Город в целом

Есипов В. Писатель и чекист: (В.Т.Шаламов о М.С. Кедрове) //Красный Север. – 1991. – 15 июня.

---

ПИСАТЕЛЬ И ЧЕКИСТ
(В. Т. Шаламов о М. С. Кедрове)

Последние годы перетряхнули многое в нашем историческом сознании. Но одолеть стихию новой информации о революции, и гражданской войне, похоже, не всем по силам. Легкость, с которой меняются ныне взгляды на 1917-й год и его деятелей (с плюса на минус), не может не удивлять. Забыв старый добрый принцип «Подвергай все сомнению», мы принимаем на веру то, что приносят последние газеты, журналы, книги. «Если запрещали, не издавали раньше, значит, там правда», – такова незамысловатая логика. А если издание освящено именем авторитетного автора, для критики места совсем не остается. Зато – простор любителям политических спекуляций...
Немудрено, что в эту орбиту попал и Варлам Шаламов. Его нелестные отзывы о наркоме и чекисте М.С. Кедрове (в книге «Четвертая Вологда» и рассказе «Экзамен») кое-кому дали повод для дискредитации Кедрова – вплоть до изъятия его имени с названия улицы, небережной в Вологде. Другим аргументом здесь служит книга историка С.П. Мельгунова «Красный террор в России», переизданная недавно (в ней Кедрову, а также его жене инкриминируется «исключительная жестокость»).
Не хочу вступать в спор о целесообразности переименования набережной – прежнее ее название «Пречистенская», право, лучше, – но о деятельности Кедрова на Севере стоит поговорить. Это важно и с точки зрения истории, и с точки зрения литературы – для более глубокого понимания особенностей творчества Шаламова.
Читая его прозу, всегда испытываешь ощущение полной достоверности. Особенно это относится к «Колымским рассказам», где каждый эпизод, каждая деталь – из лично пережитого. В то же время и здесь, по неотъемлемому праву художника, есть место вымыслу и пристрастию. Тем и отличается искусство от протокола, а рассказ, скажем, от очерка. При этом писатель широко пользуется материалом лагерного «университета» – фактами и легендами, слышанными в разное время в тюрьмах, на этапе, в бараке и у костра. Как правило, случаи эти оговариваются. Но проверить, насколько близок истине тот или иной пересказ, писатель, естественно, не мог.
Вообще характер работы Шаламова был совсем не похож на традиционный, принятый многими писателями, спокойно-аналитический метод – с книгой или архивной выпиской под рукой, со скрупулезным сопоставлением фактов и т.д. Проза писателя рождалась – как и стихи – «взрывом» чувств («криком в пустой комнате», – как он сам писал), на одном порыве. Все, что копилось подспудно – пережитое, увиденное, услышанное – как бы концентрировалось в мгновенных лирических импровизациях, окрашенных скорбью и гневом. Поправки вносились редко. И конечный итог – убедительность рассказа – зависел уже не от воли художника (мы не можем не верить его чувствам), а от достоверности тех фактов, из которых он исходил.
Здесь Шаламов, к сожалению, уязвим. Некоторые исторические сведения из его прозы требуют серьезной корректировки. Вероятно, сознавая это, он сам подчеркивал: «Я летописец собственной души – не боле»; «я не пишу ни истории революции, ни истории своей семьи, я пишу историю своей души» (последнее относится как раз к «Четвертой Вологде»)...
С учетом этого и нужно рассматривать изображение писателем М.С. Кедрова и вологодских событий 1918 г.
Кедров в глазах Шаламова – человек, одержимый идеей революционного террора, видящий в этой идее разрешение всех проблем человечества. Недаром писатель сравнивает его с Шигалевым – героем «Бесов» Достоевского, «философски» обосновывавшим необходимость создания общества, где «все рабы и в рабстве своем равны», где «Цицерону отрезывается язык», где «каждый обязан доносом» и т.д. Причем сравнение с Шигалевым присутствовало уже в рассказе «Экзамен», написанном до «Четвертой Вологды», в середине 60-х годов.
