Правосудие и охрана правопорядка

Катканов С. Власть Прилуцкая / С. Катканов // Вологодские новости. – 1991. – 31 июля.

---

Власть Прилуцкая

I. Фигура умолчания

Помните фильм «Власть Соловецкая»? Он о тех, кто в 30-e годы стал узником бывшего Соловецкого монастыря. Монастырская кладка стонов не пропускает. Ее для того и возводили, чтобы людей от мира изолировать. И раньше не все туда шли добровольно, для многих монастырские стены становились тюремными. Но раньше такая судьба постигала, может быть, десятки человек, в тридцатые годы – тысячи. Монахов в этих обителях уже не было.
Такова же судьба и Спасо-Прилуцкого монастыря, который в 29-30-х годах был превращен в пересыльный пункт для спецпереселенцев. Для раскулаченных, попросту говоря.
В нашем архиве сведений об этом нет, – сказали в областном управлении КГБ. – У нас вообще нет данных на спецпереселенцев. Обратитесь в УВД.
В Вологодском УВД разобрались, и дали такой ответ:
– В архиве материалов, связанных со спецпереселенцами, на хранении не имеется. До сентября 1937 года большая часть территории современной Вологодской области входила в состав Северного края с центром в г. Архангельске. Вы можете обратиться в УВД Архангельского облисполкома.
Ответ на запрос, сделанный в Архангельск, тоже не заставил себя ждать:
– По учету спецпоселков, в которых проживали спецпереселенцы, имеются документы, начиная с 1941 года. Упоминания о Спасо-Прилуцком монастыре в них не встречаются.
Не учитывали, стало быть, до 1941 года. Объем работы был большой, руки не доходили. Вот такая фигура умолчания. Впрочем, по-русски эту фигуру всегда называли кукишем. В данном случае кукиш сугубо ответственный и совершенно официальный.
Заглянул на всякий случай в «Красный Север» того времени. Вдруг промелькнет хоть упоминание о «врагах трудового крестьянства», ветрами новой жизни занесенных в бывший монастырь.
Проклятий в адрес местных кулаков более чем достаточно. О высланных на нашу землю – ни полслова. Зато в избытке примерно такие заголовки: «Проклятие гнусным убийцам рабочих Берлина», «Ужасы буржуазных тюрем», «Харбинские палачи вынесли жестокий, бессмысленный приговор».
Гнусные убийцы..., ужасы тюрем..., бессмысленный приговор... Об этих выражениях еще придется вспомнить. Но кто расскажет о спецпереселенцах?
Профессор из США Роберт Конквест, автор книги «Жатва скорби», – господин весьма информированный. Он пишет о том, что в Вологде 47 церквей были превращены в тюрьмы для ссыльных крестьян. О том, что между Грязовцем и Архангельском, то есть на протяжении шестисот сорока километров, было множество лагерей, в которых было сконцентрировано до двух миллионов человек. Водится, правда, за господином профессором один грешок. Указывая источники информации, он очень любит употреблять выражения типа: «по расчетам одного из исследователей», «по данным авторитетных источников», «по словам свидетеля, которому можно доверять». Иными словами, у каждой фирмы свои секреты.
И все-таки, если кто-то скажет вам, что после монахов в тех древних стенах была только колония для несовершеннолетних, а потом – воинские склады, а потом – реставрационные мастерские, не верьте, потому что это не вся правда. Кто-то молчит, кто-то темнит, кто-то разводит руками. Но пока еще есть люди, которые помнят эту самую страшную из всех прилуцких былей.

II. Люто есть место

Люто есть место и зело страшно.
Ужасается ум мой, и трепещет
душа моя, вспоминая сие.

Протопоп АВВАКУМ. XVII век.

