Кузенков, П.В. Верещагин и война : [батальная живопись] / П.В. Кузенков // Скобелев : русско-турецкая война 1877–1878 гг. [в воспоминаниях В.В. Верещагина]: – М : ДАРЪ, 2007

...Выполнить цель, которою я задался, а именно: дать обществу картины настоящей, неподдельной войны нельзя, глядя на сражение в бинокль из прекрасного далека, а нужно самому все прочувствовать и проделать, участвовать в атаках, штурмах, победах, поражениях, испытать голод, холод, болезни, раны... Нужно не бояться жертвовать своею кровью, своим мясом – иначе картины мои будут «не то».

В.В. Верещагин

Великий русский художник Василий Васильевич Верещагин (14.10.1842 – 31,03.1904) [Здесь и далее все даты приводятся по старому стилю.] прославился не только как живописец, но и как мыслитель и общественный деятель, положивший все силы своего многообразного таланта на алтарь служения Отечеству. Поразительное мужество характера, доставшееся ему по наследству от предков (в роду Верещагиных было немало военных), а также полученное образование (юный Василий окончил Александровский малолетний кадетский корпус и Морской кадетский корпус в Петербурге – с отличием) сделали из него человека долга, преисполненного чувства ответственности перед своим народом. Это позволило ему, уже известному художнику, не только участвовать едва ли не во всех крупных военных кампаниях его времени наравне с кадровыми офицерами, но и принести немало пользы Русской армии своим опытом, наблюдательностью, острым умом. Пользуясь дружбой со многими высокопоставленными сановниками и генералами, Верещагин, не стесненный сословными и карьерными соображениями, всегда мог открыто выразить свой взгляд на события, дать подчас нелицеприятную, но, как правило, беспристрастную, оценку тем или иным лицам и обстоятельствам. Взгляды Верещагина отличают непреклонное стремление к истине, трезвое, но искреннее отношение к людям и стойкая неприязнь ко всем формам бесчеловечности, главной из которых он считал войну.

Верещагин обладал независимым и свободолюбивым характером. Отказавшись от уготованной ему военной карьеры (что стоило ему разрыва с семьей, гордившейся дворянскими традициями), он не принял и консервативных порядков Академии художеств в Санкт-Петербурге (которую покинул в 1863 г., незадолго до известного «бунта четырнадцати» во главе с И.Н. Крамским), предпочтя нелегкую стезю самостоятельного творчества. Молодой художник отправился на Кавказ, где много рисовал, пробавляясь случайными заработками... Наконец, полученное от дяди наследство, приложенное к трудолюбию и упорству, позволило талантливому живописцу-мыслителю выпрямиться во весь свой могучий рост. Пройдя неполный курс в парижской Академии художеств, Верещагин к 25 годам закончил формальное образование, достигнув немалых успехов. Впоследствии художник продолжал учиться всю жизнь, проделав огромную работу по совершенствованию своего мастерства.

Как известно, у Верещагина нет могилы: пройдя через три большие войны – в Средней Азии, на Балканах и на Дальнем Востоке, – он упокоился в водах Желтого моря вместе с адмиралом С.О. Макаровым, когда флагманский броненосец «Петропавловск» подорвался на японской мине. До этого судьба щадила героя, не раз смело смотревшего в лицо смертельной опасности: в 1868 г. при осаде самаркандской крепости войсками бухарского эмира пуля расщепила ствол ружья у него на груди (за мужество в этом сражении Верещагин, 26-летний прапорщик в отставке, приехавший «на этюды», получил орден Св. Георгия Победоносца 4-й степени); на Дунае, оказавшись, как всегда, на переднем крае войны, он был серьезно ранен в правое бедро и перенес тяжелые страдания.

Что же заставляло служителя муз, имевшего мировую известность, покинуть свою уютную парижскую мастерскую, расстаться с начатыми полотнами – и окунуться в беспощадные жестокости войны? Лежа после ранения в бухарестском госпитале и жестоко мучаясь от раны, обострившейся из-за неграмотного лечения, Верещагин размышлял о близости смерти, спрашивал себя, зачем он по доброй воле шел на те опасности, куда другие отправлялись по долгу службы, – и отвечал сам себе: «...моя обязанность, будучи только нравственною, не менее, однако, сильна, чем их; ...выполнить цель, которою я задался, а именно: дать обществу картины настоящей, неподдельной войны нельзя, глядя на сражение в бинокль из прекрасного далека...» На понимание окружающих рассчитывать при этом не приходилось: «Почти не довелось встретить военных, которые согласились с тем, что я не дурил, не блажил от безделья, а делал большое, важное дело».

