Правосудие и охрана правопорядка

Золотцев С. Встреча, лишь на Руси возможная…: (Из романа-исследования о С.Н.Маркове) / С. Золотцев // Наш современник. – 2006. – №9. – С. 137-143.

Встреча, лишь на Руси возможная…

...«Не знаю, чего бы у нас на Руси не сыскать» – эти слова героя одной из исторических новелл С. Н. Маркова вряд ли случайно вспоминаются мне, когда я открываю сам для себя новые и новые страницы жизни автора «Земного круга» и «Вечных следов». Вспоминаются и в самом прямом, буквальном смысле – ибо, как бы ни была поругана, разорена и истощена наша земля, в ней пока что есть ещё всё, чтобы возродить её. Но и в горестно-ироническом смысле я тоже слышу эти слова, – впрочем, как и высказывание великого нашего реформатора Петра Столыпина: «У нас в России всё возможно сделать»... Ну скажите на милость, где вы еще найдёте, в какой иной стране отыщете следующую человеческую ситуацию: бывшая жертва карательных органов и бывший функционер-исполнитель (причём далеко не мелкая сошка) этих органов через годы после страшных жертвоприношений мирно сидят за одним столом. Да не просто мирно, а «хорошо» сидят, за гранёными стаканчиками и солёными огурчиками, дружески беседуют. И не потому что – «бойцы вспоминают минувшие дни», нет, потому что связывает их обоих главное дело их жизни – Русское Слово. Потому что оба они – труженики отечественной словесности, оба – писатели, пусть и разных дарований, разных уровней. Поистине всё возможно в России, всё в ней сыщется...
То, о чём я только что сказал, отнюдь не из области легенд и «преданий устных». Впервые об этой встрече я услышал от самого Сергея Маркова, когда он (надо сказать, без особой охоты, весьма скупо) вспоминал свои «поселенческие» годы, время северной ссылки. Но от тех кратких мемуаров писателя в моей записной книжке остались лишь несколько отрывочных строчек; иные, волшебно-фантасмагорические пласты судьбы и творчества моего героя и учителя захватывали меня тогда... Позже, в нескольких поездках по Русскому Северу, по Беломорью, в Мезени и в Архангельске, встречаясь со старожилами (и не только с тружениками моря или пера, но и кое с кем из тех, кто некогда служил в «компетентных» органах), я уже иначе – и не раз – вспоминал тот почти невероятный эпизод из жизни Маркова, что был столь кратко и сухо им обрисован... Но сейчас я могу сослаться на еще один источник моего грядущего рассказа, на воспоминания конкретного, еще не старого, хотя и в годах (и дай Бог ему долгих лет), человека. На прекрасного вологодского поэта Александра Романова. Я пишу эти строки буквально через неделю после того, как он поведал мне несколько диковинных историй о Сергее Маркове. Одна из них, самая поразительная, и стала той искрой зажигания , от которой сырьё разрозненных фрагментов возгорелось в едином повествовании; в той «волшебной цепи», как звал свою судьбу автор «Юконского ворона», я отчётливо увидел ещё одно звено...
А дело, кстати, было в том, что мы с Александром Александровичем нежданно оба оказались «большим начальством»: членами писательской коллегии, которая должна принимать (или не принимать) новые дарования в наш профессиональный союз. После достаточно нервного и долгого заседания мы с ним вдвоем вышли на весенний воздух, сели на уже нагретом граните над Москвой-рекой. Зашёл разговор о журнале «Север», где мы с ним оба нередко печатаемся, и вологодский лирик заметил, что читал там мой очерк, посвященный «ледяным» годам жизни С. Маркова. Слово за слово, и Романов поведал мне о своих нескольких встречах с нашим общим кумиром. Все слова моего старшего товарища я слушал с предельным вниманием, но когда в его устных воспоминаниях прозвучало имя писателя Коничева – я аж вздрогнул, весь обратился в слух и попросил у собеседника разрешения кое-что па ходу записывать...