К воротам Спасо-Прилуцкого музея-заповедника подходит пожилой грузный мужчина. Пока другие посетители берут билеты, он смотрит вглубь монастыря и, ни к кому не обращаясь, видимо, просто думая вслух, говорит:
– Здесь вот и бегал семилетним пацаном.
– Так же, поди, хулиганил, как и нынешние? – с ухмылкой спрашивает женщина-вахтер.
– Хулиганил... – в голосе мужчины не чувствуется вызова, лишь нежелание опровергать. – А вы коренная, местная? – неожиданно спрашивает он.
– Нет.
– Тогда не знаете, – короткий непонятный разговор на этом обрывается.
Мужчина проходит на территорию и, показывая своим попутчикам на здание братско-больничного корпуса, говорит:
– Здесь мы жили, на втором этаже, ничего не изменилось почти.
Этот мужчина – Рафаил Лаврентьевич Адлер, по происхождению немец, предки которого переселились на Украину еще при Екатерине II. В двадцатые годы нашего века жили под Одессой большой дружной семьей. Отец – Лаврентий Яковлевич, мать – Агафья Андреевна и одиннадцать детей, в том числе и маленький Рафаил, который был в семье предпоследним.
Отец был учителем, человеком всесторонне образованным, но и в крестьянском хозяйстве толк знал. Все вместе дружно обрабатывали свой земельный надел. Имели двух лошадей, двух коров – хорошее подспорье, не так уж и много для такой огромной семьи. Весь надел, впрочем, обрабатывать не удавалось, не хватало сил. И нанять работников было не на что. Хоть и не голодали Адлеры тогда, но лишних средств не имели тоже.
Так было до 29-го года, когда попали они в списки подлежащих раскулачиванию. Как это могло случиться? Да очень просто. Две коровы, две лошади – уже предмет для зависти. То, что немцы и дети, в основном, на своем природном наречии говорят, – прекрасный повод для неприязни. И, в довершение ко всему, хозяин – интеллигент. Дескать, знаем мы этих интеллигентов...
Бесчеловечная политика государственной верхушки, снизу поддержанная теми, кто всегда рад разделить чужое добро, погнала Адлеров в дорогу. Вывозили ночью на подводах, потом по железной дороге на Север.
Вологда тех лет была превращена в огромный пересыльный пункт для раскулаченных. Будто торопясь освободить для них помещения, именно в те годы особенно активно закрывали церкви и окрестные монастыри.
В вотчине Прилуцкого монастыря, насчитывающей в XVII веке сто деревень, проживали 2800 крестьян. Раскулаченных земледельцев сам монастырь вместил около десяти тысяч.
Кстати, и тем, почти трем тысячам крестьянам, слово «монастырь» далеко не всегда радовало слух. В 60–70-е годы XVII века от отчаяния крестьяне начали своевольничать. Так, старец Ефрем жалуется, что они перекосили монастырскую межу во ржаном поле. На что монастырские власти распорядились: «Учинить наказание, бить батогами».
Тяжкое дело – батоги, но тем, кто перекосил межу колхозную, батогами отделаться уже не удавалось.
– Привезли нас с родителями сюда в декабре 1929 года, – рассказывает Рафаил Лаврентьевич. – Четверых моих братьев, тех, кто были постарше, сразу же отправили дальше по этапу. А мы провели в монастырских стенах долгие и мучительные полгода – до мая 30-го.
Нары в корпусе стояли очень плотно и в три яруса. Воздух от такого скопления людей всегда стоял очень спертый. Мне, мальчишке, казалось тогда, что здесь и топить не надо – люди достаточно надышат. И все-таки многим переселенцам не хватило места под крышей. Среди нас были татары – большинство из них так и жили на улице – у костров грелись.
Смерть ни на шаг не отходила от несчастных, сбитых в плотную кучу людей, ежедневно задавая работы мужчинам, знакомым со столярным ремеслом. Они делали гробы: простые, нетесаные, отличающиеся друг от друга только размером. Маленьких требовалось больше, потому что каждый день умирало более десятка детей. Сейчас Рафаил Лаврентьевич не помнит, что за эпидемия гуляла тогда по монастырю, помнит только штабеля гробов во дворе.