Важность и значение подвига Верещагина оценили потомки. Его картины, несущие в себе повествование о неимоверных страданиях и бедствиях войны, о будничном героизме и мужестве воинов, вошли в золотой фонд русской культуры. Французский писатель и политик-социалист Ж. Валлес (1832–1885) писал: «Своей палитрой, своей кистью Верещагин приносит человечеству больше пользы, чем Наполеон со своей Великой армией причинил ему зла... Чтобы искоренить зло вековых традиций, он не пытался идеализировать мир в пошлых, безвкусных аллегориях. Он просто восстановил с ужасающей точностью, с эпическим реализмом истинный образ войны: кровь, развалины, пламя, нагую гнусность резни. И за это – воспоминание о нем не изгладится из благодарной памяти народов. Василий Верещагин хорошо послужил человечеству».

Опрокинув все прежние представления о батальной живописи, художник не стремился увековечить на своих полотнах торжествующих военачальников и триумфы русского оружия. На своей первой персональной выставке, открывшейся в Петербурге в марте 1874 г., Верещагин выставил туркестанскую серию (более 120 картин и этюдов, столько же рисунков), созданную по впечатлениям от своих поездок в Среднюю Азию в 1867–1868 и 1869–1870 гг. Вход был бесплатный (только дважды в неделю собиралась плата по рублю, переданная Верещагиным на устройство народных школ в его родной Новгородской губернии). Девять парадных залов Министерства внутренних дел едва могли вместить толпы посетителей: одних только каталогов было продано 30 тыс. экземпляров (по пятаку за штуку). Невиданная популярность выставки обеспокоила власти. Незадолго до ее открытия, в январе 1874 г., вышел высочайший манифест о введении вместо рекрутских наборов всеобщей воинской повинности: отныне в армии предстояло служить всему мужскому населению Российской империи (примерно половина 20-летних юношей по жребию призывалась на срочную службу, остальные зачислялись в ополчение). Что могли увидеть будущие воины и их семьи на картинах Верещагина? Сверхчеловеческий ратный труд солдата: вот он бежит смертельно раненный, вот лежит убитый, позабытый на поле брани, вот раскуривает трубку над телом поверженного врага... Во главе слитной массы воинов – офицер, отличающийся от прочих лишь шашкой наголо, – такой же, как и все, служака войны. Не видно ни блистающих орденами полководцев на красавцах-конях, ни эффектных победных сцен, ни триумфальных торжеств, столь привычных на батальных полотнах. Суровым осуждением всех войн вообще, несущих гибель и несчастье, стала знаменитая картина «Апофеоз войны», которую Верещагин написал еще в 29-летнем возрасте, подписав: «Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим».

Не этого ожидали от знаменитого живописца и георгиевского кавалера сановники и генералы. Газета «Голос» писала: «Едва ли найдется юноша, который, увидев эти дышащие правдой сюжеты, будет еще восторженно носиться с воинским героизмом и будет себе воображать войну чем-то вроде одних букетов славы, отличий и тому подобного». Раздались обвинения в непатриотичности и клевете на Русскую армию... Влиятельный публицист М.Н. Катков в «Московских ведомостях» заявил: «Картины г-на Верещагина – это эпопея Туркестанской войны, изображенная с туркменской точки зрения... Герои – это туркмены, побеждающие русских и торжествующие свою победу...» Упреки раздавались и со стороны друзей: так, знаменитый покоритель Туркестана генерал К.П. Кауфман, хороший знакомый Верещагина, публично потребовал от него признания в том, что сюжет картины «Забытый» он взял не из жизни, поскольку ни один русский солдат не был брошен на поле боя незахороненным. Особенно возмутил «Забытый» императора Александра II, который долго стоял перед картиной и «вопреки своей обычной мягкости очень резко выразил свое неудовольствие». Правительство отказалось приобрести туркестанскую серию (эти работы после ряда перипетий приобрел П.М. Третьяков). В ответ на обвинения в слишком вольном «сочинительстве» Верещагин вынул из рам три картины («Забытый», «Окружили – преследуют», «У крепостной стены. Вошли»), отнес домой и сжег... Поднялся шум, за художника попытался вступиться популярный критик В.В. Стасов. Расстроенный Верещагин, не дождавшись закрытия выставки, уехал в Индию.

Власти оказались в затруднении. С одной стороны, выходило, что Верещагин сжег картины, законопослушно исполняя «высочайшую волю»; с другой – в общественном мнении он сразу же приобрел ореол «жертвы самодержавия». Было решено оказать ему официальные знаки внимания, и уже 30 апреля 1874 г. совет Императорской академии художеств «за известность и особые труды на художественном поприще» присвоил В.В. Верещагину звание профессора (по тогдашнему статуту – самое почетное, выше академика). Отреагировал художник бескомпромиссно, отправив открытое письмо в газету «Голос»: «Известясь о том, что Императорская академия художеств произвела меня в профессора, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания. В. Верещагин. Бомбей, 1 (13) августа».