Константин Иванович Коничев – известный прозаик-северянин, прославившийся книгой «Из моей копилки», где собраны десятилетиями накапливавшиеся у автора наблюдения над бытом и трудом вологодских и архангелогородских крестьян. И сегодня, признаюсь, откроешь её па любой странице – зачитаешься, особенно воспоминаниями о детстве в дореволюционном селе. В моём восприятии Коничев и «шёл вослед» таким самородкам, как Борис Шергин и Степан Писахов – мастерам северорусского сказового слова. Но, оказалось, была у него и ещё одна ипостась, не очень славная... Полагаю, Александр Романов (я слово с него взял) сам напишет свои воспоминания – и о Маркове, и о Коничеве; я же – с его позволения – вложил в это повествование лишь ту часть его устных мемуаров, что обращена к встрече, свидетелем которой он был.
...Итак, в номере вологодской гостиницы сидят три литератора: один – совсем еще молодой вологодский поэт А. Романов, другой – приезжий, но тоже «северных кровей», Сергей Марков, третий – местный уроженец, но в Питере живущий, Константин Коничев. Самое начало 60-х, никакими «сухими законами» и не пахнет, а потому на столе и «злодейка», и местное пиво, и добрая садово-огородная снедь с местного, богатого в те поры базара... Оба пожилых писателя дымят «Беломором» и ведут неспешную беседу, изредка чокаясь, с непременным пожеланием здоровья друг другу, а также своим родным. Они понимают друг друга с полуслова, и молодому поэту, который в этот вечер стал их добровольным «виночерпием», приходится порой изрядно напрягаться, чтобы понять их «кодовый язык»:
– Давно мы с тобой вот так не сиживали, а, Сергей?
– Да уж давненько, Костя... С тридцатых.
– С тридцать пятого. Помнишь, Сергей? Тебя тогда выпустили, ты в Москву уезжал.
– Помню, Костя. Я тогда «отвальную» в кабаке устроил, на всех, и на редакцию, и на всех морячков-рыбачков знакомых; как, забыл, тот ресторан зовётся-то? Я ведь и тебя ждал...
– Никак уже не зовётся, нет его давно, а звался «Красная пристань» тот кабак. А я не пришёл туда – ты знаешь почему...
– Знаю, Костя. «Топтуны» ваши тогда под окнами торчали, всех «секли», и тебя бы они на крючок взяли... Ты ведь тогда в Няндоме меня догнал, ко мне в вагон зашёл уже на другой день, вот мы с тобой до Вологды и проехались в одном купе вдвоём.
– Точно, Сергей, в Няндоме... Я туда на дрезине прискакал, вроде бы па инспекцию, для отвода глаз и тюрьму посмотрел. Помнишь «мешок»-то тамошний?
– Слава Богу, только снаружи, внутри не побывал! А в поезде мы тогда славно прокатились, Иваныч. Ты ведь тогда целый ящик мне в купе доставил этой самой, как мы её звали, то ли «рыковки», то ли «запечатанной». В Москве с друзьями я этот ящик приканчивал... Помню, мы чокнемся с тобой, а ты – бусой-косой уже стал – каждый раз мне: «Ну, Серёга, Максимычу поклон, а на меня зла не держи!».
– Крепкая память у тебя, Сергей Николаич... Действительно, на Горького-то я только и надеялся, другие в Москве меня чурались, брезговали. Руку для вида подавали, а за спиной, я же знаю, шипели, суки: «Думает, если чекист, так и писателем станет!».
– Ну, я-то, Костя, ты знаешь, не шипел...
– Ты-ы! С тобой – другое дело, иначе б – всё у нас с тобой было б иначе, и тут бы мы с тобой сейчас не сидели... Вот – ящик с водкой помнишь, а вот ящики, в которых ты свои бумаги вёз, картотеку эту свою знаменитую, архив свой, который ты у нас па Севере надыбал, – знаешь, откуда они взялись?
– А как же, Костя, ты постарался, больше некому было... Я ведь, как мне «вольную» дали, вместо того чтоб радоваться, волком завыл: как я это своё добро бумажное всё вывезу?! Другие-то, кого выпускали, в теплушках ехали, мешок с собой – и всё. А мне – и купе, и ящики: ну, думаю, это Константин за меня похлопотал... Да ведь, по-моему, кроме меня в те месяцы никто от «хозяина» и не уезжал, никого не отпускали, а, Костя?