Именно в этом рассказе и фигурирует основной факт, свидетельствующий, по мнению Шаламова, о «кровожадности» Кедрова – по его указанию в Вологде летом 1918 г. было расстреляно якобы 200 заложников.
Этот факт не имеет никаких подтверждений. Он – либо результат слухов, ходивших в Вологде и слышанных юным Шаламовым (напомним, что тогда ему было всего 11 лет), либо одна из лагерных легенд.
Вопрос о расстрелах заложников в годы гражданской войны смакуется ныне на разные лады. Но при этом часто забывают, что эти акции применялись с обеих сторон. И далеко не всегда взятие заложников (эту цифру, видимо, и слышал Шаламов) сопровождалось расправой над ними, тем более – в районах, далеких от линии фронта, от основных центров борьбы. А Вологда была именно таким городом – даже в суровом 1918 г. ей удалось уберечься от тех широкомасштабных кровавых эксцессов, которые прокатились по всей России.
Сохранившиеся архивные данные свидетельствуют, что в период «ревизии» Кедрова в городе подвергалось арестам 298 человек, и большинство их вскоре было отпущено на свободу. Напомним, что летом 1918 г. в связи с высадкой интервентов в Архангельске в Вологде было введено осадное положение, с комендантским часом. Как известно, в это время в городе находились послы Антанты, переехавшие из Петрограда. С ними искали контактов представители белогвардейско-монархических и эсеровских организаций.
Неопровержимо и не раз доказано, что они, используя финансовую помощь послов, готовились поднять здесь мятеж, чтобы открыть интервентам дорогу на Москву. Обыски и аресты, о которых пишет Шаламов, были продиктованы необходимостью устранения этого реального и опасного заговора – а не какой-либо прихотью Кедрова. Тогда же вологодская ЧК расстреляла 30 пойманных с поличным заговорщиков. Кроме того, есть данные о расстреле 7 (но не 200!) заложников «из числа буржуазии».
То есть массовых расстрелов – в отличие от юга, где шла самая ожесточенная борьба – в Вологде не было. Во всяком случае, в период пребывания Кедрова. А он был переведен в Москву приказом от 10 сентября 1918 г., т.е. практически в самом начале большой волны «красного террора», объявленного после покушения не Ленина.
Таким образом, о какой-либо одержимости террористическими методами у Кедрова в вологодский период говорить не приходится. Невыверенные данные оказали здесь плохую услугу Шаламову. И тот, кто пользуется этими данными, попадает в плен мифа. То же самое можно сказать и о фактах из книги С.П. Мельгунова. Она построена преимущественно на газетных источниках, а если быть совсем точным – на материалах белогвардейской и эмигрантской прессы. Вряд ли этот источник может быть абсолютно верным: о том, что такое тенденциозность, мы знаем и по современным, газетам...
Разумеется, деятельность Кедрова на Севере не была свободна от ошибок и перегибов (и Шаламов, как увидим, в определенном смысле прав), но в целом ее баланс, бесспорно, положителен. Сегодняшние ниспровергатели большевизма, зачастую рядящиеся в «патриотические» одежды, забывают о простой вещи; именно благодаря усилиям Кедрова и его товарищей наш край был защищен от интервентов. Это была воистину патриотичнейшая миссия, спасшая русский Север от положения полуколонии! И не высадись в Мурманске и Архангельске незваные гости с танками и самолетами, кто знает, разгорелась ли бы до таких беспределов наша гражданская война. Во всяком случае, деятельность «ревизии» Кедрова диктовалась конкретными – прежде всего военными – задачами (на его счету, например, оперативная эвакуация больших запасов оружия из Архангельска в Котлас, сыгравшая огромную роль для Красной Армии).