Венцом индийской серии стала обличительная картина «Подавление индийского восстания. Расстрел из пушек» (ок. 1884 г.). В своих записках художник сравнивает средневековые зверства турок с «цивилизованными» и «разумными» методами англичан. Несмотря на то что англичане действовали нисколько не более гуманно, их расправы с непокорными почему-то не вызывали ужаса у европейского общественного мнения. «Во-первых, – пишет с жестокой иронией Верещагин, – они творили дело правосудия, дело возмездия за попранные права победителей, далеко, в Индии; во-вторых, делали дело грандиозно: сотнями привязывали возмутившихся против их владычества сипаев и не сипаев к жерлам пушек и без снаряда, одним порохом, расстреливали их – это уже большой успех против перерезывания горла или распарывания живота. Все это делалось, конечно, так, как принято у цивилизованных народов, без суеты, без явно высказываемого желания поскорее лишить жизни несчастных. Что делать! Печальная необходимость: они преступили закон и должны искупить вину, никто не должен быть вне закона... Повторяю, все делается методично, по-хорошему: пушки, сколько их случится числом, выстраиваются в ряд, к каждому дулу не торопясь подводят и привязывают за локти по одному более или менее преступному индийскому гражданину, разных возрастов, профессий и каст, и затем по команде все орудия стреляют разом. Замечательная подробность: в то время как тело разлетается на куски, все головы, оторвавшись от туловища, спирально летят кверху. Естественно, что хоронят потом вместе, без строгого разбора того, которому именно из желтых джентльменов принадлежит та или другая часть тела». В этом и заключалась «гениальная» идея казни: по представлениям индийцев, главным условием бессмертия души является погребение или сожжение тела в целостном виде; англичане со свойственным им прагматизмом позаботились лишить мятежников надежды на посмертное перевоплощение...

Любопытна реакция на эту картину самих англичан, которую Верещагин имел случай наблюдать на своих лондонских выставках: «Один старый английский чиновник, уже отдыхавший на пенсии, громко, публично сказал мне, что картина моя представляет величайшую клевету, с которою он когда-либо встречался. На мое же замечание, что это не клевета, а бесспорный исторический факт, он ответил, что «служил в Индии 25 лет, но ни о чем подобном не слышал». «Однако вы можете найти подробные описания во многих книгах». «Все книги врут», – невозмутимо ответил британец. Очевидно, продолжать спор было бесполезно. Сэр Ричард Темпль, известный деятель и знаток Индии, сказал мне, что напрасно я придал удрученный вид одному из привязанных к жерлу пушки. «Я многократно присутствовал при этой казни, – говорил он, – и могу вас заверить, что не видал ни одного, который не бравировал бы смертью, не держался бы вызывающе...» Приятель мой, генерал Ломсден, молодым человеком участвовавший в войне сипаев и отправивший на тот свет пушками множество темнолицых героев, на вопрос мой, стал ли бы он опять так расправляться, если бы завтра вспыхнуло восстание, не задумываясь отвечал: «Certainly! And without delay!» «(Конечно! И немедленно же)». Значит, и под этой моей картиной нужно подписать: сегодня, как вчера и как завтра... За последующую выставку в Лондоне был такой случай. Какой-то почтенный господин с дамой, старушкой же, посмотрев на фотографическое воспроизведение этой картины, подошел ко мне и сказал: «Позвольте мне представиться, general so and so! (забыл его имя). Представляюсь вам как первый пустивший в ход это наказание; все последующие экзекуции – а их было много – были взяты с моей». Старушка-жена подтвердила слова мужа, и оба они так, видимо, были довольны этою славною инициативою, когда-то проявленною, что я и приятель мой, французский художник, при этом присутствовавший, были просто поражены их наивным хвастовством!»

Верещагин был уверен, что увековеченный им сюжет «проберет не только английскую шкуру», и не без прозорливости писал, что его картина «опередила буржуазные понятия на сто лет и со временем принесет мне немало чести и похвал». Стоит добавить, что позднее всемирно известное полотно было продано в Нью-Йорке с аукциона и после этого пропало бесследно...

Когда 12 апреля 1877 г. разразилась Русско-турецкая война, Верещагин тотчас отправился в действующую армию и добился зачисления в состав действующей армии: он был причислен к адъютантам главнокомандующего (великого КНЯЗЯ Николая Николаевича, брата императора Александра II) с правом свободного передвижения по войскам. И вновь, как и в Туркестане, Верещагин удивлял окружающих отвагой и стремлением оказаться в самом горячем месте. Получив ранение и пролежав несколько месяцев в госпитале, он вновь вернулся на поле боя и дошел до самого Константинополя. За участие в боевых действиях Верещагин был представлен командованием к награждению золотым оружием, но отказался от награды и, как только речь зашла о заключении мира, уехал в Париж, рисовать.