– Это точно, никого, даже наоборот: ты уезжал, а тебе навстречу новых осуждённых везли целыми эшелонами. Ох, работки у меня тогда было!.. Как Кирова убили, так и пошла новая заваруха, по новой клюкву начали давить... Так-то, Серёжа. А Мезень-то, Мезень-то не забыл? Как там, помнится, ты её в стихах называл: то «кособрюхой», а то «золотой»...
– Ну так и вправду – «золотое» времечко было! Ум за разум у меня поначалу там заходил, в Мезени, как меня туда доставили... А вот чего не помню: как ты узнал, что я там? Твои доложили?
– Доложили?! Плохо ж ты нашу тогдашнюю службу себе представляешь, если так говоришь... Ещё только-только в Москве тебя к Мезени приговорили, а я уж про это знал. И каждый твой денёк мезенский у меня поначалу на учёте был, каждый шажок твой. И с какими ты рыбаками лясы точил, и какие вдовы рыбацкие тебя подкармливали – всё у меня перед глазами на столе было...
– Ну, в общем-то, Иваныч, я про это догадывался: городишко-то прозрачный, малый, все на виду. И стукачи-то все тоже на виду были. Да и чекист твой мезенский главный, уполномоченный, мне как-то потом уж, от тебя шёпотом поклон передал. Дивные дела, как вспомню, ей-Богу, дивные!
– Дела-а! – осклабился Коничев. – Эт-да, дела, одно дело – десятка, другое – пятнадцать лет и «по рогам», пораженьице в правах то есть, третье... Эх, лучше не поминать дела-то эти – куда уж дивнее! – И он, шлепнув ладонью по столу, хриплым, прокуренным и промороженным голосом запел:
Эх, Двина моя, Двина, дивина ты, дивина!
И Марков тут же подхватил:
Ножкой топну да утопну я в тебе, моя Двина!
– А-а, помнишь припевочку-то, Серёга!.. Ну, Саша наш уже, гляди, заскучал, давай-ка подымем ещё – за тебя, Сергей Николаич, за душу твою дивную, – вот уж впрямь диво, душа-то твоя!
– И за тебя, Костя, за всё доброе твоё!..
– ...Ну вот, – продолжал Коничев, ты с первого дня под моим присмотром был. А уполномоченного-то моего ты зря обидел, «крестовым королём» его обозвал давеча в новых стихах, тех, что про Мезень...
– Не новые они, тогда и написаны были, тридцать лет назад, просто ты их не мог знать раньше... И чем же я его обидел? Крестовый – он и есть крестовый, король ведь, ну а что в «казённом доме», так он оттуда и наблюдал за мной. «Контора»-то ваша мезенская на горке и стояла... Не, я на него не в обиде, мы ведь и с ним там, в Мезени, разок-другой собутыльничали. Он же меня в Архангельск первый раз и отпустил – а ведь мог бы не выпустить. Он ведь всё мог... – вздохнул Сергей Николаевич. – Не, добрый был паренёк, даже за сударушку свою не обиделся, когда она на меня глаз положила.
– Это которую ты Еленой в том стихотворении назвал? Да, тут он, конечно, слабину дал. Ну дак он же ведь из местных был, из поморов, понимал, что бабу неволить нельзя... Что греха таить, многих наших портила наша служба, многих – да не всех!
– Что с ним потом-то сталось? – поинтересовался Марков.
– Что-что! – буркнул Коничев и вздохнул. – Я его сначала на повышение повёл, в Архангельск, а потом, как меня замели, и он сгинул... Эх, Сан Саныч, молодой ты наш, сердечный, выпьем-ка, не чокаясь, за упокой всех этих душ, да чтоб тебе такого не видать в жизни, что нам довелось!
– Ну, Саше-то своего лиха досталось хлебнуть, – заметил Сергей Николаевич, поставив стакан на стол и затягиваясь «беломориной».
