Стасов В. Конец выставки Верещагина в Париже // Избр. соч. – Т. 2. – М., 1952.

Выставка картин Верещагина в Париже кончилась уже недели две тому назад. Обе коллекции, индийская и турецко-болгарская, упакованные и помещенные на четырех железнодорожных платформах, отправлены в Петербург. В конце января или в начале февраля откроется верещагинская выставка в Петербурге, в марте или апреле – в Москве. Из сообщенных уже прежде, в «Новом времени», извлечений из парижских газет читатели могли видеть, как много толков самых разнообразных и горячих вызвали в Париже эти картины, таких толков, какие являются не иначе как в силу лишь самого живого и глубокого впечатления. Сам Верещагин приедет раньше своих коллекций, и его приезд решит вопрос о выборе помещения для петербургской выставки, устройство которой пока тормозится разными затруднениями. Но пока мы готовимся к встрече дорогих гостей и ожидаем их с нетерпением, их напутствует и летит им вдогонку громкий и разноголосый концерт похвал и осуждений парижской прессы, резюмирующий ее приговор тому, что она продолжает называть «событием» улицы Вольней. Любопытно вслушаться в эти приговоры.

В результате оказываются два главных течения мнений: одно отдает предпочтение собранию индийских картин, другое сильнее высказывается в пользу картин на темы русско-турецкой войны. Численный перевес критиков на стороне последних. Любопытно то, что в этих мнениях также ясно обозначилось различие двух лагерей: классиков и натуралистов. Но в общем слышится признание за русским живописцем и за русской живописью права на полноправное гражданство в художественном мире: русское искусство заняло почетное и видное место, и заняло его прочно.

У Верещагина французская художественная критика признала самобытную и оригинальную физиономию, хотя и сравнивает его поминутно с корифеями французской школы, а это в устах француза, как известно, следует принимать за высшую похвалу. Он столько же популярен, говорят теперь французы, в России, как популярны Невилль и Детайль во Франции.

«...Мы не хотим сказать, чтобы талант Верещагина возносился до головокружительных высот (Vertigineux), на которых немыслимо никакое сравнение, но говорим, что это талант цельный, очень сильный и глубоко оригинальный...» (Siecle).

«...Иностранный живописец, иностранная живопись! (peintre etranger et peinture etrange!) – острит «Telegraphe». – У этого русского порывы, достойные Курбе... Сколько ни наводил на него лака Жером и наша школа, он все-таки калмыком так и остался...».

Новый журнал «Monde parisien» провозглашает, что за что ни возьмется Верещагин, все у него выходит в картинах «полно жизни, тепла, движения и правды... Это реализм, как уже много раз было справедливо высказано, но реализм счастливый, без предвзятой идеи, стоящий выше кружковых распрей и спора школ. В его независимости лежит тайна того обаяния, какое имеют для нас в настоящее время произведения Верещагина и какое мы испытывали раньше, глядя на картины Реньо и Фортуни... Для всех, интересующихся искусством, останется событием внезапное появление в Париже нового жанра, о существовании которого еще накануне трудно было бы догадаться... Люди понимающие отведут Верещагину, без сомнения, то место, какого он заслуживает, т. е. отведут ему одно из первых мест в живописи».

Газета «Gil Blas», рядом с забавным отзывом, что Верещагин в ином не пошел дальше искусной декоративности, тут же говорит, что он обнаруживает «качества серьезного и превосходного живописца», особенно в военных картинах. «Я не знаю картин, – говорит критик, – передающих с такой силой впечатление войны».

«Талант Верещагина, – говорит «Constitutionnel», – не поражает как гром, и не может быть назван глубоко оригинальным, так как в нем можно указать некоторое сходство с тремя манерами – и уже бесспорно с двумя – с манерой Ораса Верне и молодой французской школой, но он обладает, тем не менее, в высшей степени «индивидуальностью». Разбирая картину «После победы» (турецкий солдат, нарядившийся русским офицером, в кругу смеющихся товарищей), критик «Constitutionnel» говорит: «Конечно [?] эта картина очень талантлива и напоминает манеру Ораса Верне; но не с подобными соперниками тягаться Верещагину». Тот же критик находит в кисти Верещагина родственные черты с живописцами голландской школы, называет его «азиатским ван дер Гейдом, за тонкость и законченность кисти, доходящей по временам до мастерства Рембрандта внезапными переходами света и тени, преобладанием эффекта».

Маленькие картины вызывают наиболее похвал: «Небольшие по размеру, они очень велики по производимому впечатлению». В заключение ставится вопрос: «Сказал ли, однако, ими (маленькими картинами) последнее свое слово Верещагин?» У него есть попытки к переходу на другую манеру. Удастся ли ему перешагнуть от «жанра» к большой живописи?

«Charivari» против обыкновения почти вовсе не ругается, хотя высказывает кое-какие упреки иным картинам Верещагина «за фотографические их качества», любовь к деталям и крайнюю точность, но, прибавляет, что «ощущаешь расположение к снисходительности перед массой этюдов, писанных с натуры и исполненных с таким глубокий уважением к неумытной правде... Главные качества Верещагина – чуткость и уважение к природе, в соединении со смелостью комментатора».

«Parlement», объявив, что «русской школы еще не существует» (заметим, что это совсем одиночное мнение, не встретившее отзвука ни в одной из остальных газет), соглашается, однако, что Россия обладает несколькими примечательными живописцами. За Верещагиным, в частности, благодаря успеху, заслуженному его выставкой в Париже, газета признает право на исключительное внимание критика. «C удовольствием следуешь за Верещагиным в его исследованиях, составляющих ряд этюдов, отмеченных печатью правды, и это до такой степени, что их настолько же можно назвать документами, сколько произведениями искусства».

В дополнение к приведенным выпискам, которые можно было бы сличить множеством других, надо еще сказать, что во время двухнедельной выставки Верещагина в Париже там появилось множество его биографий, портретов; были даже личные воспоминания, напечатанные в газетах. Интереснейшие между этими последними – во-первых, заметки Клареси, уже давно одного из ревностнейших поклонников и пропагандистов Верещагина, а во-вторых, напечатанное в «Монитере» воспоминание Дика де Лонэ, бывшего в Болгарии во время последней турецкой войны в качестве корреспондента которых-то французских газет, и потому видевшего Верещагина не только в мастерской, но и в лагере и на боевом поле. Эти последние воспоминания в высшей степени интересны...

1880 г.

назад