Через два года появилась его знаменитая «Поэма войны», вызвавшая еще большую сенсацию, чем туркестанская серия. В декабре 1879 г. балканская серия была выставлена в Париже, вызвав большой успех. Многие подписи были вызывающи: так, картина о кровопролитном третьем штурме Плевны называлась «Царские именины», триптих о замерзающем часовом – «На Шипке все спокойно!», издевательства турок над погибшими русскими воинами – «Победители». Наследник-цесаревич, будущий император Александр III, с гневом начертал: «Читая каталог картин Верещагина, а в особенности текст к ним, я не могу скрыть, что было противно читать всегдашние его тенденциозности, противные национальному самолюбию, и можно по ним заключить одно: либо Верещагин скотина (подчеркнуто жирной чертой – Прим. ред.), либо совершенно помешанный человек!» В беседе с художником А.П. Боголюбовым цесаревич заметил: «Война всегда была, есть и будет – за обиженную честь нации или за что другое, – и не пошлыми изображениями спекулятора для своей известности лечить подобные раны человечества».

Но «спекулятор» пытался лечить. В феврале 1880 г. балканская серия была выставлена в Петербурге. За 40 дней выставку посетили более 200 тысяч человек – успех превзошел все ожидания. Выставленные полотна вызвали настоящую бурю обсуждений, всколыхнув общественное мнение. Посетивший выставку с матерью 9-летний А.Н. Бенуа вспоминал на склоне лет, «какое потрясающее впечатление произвели на русское (и все европейское) общество картины Верещагина, в которых художник представил и подчеркнул нелепость и преступность войны... Таких картин никто из бывших на войне тогда не рисовал и не описывал... «Панихида» меня поразила до глубины души». Многие картины вызвали неудовольствие в верхах. Президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович велел заменить вызывающие подписи к картинам. Император Александр II, обозрев выставку, с грустью сказал: «Все это верно, все это так было», – но автора видеть не пожелал, как отметил в дневнике военный министр Д.А. Милютин, который сам, «обойдя весь ряд картин, вынес грустное впечатление». Но Верещагина не страшила неприязнь двора. Своему другу Стасову он писал: «Все это – и злоба Владимира, и мнение Николая... как представителей самого ярого консерватизма – показывает, что я стою на здравой, нелицемерной дороге, которая поймется и оценится в России».

Когда через два года картины Верещагина показывались в Берлине, осмотревший выставку суровый начальник германского генерального штаба фельдмаршал Мольтке, хотя и признался: «Точь-в-точь то же было и у нас» (имея в виду Франко-прусскую войну 1870–1871 гг.), осудил многие сюжеты как бросающие тень на императорскую власть. Верещагин язвительно писал Стасову: «Солдатам и школам запрещено было ходить гуртом на мою выставку – вот-то дураки и идиоты!» Он еще не знал тогда, что прусский военный атташе в Петербурге генерал Вердер посоветовал Александру II просто-напросто уничтожить все антивоенные полотна строптивого художника...

Картины балканской серии с беспримерной правдивостью воспроизводят будни войны, тяжелые переходы Русской армии, полевые госпитали. Основную группу составляют картины, посвященные третьему штурму Плевны и сражениям под Шипкой. В трагедийном плане передана судьба турецких солдат. На недоуменный вопрос П.М. Третьякова, почему его вообще волнует судьба врагов, Верещагин отвечал: «...мы с вами расходимся немного в оценке моих работ и очень много в их направлении. Передо мною как художником война, и ее я бью, сколько у меня есть сил; сильны ли, действительны ли мои удары – это другой вопрос, вопрос моего таланта, но я бью с размаху и без пощады. Вас же, очевидно, занимает не столько вообще мировая идея войны, сколько ее частности...» Так и не оценив широты замыслов Верещагина, Третьяков купил только часть картин, и серия, вопреки надеждам художника, оказалась разрозненной.

Широко известный как живописец, Верещагин обладал и писательским талантом. Особый интерес представляют его военные воспоминания, как бы дополняющие его картины. Наиболее полно описаны Верещагиным события Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., в которой он принимал участие. Пользуясь своим особым статусом – полувоенным, полугражданским – и имея множество знакомых среди военачальников, художник побывал на всех ключевых театрах военных действий, так что оставленные им записки по праву могут считаться важным первоисточником по истории этой войны, вошедшей в историю под именем Освободительной.