– Из нашей семьи, однако, никто не заболел, и я все эти полгода, несмотря на недоедание, оставался абсолютно здоров. Благодаря этому, других детей выручал часто. Дело в том, что за многими приезжали родственники со всех концов страны. Иногда им отдавали маленьких детей, но только в том случае, если дети были абсолютно здоровы. Здоровых же, таких, как я, было очень немного. Вот я и проходил вместо них освидетельствования в больнице для переселенцев, которая была тут же на территории монастыря.
Думаю, что таким образом мне удалось спасти жизнь многим своим сверстникам – они наверняка умерли бы, оставаясь в этих стенах. Через врачей ежедневно проходило огромное количество маленьких переселенцев, какое-то время это позволило мне безнаказанно выполнять подобные просьбы. И все-таки вскоре меня начали узнавать.
Невольно задумаешься: почему не отдавали именно больных детей? Казалось бы, должно быть наоборот – если заболел ребенок, пусть его родственники выхаживают.
Ведь власти отлично понимали, что в условиях пересыльного пункта больного ждет неминуемая смерть. Видимо, отпускать нездоровых и измученных – значило по-своему рассекретить тяжелейшие условия жизни в монастырских стенах. Так и соблюдалась секретность, стоившая сотен человеческих жизней.
Впрочем, дети всегда остаются детьми. Несмотря на холод и голод, несмотря на убогость монастырского быта, они психологически легче переносили тяготы этого заключения. Дети не до конца понимали страшные причины переселения из родных мест, мало задумывались о ближайшем будущем и были увлечены своими обычными забавами. Р.Л. Адлер с улыбкой вспоминает о том, как увлеченно играли они в чижа, как лазили по башням и стенам. Иногда находили развлечение и далеко не безопасное.
– У ворот монастыря постоянно стояла охрана НКВД. За стены они никого не выпускали. А нам, пацанам, очень хотелось сбегать на речку искупаться. Она была прекрасно видна через монастырские бойницы.
Мы идем по крепостной стене, и мой попутчик показывает на узкие прорези в кирпичной толще. Кажется, что если человеческое тело и протиснется в них, то с величайшим трудом, причем никак нельзя гарантировать, что падение будет удачным.
– А мы вот прыгали, или, вернее, выбрасывались через них с единственной целью – искупаться. Сейчас сам удивляюсь, как нам не страшно было – ведь здесь довольно высоко. А между тем, я не помню, чтобы кто-нибудь из нас хромал после этого. Потом обратно нас пускали без проблем. Вообще, энкэвэдэшники впускали на охраняемую территорию кого угодно, выйти было куда сложнее. За детей же, бегавших на речку таким рискованным образом, не переживали – знали, что от родителей они никуда не убегут.
Все это рассказчик произносит с почти детской лукавой улыбкой. Неожиданно лицо его становится серьезным, положив руку на край бойницы, он говорит: «Знаешь, этот полновесный церковный кирпич многое помнит, о многом может рассказать».
Может быть, этот конкретный кирпич и не самый древний. Монастырь, который был основан Дмитрием Прилуцким в 1371 году, с тех пор не раз перестраивался. Но память о прошлом перестроить нельзя.
Брат Ивана III, углицкий князь Андрей Большой имел двух детей: Ивана и Дмитрия. Андрей враждовал с московским князем, и тот, чтобы обезопасить государство от междоусобиц, заточил детей своего брата в Прилуцкий монастырь. Иван Углицкий просидел а заточении 32 года! Перед смертью был пострижен в монахи. Дмитрий Углицкий провел в монастыре пятьдесят лет и был освобожден в период малолетства Ивана Грозного.
Над могилой Ивана, в иконах Игнатия, сказывают, сразу же после захоронения начались чудеса. А над могилами детей, невинно убиенных уже в XX веке, случалось ли такое? Бог весть.
Р.Л. Адлер не помнит точно, чем их кормили тогда, помнит лишь, что еды постоянно не хватало. Врезалась в его память и еще одна деталь: когда сошел снег, они искали возможность сбегать на поля соседних деревень и откапывали прошлогоднюю картошку. Можно себе представить вкусовые качества и разнообразие предлагаемых переселенцам блюд, если даже гнилая картошка казалась деликатесом. Не удивительно, что после такого питания, дети, исхудавшие до предела, без труда проскальзывали в узкие крепостные бойницы.

