Голованов В. Русский «американец» // Новое время. – 2006. – № 27. – С. 32-33.

Среди множества людей, совершивших титаническую работу по созданию русской классической культуры XIX века, неожиданно возникла и стала вдруг надвигаться на меня, одновременно оставаясь интригующей и загадочной, фигура художника Василия Васильевича Верещагина (1842-1904).

Кровавый Регистан и туристическая открытка

Исключительно благодаря его картинам я в свое время догадался о гигантском пробеле в знании отечественной истории, который никогда не изучался. Речь шла о завоевании Россией Средней Азии, о бухарском и хивинском походах генералов Черняева, Кауфмана и Скобелева, исполненных, очевидно, и геройства, и драматизма, о чем можно было догадываться, войдя в один из залов Третьяковки, полностью отданный некогда Верещагину, где наряду со знаменитой картиной «Апофеоз войны», изображающей пирамиду человеческих черепов, висели неоспоримые, как фотографии с передовой, свидетельства каких-то драматических событий, о которых ни строкой не упоминалось ни в одном учебнике истории. Вот лава то ли узбекской, то ли туркменской конницы налетает на русский лагерь. Нападение совершено врасплох, солдатики в белых полотняных рубахах только еще бегут выдергивать ружья, составленные в пирамиды, едва ли сотня бойцов успела выстроиться в линию, чтобы дать залп, а до храпящих конских морд осталось – ну два десятка метров... И вот стоишь и думаешь – ну вот, сейчас конец, еще полторы секунды – и конец, сомнут строй, пойдут рубить... Или чудо? Залп грянет, и все смешается, строй устоит, как устояли когда-то русские гренадеры на Бородинском поле под натиском саксонских кирасир? Поразительно напряжение этого не сомкнувшегося еще в рубке и лязге оружия времени! Или другая картина – «Смертельно раненый». Солдат, бросив ружье, бежит из-под крепостных стен, откуда ударила ему под сердце тяжелая азиатская пуля; лицо залито бледностью, взгляд потух... Что за крепость штурмуют солдаты? Как занесло их в это далеко? И почему художнику потребовалось в довершение к этой очередной своей мгновенной съемке еще приписать своею рукой на раме картины: «Ой убили, братцы... убили... ой, смерть моя пришла...»? Лишь много лет спустя, прочитав очерк Верещагина, посвященный бухарскому походу, я узнал, что эта фраза – буквальное воспроизведение слов умирающего солдата, подстреленного в нескольких метрах от художника в Самарканде. Своеобразная телеграмма, лишний раз подчеркивающая, что Верещагина интересует не вечность, а миг.

Помню, как, побывав в Средней Азии и оказавшись в очередной раз в Третьяковке, я был совершенно потрясен одной небольшой верещагинской работой – «Торжествуют». Площадь, окруженная тремя медресе с высокими минаретами, толпа народу в чалмах и тюбетейках, и – выставленные напоказ на высоких шестах отрезанные головы убитых врагов. Что-то в облике этой площади показалось до боли знакомым. Ну конечно! Тигры на фасадах храмовых построек. Тут не спутаешь! Это знаменитая площадь Регистан в Самарканде, воспроизведенная с абсолютной точностью. Сейчас Регистан обнесен загородкой, вход туда, где сидела когда-то торжествующая толпа и качались на шестах отрезанные головы, стоит 600, что ли, узбекских сум. По древним плитам площади шатаются ничего не понимающие интуристы, а вечером для них же начинается своего рода светопреставление: включаются прожектора, озаряя площадь то красным, то зеленым светом, и загробный голос на разных языках начинает сказ: «Я Регистан, сердце Самарканда...». Пока долго и заунывно звучит вся эта туфта, узбекские милиционеры отыскивают в толпе любопытствующих русских туристов и предлагают прийти на площадь в 6 утра, чтобы за 2000 сум встретить рассвет на одном из минаретов – они пустят. Да, времена изменились, и два моментальных снимка – туристическая открытка и кровавый Регистан Верещагина – лучше любых слов свидетельствуют об этом.