Читая записки Верещагина, поражаешься его отваге и хладнокровию, качествам, снискавшим ему уважение и солдат, и кадровых боевых офицеров. Немало врагов сложило голову при встрече с «бедовым штатским полковником» (как назвал его в Туркестане один казак). Стоит заметить, что именно личный героизм и безукоризненная храбрость георгиевского кавалера давали художнику моральное право со всей прямотой высказывать свое критическое мнение о войне. Несмотря на непростое отношение к творчеству Верещагина, и император Александр II, и другие высокопоставленные лица вполне благосклонно, едва ли не покровительственно относились к нему лично, а многие высшие офицеры – среди них Скобелев и Кауфман – были его близкими друзьями. Разумеется, Верещагин, как и всякий художник, искал популярности и ценил внимание «прогрессивной общественности» не только на Родине, но и за границей. Нельзя отрицать известную справедливость адресовавшихся ему упреков в тенденциозности: по одним лишь его картинам действительно трудно составить вполне объективное представление о войнах России в Азии и Европе. Отчасти это оправдывается тем, что пацифистская позиция Верещагина была в его эпоху совершенно уникальна на фоне прославления силы оружия и рассуждений об известной пользе «разговора пушек и ружей», имеющего свойство «очищать воздух»... Что же касается литературного творчества, то здесь острый и наблюдательный ум Верещагина проявляется более умеренным и взвешенным образом, делая его повествование подлинно реалистичным и объективным. По этой причине публикуемые ниже записки художника о войне служат прекрасным дополнением к его широко известным полотнам.

Перед тем как дать читателю возможность погрузиться в занимательное и не лишенное подлинного литературного мастерства повествование, считаем уместным кратко изложить основные события войны 1877–1878 гг.

Отношения России с Турцией резко обострились в 1875–1876 гг., когда вспыхнули восстания в Герцеговине, Боснии и Болгарии, в ответ на которые турки учинили расправу над мирным населением, вырезав 30 тыс. человек. Несмотря на то что это было далеко не первое и не самое кровопролитное из карательных мероприятий, обычных для агонизировавшей османской деспотии, на сей раз общественное мнение как в Европе, так и в России было взбудоражено статьями англоамериканского журналиста Я. Мак-Гахана.

Осенью 1876 г. Россия начала частичную мобилизацию. После провала переговоров с турецким правительством 12 апреля 1877 г. был издан высочайший манифест о войне с Турцией. Русские войска (общей численностью 275 тыс. при 850 полевых и 400 осадных орудиях) выдвинулись через территорию Румынии к Дунаю. Еще 70 тыс. вторглись во владения Турции на Кавказе.

Первоочередной задачей русских войск было форсирование Дуная. Поскольку после Крымской войны Россия лишилась Черноморского флота, вся тяжесть задачи по обеспечению господства на Дунае легла на флотилию, наскоро сформированную из небольших катеров, оснащенных минами. Едва ли не единственным способом активно противостоять турецким судам (среди которых были и бронированные мониторы) стали так называемые шестовые мины. Атака таким устройством требовала незаурядного мужества: экипаж катера-миноноски должен был подойти почти вплотную к неприятельскому судну, ткнуть нанизанной на шест миной в его борт и, наконец, привести в действие взрывное устройство при помощи электровзрывателя... 8 июня 1877 г. миноноска «Шутка» лейтенанта Н.И. Скрыдлова атаковала пароход «Эрекли». Хотя взрыва не последовало (шквальным огнем были перебиты провода), эта акция, ставшая первой в мировой истории дневной минной атакой, позволила отогнать турецкие суда и беспрепятственно завершить минирование Дуная. Раненый Скрыдлов был удостоен Георгиевского креста. Вместе с ним в бою принимал активнейшее участие и также был ранен его старший товарищ по Морскому корпусу – Верещагин, как всегда оказавшийся в самом горячем месте.

Два героя открыли счет боевым потерям начинавшейся войны, который вскоре пошел на сотни, тысячи, десятки тысяч... Всего за время войны Россия потеряла только убитыми в боях более 20 тыс. человек, из них 15 тыс. на Балканах (общее количество потерь с учетом вспыхнувших после войны эпидемий составило более 110 тыс.). Среди тех, кто не вернулся домой, оказался брат художника Сергей Васильевич Верещагин, ушедший на войну добровольцем и геройски погибший под Плевной. Другой его брат, казачий сотник Александр, был ранен в том же сражении.

Первыми на турецкий берег 10 июня переправились у Галаца и Браилова части Нижнедунайского отряда, в задачу которого входило отвлечение основных турецких сил. Не встретив серьезного сопротивления, отряд к началу июля занял всю Северную Добруджу.