– Да уж, – кивнул его собеседник, – понадрывал он пуп мальчишкой-то безотцовщиной... Ну так вот, Серёжа, в Архангельский-то город ты тоже с моего ведома в первый раз пошёл по морю. Подержали мы тебя в Мезени, как в карантине, а потом, как стали мы читать письма из Сорренто, от Максимыча, тебе адресованные, тут я вижу – надо тебе делом заняться... Ну и перевёл я тебя на другой режим, чтоб ты, значит, в газете архангельской потрудился для начала. А то мне стали докладывать: затосковал ты, в загулы стал ударяться там, в Мезени. И я рискнул; рисковый я ведь был в те годы! – не без самодовольной улыбки протянул эти свои слова Коничев, – ох, рисковый, как и ты, Серьга... Правда, скажу тебе, было раза два, потом уже: перетрухал я малость, когда тебя с гидрографами в море выпустил...
– Это когда мы на мель сели? – заулыбался Марков.
– Во-во! лыбишься теперь, а мне тогда каково было?! Я ведь тебя под личную свою ответственность в море пустил – на день всего, а вас день нет, два пет, пять дней не было; знал бы ты, какой шухер у нас уже заваривался! Мы уже с флотскими два поисковых кораблика чуть не к Шпицбергену собирались гнать, а вы под носом, на «байке», застряли.
– Ага, – подтвердил бывший ссыльный поселенец, – на ней, на «корге», так поморы там эти мели называют... Помню, помню, как ты меня материл, когда мы вернулись!
– Ещё бы! ваше счастье, что с добром тогда вернулись; что вы там нашли-то, не помню, а! да – катер с золотишком да с пушным барахлишком в порт на буксире привели...
– Да-а, – прервал его Сергей Николаевич, – уж удача была так удача! И до сих пор попять не могу, почему тот катер пустой был, без людей, куда с него контрабандисты, или кто там еще, подевались...
– Да я думаю, – ответил Коничев, – сели они, как вы, на мель па той самой «банке», а людишек у них было поменьше, чем вас, с места им сил не хватило посудину сдвинуть. И, ясно дело, при катерке-то у них лодка была. Положили они в неё что могли и двинули на вёслах или под паруском дальше, к норвегам или куда ещё... А для вас-то, конечно, то находка была спасительная, оправдательная: сколько добра родной Советской стране вернули! И то, слава Богу, что я настоял: мол, в Питер вас на проверку не посылать. А всё потому, что терпелив был, дал себе слово – неделю жду, а потом уж по команде доложу: мол, сбежали, пропали. Мои-то молодцы давно бы Ягоде настучали в ином разе, кабы не знали, что он мне доверяет, как мало кому!
– А ведь, Константин, это самое доверие тебе потом боком и вышло, так?
– Да, помяли меня маленько при Ежове, вишь – зубы-то с тех пор железные! Но – что горевать, мне-то ещё повезло, а других наших, кто при Генрихе в почёте был, почти всех уконтрапупили... Так ведь и тебе повезло, Серёга, – вспомни-ка, сколько в той же Мезени, в других наших местах сидело интеллигентиков-то московских и прочих. Так и досиделись до новых сроков. А ты как вольняшка жил... В газетах печатался! куда еще? Да я вообще так считаю: если б не эта ссылка, чёрта с два ты бы так прославился. Не сослали б тебя; ты бы тогда ни в Вологде архивы тс тихоокеанские не раскопал, ни других бы открытий не сделал – и где б тогда были бы твои книги?!
– Ага! – с горькой усмешкой подхватил Марков. – Ага! Я тебя понял, Костя: и «Юконского ворона» я тогда не написал бы, и «Земной круг» тоже, если б твоя родная Лубянка меня не облагодетельствовала. Ты еще скажи: цветочки я на могилку должен положить твоему Ягоде да ещё Ежову с Берией: спасибо, родненькие мои, век не забуду вашей доброты! Брось, Костя...
– Эх, Серёжа, – вздохнул Коничев, – пет у них могилок. И не будет... Давай-ка лучше за наше с тобой везение выпьем! За то, что выжили мы оба в той мясорубке нашей...
– Вот за это надо, обязательно! – воскликнул Сергей Николаевич. И после того как они в очередной раз грянули стаканом о стакан, он, чуть понизив голос, спросил своего собеседника:
– А скажи, Константин Иваныч, по правде (чего уж нам, старикам, теперь-то таить друг от друга): тебе меня тогда просто жаль было как знакомого – или иначе? Или ты добром мне платил за то твоё московское гостевание у меня, за то, что я тебя в пашу редакцию привёл, с Горьким познакомил, с Серафимовичем?.. Ну кто я тебе был тогда – ну ладно, не «враг народа», но всё ж, хоть и доброе знакомство у нас было, а всё ж не сват, не брат!