Первый фронтовой корреспондент

Не в первый раз уже в отношении живописи В.В. Верещагина употребляю я слово «моментальный», хотя ясно, что любое живописное произведение не может быть исполнено так же скоро, как фотография и даже дагерротип. Однако Верещагин в русской культуре, несомненно, фигура уникальная: он стал фронтовым корреспондентом и «фотокорреспондентом» задолго до того, как появились сами эти профессии, а фотокамера была усовершенствована настолько, что могла быть применена для мгновенных съемок на натуре. Эта исключительность Верещагина не ускользнула от современников: «Личность Верещагина не имела в русском искусстве предшественников. Его характер, ум, техника в жизни и в искусстве были не наши. Они были, быть может, столько же верещагинские, сколько, сказал бы я, американизированные...» – писал о своем собрате по цеху художников М.В. Нестеров. Но с кем же из американцев можно его сравнить? Ближе всего по методам работы к Верещагину стоит Рокуэлл Кент, но он только родился, когда Верещагину было уже сорок лет. Другой пример – фотограф Эдвард Шериф Кертис, создавший грандиозную фотогалерею уцелевших в Америке индейских племен. Но и Кертис первые свои снимки сделал в 1899 году, а закончил свою грандиозную съемку где-то в 1928-м. При всем «авантюризме» его предприятия он работал в резервациях очень спокойно, как ученый-этнограф. Конечно, ему пришлось немало путешествовать. Но наверняка не приходилось драться со своими «персонажами» в рукопашном бою. Убежден, что и методикой работы, и бесстрашием, и авантюризмом Верещагин далеко превзошел американцев. В бухарском походе 1867 года он сражается, принимает участие в вылазках, бьется врукопашную, стреляет, убивает, под градом пуль выносит трупы. В путешествиях по Средней Азии он преисполнен жгучего интереса к новому, неизведанному краю и стремится узнать все и побывать везде: и у «ворот Тимура», и на невольничьем рынке, на базаре, и в календархане – братстве нищих, и в грязной опиомокурильне. Его интересует странный обычай почитания мальчиков-танцовщиков, идущий вразрез с любовью к жене и вообще к женщине, он подробно изучает, как приготовляется кук-нар (наркотический напиток из мака), как делают хлопковое масло, сколько стоят рабы, как устраиваются перепелиные и куропаточьи бои, чем болеют жители Азии...

«Нечто, кроме художника»

О его жгучем и необоримом интересе к каждой мелочи лучше всего свидетельствуют строки, написанные им самим в одном из киргизских кочевий: «В некоторых (юртах) я был так нескромен, что развернул и раскрыл все мешочки, узелки, тряпочки, лежавшие по углам и висевшие по стенам кибитки: тут просо, немножко риса и конопли; тут... стоит станок для пряжи хлопчатой бумаги, скатанной для этого в трубочки. Я нарочно сказал, что не знаю употребления этой машинки; хозяйка, пожилая киргизка, любезно села и допряла начатый моточек...».

В Закавказье он знакомится с бытом сектантов-молокан, спорит с духоборами, присутствует на весьма своеобразном «молении» секты прыгунов. Верещагин – неутомимый путешественник. Индия, Америка, Китай, Тибет, вся Европа и вообще все континенты, за исключением Австралии и Антарктиды – несомненно, такая «перелетная жизнь» не вписывалась в представления современных ему русских художников, очень еще тяготевших к своему гнезду, к заказам, к мастерской... Да и сам метод его работы очень отличается от традиционной работы живописца: экспедиция – зарисовки и дневники, – затем работа в Германии или в Париже над созданием очередной «серии» – и обязательная книга очерков, повесть, дорожные записки. Он наступает по всему фронту искусства, не довольствуясь «приличными» для живописца формами. Во Франции его именовали «художником-философом», имея в виду особый размах его живописных серий. Однако и его литературные опыты не могут быть исключены из общего потока творчества: нам просто надо понять, что в случае Верещагина мы имеем дело с исключительным дарованием, далеко опередившим свое время, в том числе и «Америку». «Верещагин слишком живой человек, чтобы рассуждать о нем, – писал И.Н. Крамской. – В нем есть нечто, кроме художника». Что же это за «нечто»? Какой-то особый взгляд на действительность? Философия? Гуманизм?