Место переправы основных сил находилось намного западнее, в районе Зимницы и Свиштова. С минимальными потерями форсировав Дунай под прикрытием минных заграждений, русские войска 15 июня вступили на турецкую территорию. Было принято решение разделить армию на три отряда. Передовой отряд, под командованием генерала И.В. Гурко, выдвинулся вперед, 25 июня занял Тырнов – древнюю столицу Болгарии и, стремительно перейдя Балканы по труднопроходимому перевалу Хаинкёй, с юга подошел к Шипке. Через Шипкинские ворота – главный перевал Балканского хребта – шла прямая дорога на Константинополь, и столь стремительный захват этого пункта застал врасплох турецкую армию.

Однако основные русские силы не могли двигаться вперед, не обеспечив безопасность дунайской понтонной переправы – тонкой нити, обеспечивавшей армии все коммуникации. На правом фланге Восточный отряд (под командованием цесаревича Александра Александровича) осадил крепость Рущук и при помощи линии укреплений по река Лом блокировал основные турецкие силы в Болгарии – 100-тысячную армию Мехмета-Али-паши, сосредоточенную в районе Шумлы (Шумена). Западный отряд генерала Н.П. Криденера должен был обеспечить правый фланг. Поначалу он добился успеха: 4 июля сдалась крепость Никополь, в плен попали 7 тыс. турок, в том числе два паши и 105 офицеров. Но вскоре произошло событие, резко осложнившее положение Русской армии. 7 июля, в тот самый день, когда передовой отряд Гурко овладел Шипкой, к городу Плевна подошел с северо-запада, из района Видина, 17-тысячный корпус Османа-паши и начал возводить редуты в горах над городом. Плевна, не имевшая укреплений, не привлекла особого внимания Криденера, занятого осадой Никополя. Но теперь, когда турки, засевшие вокруг Плевны, стали угрожать тылам Русской армии, было решено немедленно выбить их из этого стратегического пункта...

Турецкая армия, во многих отношениях уступавшая русской, имела и несколько важных преимуществ. Во-первых, турки были вооружены новыми английскими винтовками системы Генри (Пибоди), прицельно бившими на 1800 шагов, значительно дальше русских ружей (у наших шестилинейных винтовок системы Крынка прицел был нарезан только до 600 шагов, хотя били они на 1200; новые винтовки Бердана, бившие на 1500 шагов, еще не поступили в войска), имели намного больший запас патронов и шанцевый инструмент. Во-вторых, турецкие офицеры артиллерийских и инженерных войск проходили основательную подготовку под руководством европейских специалистов, а на вооружении у них стояли орудия новейших систем, в том числе стальные с немецких заводов Круппа. Все это сказалось под Плевной. В кратчайший срок Осман-паша сумел по всем правилам фортификационного искусства укрепиться на окружавших город высотах; трижды все более и более крупные русские силы шли на приступ – безрезультатно... 8 июля против 15-тысячной турецкой группировки, уже успевшей окопаться в горах, выступил слабый отряд генерала Шильдер-Шульднера – из 8,5 тыс. участвовавших в атаке убитыми и ранеными было потеряно 2400 человек. Эта неудача заставила отказаться от немедленной переброски войск через пока еще свободный Шипкинский перевал. 18 июля на штурм был брошен уже весь IX корпус генерала Криденера (36 тыс. при 180 орудиях) – потери составили 7300 человек. Новое поражение стало серьезным испытанием для русских тылов: волна панического бегства, вызванного ложной тревогой, едва не смела дунайские коммуникации. Верещагин писал: «Будь турки более подвижными, армия наша могла бы быть в лучшем случае прогнана за реку, а в худшем – потоплена в ней». Было решено стянуть под Плевну все силы Западного отряда, призвав на помощь молодую румынскую армию (всего более 80 тыс. человек и более 350 орудий). В течение нескольких дней турецкие позиции обстреливались из артиллерии, но пушки оказались бессильны против земляных укреплений. Наконец 30 августа, на именины императора, Русская армия при поддержке румынских войск двинулась на штурм турецких укреплений (к этому времени Осман-паша усилил свою группировку до 50 тыс.), чтобы в конце концов отступить, потеряв 16 тыс. человек (из них около 3 тыс. потеряли румыны)... Катастрофа «третьей Плевны», произошедшая на глазах Александра II, лично прибывшего под Плевну в сопровождении румынского князя Карла, произвела крайне тяжелое впечатление на армию и на всю страну.

Едва поправившийся Верещагин, ковыляя с больной ногой, и здесь оказался в гуще событий. В день штурма он находился среди высочайших особ и генералитета, с возмущением наблюдая полное отсутствие координации между войсками и верховным командованием.