Жесткая специфика этих задач при чрезвычайных полномочиях, данных Кедрову Советом Народных Комиссаров, нередко приводила его к конфликтам с местной властью. Так и произошло в Вологде. Местные большевики во главе с М.К. Ветошкиным стали протестовать против «диктаторских», по их мнению, методов Кедрова. Сам Ветошкин назвал эти методы попыткой «военной узурпации Советской власти». По существу же этот конфликт имел глубокую политическую и идейную подоплеку: здесь столкнулись две линии, боровшиеся в большевизме – реалистическая и левацкая.
Это выяснилось позднее, в 1928 г., когда на страницах журнала «Пролетарская революция» вспыхнула жаркая полемика между двумя главными фигурами вологодских событий 1918. г. – Кедровым и Ветошкиным. Взгляды и темперамент каждого выражены здесь очень ярко. Кедров обвинил вологодских большевиков в том, что они «в послеоктябрьский период продолжали оставаться трусливыми оппортунистами», поскольку им был «ближе по сердцу легальный путь реформ, нежели захватный революционный путь». Ветошкин характеризовал Кедрова как человека, «страдающего застарелой болезнью левизны в коммунизме», защищая свою тактику осторожного и терпеливого обращения с массами, зараженными «мелкобуржуазными иллюзиями», прежде, всего с крестьянством.
При этом он ставил в вину Кедрову крестьянское восстание в г. Шенкурске, резко осложнившее обстановку в крае. Восстание возникло из-за того, что Кедров (точнее – Архангельский губернский съезд Советов) принял решение провести форсированную мобилизацию сразу 5 возрастов крестьян в Красную Армию – причем в июле, в разгар сенокоса, в голодный 1918-й год. Это была явно, непродуманная акция, которая, по словам Ветошкина, «затевалась против интервентов, а обернулась против нас».
Кедров в ходе полемики признал эту и другие свои ошибки, но с довольно любопытной и показательной оговоркой: «Лучше совершать ошибки, и грубые в том числе, совместно с большевиками, чем оказываться «абсолютно правым» вкупе с меньшевиками и эсерами».
Эта полемика имела широкий общественный резонанс, ею горячо заинтересовались вологжане*. Не исключено, что журнал «Пролетарская революция» со статьями Кедрова и Ветошкина читал и Шаламов, учившийся в эту пору в Московском университете. Во всяком случае, он знал о конфликте и его подоплеке и был совершенно прав, когда писал в «Четвертой Вологде», что Кедров в 1918 г. «был снят за перегибы, по представлению Ветошкина».
Есть основания утверждать, что Шаламов был неплохо знаком с литературой о гражданской войне на Севере, с брошюрами и книгами о Кедрове, выходившими а 60-е годы. Но – то ли из-за сформировавшегося еще в юности предубеждения против этой фигуры, то ли из-за неприятия официального пафоса книг, рисовавших Кедрова в явно идеализированном облике «большевика ленинской гвардии, рыцаря без страха и упрека», – Шаламов без большого доверия воспринимал факты его биографии. Частью он их ввел в «Четвертую Вологду», частью отверг или по-своему интерпретировал. Так, верно отмечая, что вскоре после Северного фронта Кедров был направлен на службу в ВЧК, где «возглавил весьма специфический отдел по борьбе с предательством в партийных и военных рядах» (Кедров в 1919-1920 гг. был начальником Особого отдела ВЧК – В.Е.), писатель совершенно произвольно трактует его дальнейшую деятельность: «На тех же ролях Кедров остался и при Менжинском, и при Ягоде, и при Ежове». На самом деле – и об этом вполне внятно говорилось во всех книгах о Кедрова – он уже с 1921 г. не работал в ЧК-ОГПУ. Причем это произошло не без участия Сталина, после того, как Кедров в 1921 г. во время проверки в Баку обнаружил крайне невыгодные для Сталина и его друзей материалы. До ареста в 1939 г. Кедров не допускался в высшие сферы власти, занимая различные незначительные хозяйственные посты. А Шаламов – вопреки фактам – делает его одним из подручных Сталина, пособником в репрессиях...