Слава Богу, Верещагин не стал творцом очередной философской «системы». Жизнь его кажется лишенной противоречий, благополучной, блестящей даже. Он близко знаком с высшим генералитетом русской армии, во время Русско-турецкой войны (1877-1878) фотографический снимок представляет его с горделивой осанкой, «грудью колесом», шашкой и «Георгием». Во время Балканской кампании он – на передовой, ранен в бедро, а потом, в Париже, опять пишет серию работ, которая потрясла мир. Именно войну он избирает главным своим непримиримым врагом: «Предо мною ясно, во всеоружии (говоря книжно) стоит ужасный призрак войны, с которым, при моем желании схватиться, я боюсь не совладать, к которому, прямо сказать, я не знаю, с какой стороны подступиться, с какой стороны его подрыть, укусить, ужалить...».

Да-с…: Что тут скажешь? Верещагин застал только начало эры современных войн. С тех пор пирамида черепов, когда-то написанная им, выросла в миллионы... в десятки миллионов раз! И все равно – на Земле каждый день идет война. Именно в отношении войны человечество проявило своего рода злостную невменяемость. Значит ли это, что усилия противников войны ничего не значат? Нам не дано знать. Человечество определенно стоит на пороге культурного перелома, когда все, что еще вчера не принималось в расчет, может оказаться вдруг необыкновенно значимым...

Механизмы войны

В 1883 году В. Стасов послал Льву Толстому рукопись книги Верещагина «На войне в Азии и в Европе». Толстой отвечал: «Вы не ошиблись в Верещагине. Это именно тот художественный историк войны, которого не было – поэтический и правдивый. Очень бы желал, чтобы книга эта была напечатана...».

Но то – Лев Толстой, автор «Севастопольских рассказов»! Другие же в тогдашней России так и не смогли воспринять прозу Верещагина как самобытное и уникальное творчество!

Знаменитую серию картин «Нашествие Наполеона на Россию» Верещагин предваряет очередной монографией: «Наполеон I в России. 1812». Как был одет Наполеон во время отступления Великой армии? Ехал ли он в кибитке, верхом или шел пешком? Сотни мелочей нужно как эксперту выяснить художнику, чтобы опять-таки создать цикл картин, будто бы написанных с натуры, словно Верещагин сам видел императора, ждущего депутацию бояр на Поклонной горе, расстрел «поджигателей», конюшню, устроенную в Успенском соборе Кремля, Наполеона в собольей шубе и шапке, похожего на бабу, в окружении маршалов, возглавляющих отступление остатков вторгнувшейся в Россию армады, и внезапный рывок наших гренадер с опушки леса: «В штыки! Ура! Ура!».

Верещагин закончил работу над знаменитой серией, посвященной Отечественной войне 1812 года, когда началась новая война – Русско-японская. Вместе с адмиралом С.О. Макаровым, назначенным командовать 1-й Тихоокеанской эскадрой, Верещагин отправляется в крепость Порт-Артур, чтобы снова стать свидетелем и летописцем войны, по размаху своему уже предвещающей буйное помешательство Первой мировой... Не раз и не два предсказывал Верещагин свою гибель. Однако смерть обходила его, пока еще в войне сохранялась личность. А пуля была – дура. А штык – молодец... Теперь же вступили в действие совсем иные механизмы войны, способные перемалывать по сотне людей в минуту благодаря современной технике. Чудовищные шестерни этого механизма легко смололи российского Дон Кихота – пацифиста. 12 апреля 1904 года при учебном выходе эскадры в море флагманский броненосец «Петропавловск» подорвался на японской мине и почти мгновенно затонул. Вместе с адмиралом Макаровым и сотнями моряков нашел свою могилу в море и выдающийся русский живописец Верещагин.

В архиве его остались рукописи, до сих пор еще не разобранные, привезенные со всего света костюмы и предметы этнографии – все «в намерении писать картины и издавать книги».

Слава Богу, как «американец» он сумел стать знаменитым при жизни, почти все написать и издать...

назад