Наполеона со скрещенными на груди руками. Но я никак не мог уловить этого сходства и тщетно щурил глаза и принимал различные положения по указанию Верещагина.

В Георгиевском монастыре мне пришлось поближе узнать Верещагина и в период «верещагинских приливов». Так называли мы счастливые встречи в Верещагиным, когда он, отдаваясь потребности общения с людьми, бывал и дружелюбен, и кроток, и ласков, и учтив, и внимателен ко всем, с кем приходил в соприкосновение. Обыкновенно же Верещагин держал себя чужаком, уклоняясь с резкой нетерпимостью от всего, что так или иначе могло хоть несколько изменить составленный им план жизни.

Однажды в Георгиевском монастыре произошел переполох, связанный с Верещагиным. Кто-то заметил с горы, что вышедший из-за мыса Фиолента миноносец начал вдруг делать какие-то непостижимые движения. Затем, вместо того, чтобы продолжать свой путь по направлению к Балаклаве, миноносец повернул к Георгиевскому монастырю и остановился. От миноносца отделилась шлюпка и направилась к берегу монастыря. Очевидно, что с миноносцем случилась авария. Объявили о случившемся настоятелю монастыря. Начали звонить. Весь монастырь поднялся на ноги. Все с тревогой смотрели на море, где стоял миноносец. Многие из живущих в монастыре стремительно помчались к берегу. Но подошла шлюпка, и оказалось, что тревога была напрасна. Из шлюпки вышел веселый, общительный адмирал и, узнав о нашем беспокойстве, начал прелюбезно успокаивать нас.

Какая досада, что вышло этакое недоразумение! С миноносцем решительно ничего плохого не случилось. А остановился миноносец вот почему: приехавший адмирал был школьным товарищем Верещагина по Морскому корпусу. Узнав в Севастополе, что знаменитый художник проводит лето в Георгиевском монастыре, адмирал и решил навестить своего старого товарища. Вот и все.

Мы приветствовали любезного адмирала и изъявили готовность быть его провожатыми. Но оказалось, что Верещагина не было дома, и не было известно, когда он вернется из города. Адмирал решил поджидать Верещагина в монастыре. Начали подниматься на гору. Вдруг на одном из поворотов вьющейся дороги показался Верещагин. Все заликовали. Оживленный адмирал раскрыл объятия и закричал издали Верещагину победоносно-товарищеским тоном:

– Наконец-то я тебя застал!

Но радостный клик гостя не нашел отзвука. Верещагин сдержанно поздоровался с адмиралом. Мы поспешили скрыться и направились к монастырю. Но минут через пять к нам присоединился и адмирал. У него был слишком спокойный вид.

Какая история вышла. Василий Васильевич очень устал с дороги и пошел домой, чтобы привести себя хотя несколько в порядок. Но через некоторое время он, вероятно, придет наверх, в монастырь. У него, очевидно, ужасная теснота.

Мы вместе с адмиралом поднялись наверх и разместились на балконе у гостеприимного настоятеля монастыря.

Минут через 20 пришел послушник-монашек и сказал, что Василий Васильевич Верещагин приглашает его превосходительство к себе на чай. Адмирал посидел еще немного с нами и, полный веселого оживления, направился к Верещагину, но затем вернулся на минуту и пригласил всех желающих пожаловать на миноносец.

Но когда мы через некоторое время спустились к берегу, то с удивлением увидели, что адмирал был уже в шлюпке и готовился к отплытию.

Вышла опять незадача.

Адмирал засиделся с нами наверху. А у Василия Васильевича всякая минута дорога. Ему необходимо было воспользоваться благоприятным освещением для начатой картины. Он и ушел на работу.

И казалось, что адмирал был нисколько не разочарован своей поездкой в Георгиевский монастырь. Но мы чувствовали себя неловко и поспешили распрощаться с любезным адмиралом.

На другой день во время купанья заговорили с Верещагиным о неудачном визите адмирала. Но Верещагин отнесся к случившемуся эпизоду как к чему-то весьма отдаленному и утратившему живой интерес для него. Он был, как почти всегда во время купанья, в юношески оживленном настроении и с упоеньем предавался различным способам морского купанья. Особенно искусно у Верещагина проходил процесс «морского массажа». Художник не входил в воду, а ложился ниц на землю, ногами к морю и, упираясь запястьями рук, сползал наполовину в воду. В этом и заключалась суть. Всякий раз, когда новая волна с разбега набрасывалась на распластанное тело и закутывала его в белое кружево пены, Верещагин, пружиня руками, аппетитно вскрикивал и через мгновение задорно поднимал голову со струившейся по бороде водою. И издали его можно было бы принять за какое-нибудь сказочное морское существо, выплывшее из недр морских, чтобы понежиться на солнышке.

Но кончался сеанс морского массажа, и Верещагин, встряхиваясь, как мокрый пудель, с юношеской легкостью спешил одеться, чтобы взяться за работу. Он всегда горел жаром творчества, рыскал по берегу моря и, облюбовав какой-нибудь уголок, с увлечением брался за работу. Работал он обыкновенно стоя, расставив ноги циркулем, и впиваясь остро ощупывающим взглядом во всякую подробность изображаемого портрета.