– Эх, не обижай меня, Серёжа... Да неужели я для тебя всё ещё чекист больше, чем писатель? Конечно, что верно, то верно: в правоте приговоров я не сомневался. Но и другое ещё верней: благодарен я тебе был сердечно, это так. Однако, если хочешь знать, не за знакомства московские... К «большим людям» я и сам бы мог пробиться, к тому же Горькому...
– Это как? – язвительно спросил Марков. – Уж не через Агранова ли?
– Ну, ты хватил: через Агранова! Нет, с этой побратией чесночной я не водился, у меня с ними чисто служебные отношения были. Уж мы-то, чекисты, знали своих, знали, кто у нас откуда: кто из-под Дзержинского еще вышел, а кто из Троцкого кагала... А уж Агранов-то, Сорензон этот, ко всем нам, русакам природным, с недоверием относился, в каждом антисемита видел... Нет, у меня другие каналы были, и в РАППе, и в редакциях; если б хотел, воспользовался бы. Нет, Сергей, нет, вот за что ты мне добром на сердце лёг, да навсегда, до сего дня: за то, что ты первый мне сказал – пиши!
– Да неужели первый? – удивился Марков. – А помнится, Клычков тебе что-то там ласковое пел, сам ты мне книжку показывал с дарственной надписью кого-то еще из есенинцев...
– А... то, кажется, Наседкин был. Да мне и Орешин книжку подарил. Но, знаешь, все эти «крестьянствующие» на меня всё ж как на чекиста смотрели. Ведь под ними тогда уже земля тряслась, чуяли, что скоро их по «кулацкой» линии заметут. А то – по линии «русского фашизма» или «белогвардейщины», как тебя. Всерьёз никто из них меня не читал, что я им давал, рукописей моих... А вот ты, Сергей, мне сказал: пиши, Костя, ведь о том, что ты знаешь, твоим вологодским мужицким языком – никто больше не напишет! Ты же мне тогда все мои тетрадки вернул, а я смотрю – все страницы твоим карандашом исчёрканы, в пометках. Вот тогда у меня крылья и выросли. Ведь я уже тогда читал тебя, Серёжа, как земляка, как нашего, северного, и рассказы твои, и стихи особенно меня насквозь пробивали...
Тут Константин Иванович тоже понизил голос и даже оглянулся па дверь и на окно, а потом продолжил:
– ...И скажу тебе сейчас, что еще никому не говорил. В Архангельске, когда узнал я, что ты в газету прямо с берега, из Мезени по воде придя, направился, а не в кабак там или хоть в столовку, – так сел я в автомобиль и подъехал к редакции. Часа полтора сидел, занавеску задёрнув, жду, тебя всё нет, там тебя местные писаки разговорами замучили. Вижу – ты па крыльцо выходишь: у меня аж сердце сжалось, а ведь не нервный я тогда был, не та работка... Я ведь тебя и узнал-то не сразу: худющий, глаза ввалились, волосы – как ветром сдуло, одежонка на тебе – ну, тряпьё па чучеле болтается... И не то чтобы подумал, нет, просто что-то впервые шевельнулось внутри, что-то вроде сомнения: да зачем же таких-то людей сажать?! Я ведь тогда наизусть помнил:
Туманов степных кружевной кипяток
Дымился в бурьянах... И было похоже,
Что тёмно-вишнёвый и сладостный сок
Горел под шафранной и жаркою кожей.
...Ведь, как ты мне это прочитал вслух, тогда, в Москве, у меня озноб по коже: Боже ж ты мой, да неужели в паше кирзовое время такие стихи возможно писать?! Слова – как из воздуха сотканы, кровь от них ходуном ходит! Так вот, увидал я тебя тогда у редакции, и подумалось: может, Марков и виноват в чём, но неужели за такой талант человеку нельзя послабление дать, не губить его?..