Главную причину такой пристрастности, думается, понять нетрудно: здесь сказался весь тяжкий жизненный опыт писателя. В отношении Шаламова к Кедрову явственно ощутима психология человека, прошедшего лагерь. Его, мягко сказать, недружелюбие имеет глубокую, почти рефлективную подоснову: это недружелюбие политического «зэка» к чекисту, жертвы – к потенциальному палачу. Недаром Шаламов так стоек в своем изначальном предубеждении, недаром страстный рефрен его обвинений: «Столько убивал!».
Но, признавая в данном случае преувеличение, гиперболизацию черт деятельности Кедрова, отдадим должное проницательности писателя в обрисовке его политического лица. Ведь шигалевщина и левачество очень тесно смыкаются. И та склонность к левизне, которая явно прослеживается в действиях Кедрова в 1918 г., в его печатных выступлениях 20-х годов, делает сравнение его с Шигалевым отчасти справедливым. Нельзя не отметить, что негодующий пафос Шаламова во многом перекликается с резкой критикой Кедрова вологодскими большевиками. Это важный симптом, свидетельствующий, что мысль писателя – при свойственной ему категоричности оценок – опиралась на реальную почву. Заметим и другое: несмотря на неверные фактические посылы о соединенности Кедрова со сталинским режимом, Шаламов интуитивно угадал здесь определенное родство. Именно левый энтузиастический «большевизм» был главной опорой Сталина. Высказанная Кедровым в 1928 г. готовность «совершать ошибки вместе с большевиками» (какими?) ясно указывает на отсутствие у него критицизма по отношению к складывавшейся в те годы сталинской «генеральной линии». И если Кедров не принял непосредственного участия в сталинских преступлениях, то своим молчанием о них (а он знал много по старым связям в ОГПУ – и в этом Шаламов прав), он принял на себя долю ответственности, за них.
Такова, думается, была здесь логика. Шаламова. Хотя реальная судьба Кедрова в 30-е годы была гораздо драматичнее, а обстоятельства тех лет – стократ сложнее и запутаннее (что ставило многих уцелевших старых большевиков и чекистов в безвыходные тупики), писатель не склонен был оправдывать кого бы то ни было. Сам смело вступивший в борьбу со сталинским режимом (распространение «Завещания» Ленина в 1929 г.), Шаламов считал достойным только прямое противодействие злу. Этот нравственный максимализм, бесспорно, сказался и в его неприятии Кедрова.
Чтобы глубже понять это и разобраться в отношении Шаламова к революции и ее деятелям, надо обратиться к его повести «Федор Раскольников», опубликованной недавно. Может показаться, что писатель излишне романтизировал Ф.Ф. Раскольникова, активного участника Октября и гражданской войны, который, с точки зрения современных моралистов, тоже небезгрешен. И Шаламов мог бы, кажется, предъявить ему тот же счет, что и Кедрову. Но писатель не сделал этого – и, думается, исключительно потому, что Раскольников нашел в себе силы открыто выступить против Сталина. Только такой поступок, равнозначный подвигу, мог в глазах писателя стать подлинным очищением для чести большевика, чести революции...
Трудно сомневаться в том, что Шаламов имел моральное право для резких суждений о Кедрове – оно выстрадано всей его собственной трагической судьбой. Но это право принадлежит только ему, и не может перейти автоматически к кому бы то ни было. Использовать материал «истории души» писателя, в качестве «компромата» на конкретную историческую личность или на большевизм в целом – значит, не просто злоупотреблять именем большого художника, но и упрощать вопрос о его восприятии революции. Шаламов – слишком сложная фигура, чтобы зачислять его в ряды «твердолобых» антикоммунистов. И если сегодня его писательская сосредоточенность на теме сталинских преступлений кому-то может показаться старомодной, то это скорее оттого, что эта тема нами» еще по-настоящему не прочувствована.

* Интересный материал есть на этот счет в областном партийном архиве. Собрание старых вологодских большевиков, состоявшееся в июне 1928 г., приняло резолюцию «считать ответ т. Ветошкина на рецензию т. Кедрова правильным».

Валерий ЕСИПОВ