Известие о «полном провале» атаки, полученное от случайного иностранца – американского военного агента Грина, – тут же повергло всех в уныние; царственные особы ретировались, главнокомандующий опустил руки... Как выяснилось позже, американец просто-напросто дезинформировал русский штаб. На деле в кровопролитном сражении был достигнут определенный успех: русско-румынские части заняли крупный Гривицкий редут, а генералу Скобелеву удалось захватить стратегическую позицию вблизи Плевны; однако парализованное дезинформацией командование оставило его отряд без поддержки, и Осман-паша, бросив против него все свои силы, на следующий день отбил «скобелевский» редут. Цена слепого доверия «иностранному специалисту» оказалась высока: под угрозу была поставлена судьба всей военной кампании... Великий князь – главнокомандующий высказался за незамедлительный отвод войск обратно за Дунай; однако император предпочел дождаться резервов и взять Плевну измором.

На кавказском театре военных действий также сложилась тревожная обстановка. После первых успехов, когда были взяты крепости Баязет (17 апреля) и Ардаган (5 мая) и блокирован крупный город Каре, русские войска под напором свежих турецких сил перешли к обороне. Во время героической обороны Баязета против 15-тысячной армии Фаик-паши отличился капитан Штоквич, возглавивший 1,5-тысячный гарнизон крепости; воины получали по одной ложке воды в день, когда 28 июня генерал А.А. Тергукасов пришел на помощь осажденным.

Пока русские войска не могли справиться с укреплениями Плевны, 21 августа переброшенная из Черногории турецкая армия Сулеймана-паши подошла с юга к Шипкинскому перевалу и предприняла несколько отчаянных попыток прорваться на помощь к Осману-паше. Но героическая оборона Шипки, которую вел отряд генерала Радец-кого и болгарское ополчение под командованием генерала Столетова (всего 6 тыс. при 27 орудиях), сдержала натиск противника, потерявшего только во время первого приступа (9-14 августа) более 7 тыс. человек. С наступлением осени в горах начались жестокие холода и положение защитников Шипки стало крайне тяжелым. Число обмороженных доходило до 300-400 человек в день. Турки вели непрерывный артиллерийский обстрел наших позиций.

Неудачи под Плевной поколебали, но не сломили боевой дух русских войск. Генерал Гурко выдвинулся во главе с новоприбывшими из России гвардейскими частями на софийском направлении, откуда Осман-паша продолжал получать провиант и подкрепления и куда мог прорваться из окружения. Чтобы замкнуть кольцо блокады, предстояло взять несколько мощных укреплений. Наиболее кровопролитным стал бой на редуте Горный Дубняк (12 октября), при взятии которого потери гвардейцев составили 3500 человек; в тот же день еще 1300 лейб-егерей полегли, пытаясь овладеть редутом Телиш. Горечь этих потерь усугублялась тем, что оба редута можно было бы попытаться принудить к сдаче одним лишь артиллерийским огнем (так вскоре и был взят Телиш). Верещагин, прибывший на место вскоре после сражения, был потрясен картиной тысяч тел геройски погибших русских воинов, раздетых и изувеченных турками....

Героизм русских солдат в значительной мере деморализовал турецкие войска. Отряд Гурко, невзирая на зимние холода, стремительным натиском перешел Балканы, занял Софию и погнал турок к Филиппополю. Тем временем в Плевне 28 ноября сдался Осман-паша, раненный при попытке вырваться из окружения. Попавшие в плен 43 тыс. турок в больших количествах умирали от голода и холода, не доходя до Дуная. Верещагин, посетивший Плевну после сдачи, с ужасом описывает дорогу, буквально устланную окоченевшими телами... В Закавказье турки также терпели неудачи: после сражения при Аладже (1–3 октября) русские войска штурмом взяли Каре (6 ноября) и вышли к Эрзуруму.

Затянувшаяся осада Плевны грозила приостановить кампанию. Шипкинский перевал был блокирован стоящей под Шейново турецкой армией, а преодолеть Балканы в других местах в разгар зимы не представлялось возможным. Но не так считал генерал Михаил Дмитриевич Скобелев, будущий герой шипкинского сражения. Он настоял на реализации плана генерала Радецкого: обойти Шипку с востока и запада и ударить по турам под Шейново с фронта и флангов. В тяжелейших условиях Скобелев, а с ним и Верещагин, переправился с колонной через горы по проложенному в снегах коридору западнее Шипки; с востока перевал обошла колонна князя Святополк-Мирского. 27–28 декабря совместная атака русских сил привела к окружению и сдаче 30-тысячной турецкой армии. Дорога через Балканы была свободна.