И не приведи Господи кого-нибудь приблизиться было в то время к Верещагину! Он делал гневные движения, быстро поворачивал этюд в сторону или прятал его, а сам оборачивался спиной к проходившим по берегу и все время стоял столбом, пока не затихали шаги. А иногда прибегал к такому приему: заметив на пляже приближающихся знакомых дам, Верещагин закрывал этюд, наклонялся низко к земле и упорно перебирал руками разноцветные камешки, делая вид, что не видит и не слышит никого. Нечто подобное бывало иногда с Верещагиным и когда он спешил на работу. Он как бы не видел, не узнавал и не признавал никого.

Джаншиев и я мирились со странностями художника и издали обходили его, когда он работал. И при встречах с ним мы не предъявляли к нему никаких претензий по поводу дефектов его поведения. Но были лица, которые относились к этому иначе.

Особенно забавны были на этой почве стычки между Верещагиным и болезненно самолюбивым о. Георгием Гапоном. Гапон высоко чтил Верещагина как художника, но когда Верещагин проявлял какой-нибудь знак невнимания к Гапону, пылко-нервный батюшка заносил это полностью в счет и при первой же оказии демонстративно предъявлял его Василию Васильевичу.

Его при встрече «не заметил» Верещагин. Он при встрече «не заметил» Верещагина. И невозможно было смотреть без улыбки, когда эти два завзятых казака по природе встречались неожиданно после какого-нибудь неулаженного конфликта между ними. Точно два насторожившихся петуха. Обыкновенно кончалось тем, что «неприятели» расходились и делали вид в течение нескольких дней, что «не замечают» друг друга, или, молодецки рассмеявшись, начинали с увлечением беседовать, как ни в чем не бывало. Наступает, значит, период «прилива».

Но и в периоды «приливов» Верещагин все-таки ограничивался общением с посторонними только где-нибудь на нейтральной почве: на берегу моря, на балконе у настоятеля монастыря или на какой-нибудь площадке по дороге к морю. Посетителей же и гостей он не признавал вообще и приглашал к себе кого-нибудь лишь в виде особенного исключения. Но и в роли хозяина Верещагин держал себя так же, как и всегда: непосредственно и независимо ни от чего, кроме своих импульсов.

– Хотите чаю? Нет? Ну как хотите. И цыпленка не хотите? Ах, вы – вегетарианец? Впрочем, это дело вкуса. Я тоже одно время был как бы вегетарианцем. Было так. Был в Индии. Как-то удался особенно успешный день. С утра до вечера писал этюды. К вечеру проголодался как волк. Как стая голодных волков. Стало вечереть. Вдруг, о блаженство! Слышится запах шашлыка. Невдалеке огонь и голоса. Несомненно, пастухи жарят шашлык. Помчался к ним. Пока дошел, полный рот слюны набрался от апатита. Но вообразите разочарование! Вместо шашлыка сжигали зачумленного. Брр! Долго потом я слышать не мог запаха жареного мяса.

Как-то вечером, мирно беседуя в Георгиевском монастыре с Верещагиным на его небольшой, занавешенной парусиной террасе, заговорили о русской литературе. Верещагин страстно любил русскую литературу и с особенной нотой в голосе начал говорить о тургеневских «Записках охотника». Я вспомнил, что Верещагин был некогда близок с Тургеневым, и между ними существовала дружеская переписка.

Когда я спросил об этом Верещагина, он с обычной непринужденностью сообщил мне неожиданные вещи.

Да, было все это. И дружеские отношения были, и переписка существовала. Целая пачка тургеневских писем была. Вот такая. Но все они уничтожены. Сознательно уничтожены. Почему? Так вышло. Верещагина потянуло однажды пересмотреть тургеневские письма. Начал просматривать их. И что ни письмо, то «любезный Верещагин», «любезный Василий Васильевич». И все – «любезный», «любезный». Что за дворянская манера обращения? Какой он «любезный»? Взял Верещагин, и разорвал на клочки все письма Тургенева.

Я был ошеломлен признанием Василия Васильевича, и через некоторое время спросил:

– И вам не жаль, что вы сделали это?

Верещагин пожал плечами.

– Что же теперь сожалеть об этом?

Но мне послышалось, что в его жестковатом голосе задрожала грустная нотка.

___

Не так давно я снова посетил Георгиевский монастырь. Там все еще живет не поблекшей память о Джаншиеве, о Верещагине и о молодом священнике о. Георгии, некогда приводившем монахов в умилением своим служением литургии в монастыре.

Я долго стоял с сосредоточенным пожилым монахом на верхней монастырской площадке, откуда открывается необозримый вид на море. Догорал тихий день. Из пещерной церкви доносились звуки пения. Мыс Фиолент все темнел и выделялся на огненном фоне заката. И в силуэте шагнувшей в море скалы мне почудились очертания человека, стоящего со скрещенными на груди руками. Я вспомнил Верещагина, и не мог без щемящего чувства смотреть на скалы Фиолента. Мой сосредоточенный проводник без слов понимал меня.

Мы оба находились под впечатлением вечерней завораживающей тишины и грустного раздумья о роковой судьбе вызванных нами теней минувшего…

П. Сергеенко

назад