...Нет, Сергей, я ни в чём не каюсь, дело паше было правое, мы страну от нечисти охраняли. Но то, что таких волшебников, как ты, зажали и сажали, это было незря. Перегиб! Но – хоть ты сберёгся! Эх, Саня, плесни ещё, давай ещё за Сергея Николаича выпьем, за кудесника нашего...
– Знаю, Костя, знаю, – после некоторого молчания заговорил Марков, – помню, что ты меня, как ангел-хранитель, оберегал... Погоди-ка, а вот я тебя спрошу: помнишь ли ты, кто в «Северной звезде» твоим, твоим человеком был? Не помнишь... Первый раз я внимания не обратил – ну, принёс мне человек одёжку (то ты верно заметил, обтрепался я тогда), куртку там кожаную, ещё что-то, и сказал: мол, ребята тут вам собрали. А никто из них, в газете-то, ничего и не собирал, оказалось... Потом уже, потом он «прокололся», когда меня московские твои «товарищи» опять хотели на крюк подсечь. Я сижу в редакции, строчу в номер, отписываюсь после поездки к ненцам, а он входит и этак крепко берёт меня за плечо. Смотрит в глаза и тихо-тихо шепчет: «Мотай в Мезень!» А я ему: «Вроде нет на мне грехов-то новых, зачем?» А он опять, и в горле у него аж засвистело: «Беги, говорю!» Видит, не верю я ему; откуда простому старику-корректору что знать, и тогда он тем же шёпотом: «Константин Иваныч велел!» Ну, тут меня как корова языком слизнула со стула – всё стало ясно...
– А-а, вспомнил! Было дело, – ухмыльнулся Коничев. – Те лубянские ребята, по-моему, другое задание имели, а тебя уж так, побочно с собой хотели прихватить – на доследование по делу Павла Васильева, его ведь 'тогда снова загребли. Ну, я им отрубил: пет Маркова в Архангельске, и полномочий по нему вы не имеете. А они, лубянские-то, только в Москве храбрые были (на уровне «среднего звена», конечно, повыше – другое дело), а как только на Север попадали, сразу спеси у них подбавлялось. Это ты, думаю, знаешь: меж питерскими и московскими всегда такая грызня подводная была... Так что и это тебе помогло...
– Да уж, повезло, – вздохнул поэт. – Ну, давай за тебя выпьем, Костя!
– Так не держишь на меня зла, Серёжа?
– Да Господь с тобой, Константин, о чём ты говоришь?! Какое там зло – свечку мне за тебя каждый день ставить надо. Я же знаю: тогда чуть что случись не так – и ты бы из-за меня пошёл бы рыбу своим мясом кормить... Будь здоров, Иваныч!
– Будь и ты здрав, Сергей!..
Вот так в начале 60-х беседовали меж собою в Вологде два русских писателя. Можно сказать – два земляка, родились в одном краю, в Северной Руси. Один из них – бывший ссыльный поселенец, не раз и потом попадавший под «карающий меч». Другой – тоже уже давно к тому времени бывший – бывший главный инспектор Северо-Западного округа ГПУ. Сергей Марков – и Константин Коничев... Нельзя сравнивать эти величины в отечественной словесности. Но и вологодский уроженец тоже был настоящим художником слова, человеком, до смертного часа жившим и дышавшим родной, народной, крестьянской речью. Художником своего языка – своего народа... Я думаю, что прежде всего именно за это автор «Радуги-реки» и «Юконского ворона» ценил заслуженного ветерана «компетентных органов» (конечно же, было у него и чувство благодарности к тому, кто помогал ему в чёрный час, тут нет сомнений). Однако ведь, будем откровенны, и Коничев в своё время на своих чекистских постах не щадил, скажем, тех, кого он звал «московскими интеллигентками», и Сергею Маркову он тайно помогал (действительно, со смертельным для себя риском) не из человеколюбия широкого, нет – лишь потому, что тот для него был «кудесником» Русского Слова.
А Сергей Марков был отходчив, хотя и не всепрощающ: «скользким свирепым гадам», как назвал он в стихах своих мучителей, он ничего не простил. Не за себя – за Слово Русское, поруганное и распятое...
А мы – мы, нынешние, – мы никому из них не судьи.
Нам бы сегодня в нашей Смуте разобраться...