После того как в начале января генерал Гурко разбил под Филиппо-полем армию Сулеймана-паши, на пути Русской армии к Константинополю практически не осталось регулярных турецкий войск. В этих условиях было особенно важно не упустить захваченную инициативу и не позволить туркам вновь собраться с силами. Для решения этой задачи Скобелев выдвинул передовой отряд кавалерии под командованием Александра Петровича Струкова. Нетрудно догадаться, что Верещагин не преминул присоединиться к своему старому другу.

Неспешный, но планомерный и прекрасно организованный бросок небольшого по численности отряда увенчался сдачей Адрианополя – «второй столицы» Османской империи.

Во время мирных переговоров в Мраморном море неожиданно объявилась эскадра английских броненосцев... (первая информация об этой «демонстрации» в главном штабе была получена через посредство Верещагина). Как известно, русские войска остановились в Сан-Стефано, всего в 20 км от Константинополя. Достижение многовековой цели русской политики – освобождение Царьграда – было в тот момент как никогда близко! Константинополь, фактически беззащитный, лежал перед русскими войсками на расстоянии одного дневного перехода. Отсутствие решимости в русском командовании, противоречивые приказания императора и опасения реакции со стороны Англии, Австрии и Германии не дали России разрешить восточный вопрос в свою пользу.

Условия подписанного в Сан-Стефано мира были благоприятны для братских народов. После 500-летнего турецкого ига была возрождена болгарская государственность, Румыния обрела окончательную независимость и контроль над устьем Дуная, Сербия и Черногория получили существенные территориальные приобретения. Все это стоило России больших людских и материальных потерь. В то же время никаких ощутимых приобретений для себя великая православная держава, имевшая исторические права на территории вплоть до Дуная и моральные – вплоть до Константинополя включительно, не получила.

Максимальную выгоду из столкновения на Балканах двух могучих держав вынесла, как обычно, Британская империя. Англичане постарались, чтобы кровопролитие было как можно более серьезным: одной рукой снабжая Турцию оружием и боеприпасами, другой они подливали масла в огонь антитурецкой истерии в России. Двуличную игру самого «передового» государства XIX в. прекрасно понимали многие. Показательна сцена, описанная Верещагиным. Беседуя с турецкими парламентерами, генерал Струков заметил: «Не забывайте, что у нас есть общий враг, тот, который обещаниями довел вас до теперешнего положения и бросил на произвол судьбы». «Это верно», – отвечал Сервер-паша со слезами на глазах... Англия смогла использовать гибель русских и турецких солдат для достижения своих целей. Уже в 1885 г. английский посол в Константинополе сэр Вильям Уайт писал английскому послу в Петербурге сэру Роберту Мориеру следующее: «Что касается принятого нами образа действий, то я уверен, что Вы одобрите его. В будущем европейская Турция, до Адрианополя по крайней мере, должна принадлежать христианским народам... Мы подвергались постоянным обвинениям со стороны России в том, что являемся главным препятствием освобождения христианских народов от европейской Турции. Причины для такого особенного образа действий с нашей стороны, по счастью, перестали существовать; мы имеем теперь возможность действовать беспристрастно и постепенно, с надлежащими одержками применять ту политику, которая прославила Пальмерстона в отношении Бельгии, Италии и т.д. Русские принесли много жертв для освобождения Греции, Сербии и княжеств. Но они потеряли все свое влияние в Греции, Сербии и Румынии. Одна только Черногория осталась верною и благодарною... В настоящее время они теряют Болгарию... Эти только что освобожденные народы желают дышать свежим воздухом, но не через русские ноздри» [Вандам А. Наше положение. СПб., 1912; цит. по кн.: Неуслышанные пророки грядущих войн. М., 2004. С. 114. Прим. 2]. Вместо Османской империи, поддерживать существование которой для Англии становилось все менее выгодным, между Россией и заветным Царь-градом, дававшим ей выход к Средиземному морю, появилась череда несамостоятельных «независимых» государств, которые тут же стали инструментом антироссийски настроенной европейской политики и впоследствии всегда выступали против России. Чего стоит пример освобожденной в 1878 г. Болгарии: эта страна, появившаяся на свет ценою рек русской крови, умудрилась оказаться противником России едва ли не во всех войнах XX века, а ныне торопливо примкнула к военному блоку, который по-старинке именуется Североатлантическим, но интересы свои простирает все дальше и дальше на восток...

Для более полного представления о боевом опыте и взглядах В.В. Верещагина в качестве приложения приводятся его записки о войне в Средней Азии, замечания относительно состояния военного дела в России, а также проницательные наблюдения о духовном состоянии и тревожных перспективах современного ему европейского общества.

«Как мало, как поверхностно мы изучаем историю!» С горечью следует признаться, что это восклицание Верещагина справедливо и в отношении нашего поколения. Пусть же данная книга послужит скромным вкладом в дело восстановления памяти о великой истории нашего Отечества.

П.В. Кузенков

назад