* * *

В мае 1930-го переселенцев начали вывозить. Адлеры попали под Нюксеницу. Высадили людей прямо в лесу, сказали: «Стройтесь, живите». И жили, и строились, и умирали очень многие. Эту семью смерть по-прежнему обходила, но недреманное око НКВД не обижало никогда недостатком внимания.
Неожиданный обыск в доме, причем не без результатов. Офицер НКВД держит в руках толстую тетрадь, с брезгливым выражением лица, пробегая глазами первые листы, кричит, обращаясь к хозяину:
– Ты что тут нагородил такое?
– Я все как было написал, здесь только правда.
– Правда?! Будет тебе правда.
Дело в том, что Лаврентий Яковлевич, человек, обладающий поэтическим талантом, в этой тетради изложил в стихах всю историю мытарств своего семейства. Стоило ж ему недешево – тетрадь забрали вместе с автором стихов, семья никогда больше не увидела своего хозяина.
А хоть бы одним глазком теперь заглянуть в эту тетрадь.

III. Столкнувшиеся поезда

Вы должны с сознанием собственного достоинства проводить самые жестокие и самые беспощадные мероприятия, которых потребует от вас государство.

(12 заповедей поведения немцев на Востоке).

С маленькой многострадальной Украины в начале 30-х годов шли поезда. Холодные вагоны, предназначенные для перевозки скота, были до отказа набиты живыми людьми. На Север страны везли раскулаченных.
Американский профессор Конквест приводит в своей книге «Жатва скорби» описание такого поезда: «Вагоны запирали снаружи, в них было душно и почти не проникал свет. На десятерых выдавали обычно буханку хлеба и полведра жидкой похлебки в сутки. Каждый пятый пассажир умирал по дороге, особенно часто – маленькие дети. Многие из перевозимых были больны, часть женщин – беременны. Одна казачка родила в поезде. Ребенок умер, двое солдат выбросили трупик из вагона прямо на ходу».
В начале 40-х примерно такие же вагоны шли с Украины на Запад, в третий рейх. Фашисты вывозили дешевую рабочую силу, вывозили рабов.
В меморандуме фашистского центрбюро по учету восточных народов находим описание подобного поезда, довольно сходное с уже приведенным: «В этом поезде женщины рожали детей, выбрасываемых на ходу из окон, больные туберкулезом и венерическими болезнями ехали в общем вагоне с остальными. Умирающие лежали в товарных вагонах даже без соломенной подстилки, а мертвецов выбрасывали на насыпь железной дороги».
Эти поезда никогда не могли столкнуться в пути, их дороги не пересеклись во времени. Но они пересекаются в сознании, и на многое начинаешь смотреть по-другому.  Кажется символичным и неслучайным то, что поезда эти столкнулись и в судьбе одного  человека – Веры Кирилловны Слюсенко, родившейся в Запорожской области, живущей в поселке Ермаково.
Семья Слюсенко имела две коровы, две лошади, двадцать ульев. В этом, вроде, и не было криминала, тем более что нанимать батраков не было ни необходимости, ни возможности. Но семья не захотела вступать в колхоз, и для раскулачивания этого оказалось достаточно.
Имущество отобрали. Потом был поезд, идущий на восток, потом – Спасо-Прилуцкий монастырь, трехъярусные нары в стенах Спасского собора.
В монастыре осталась мать с тремя детьми, в числе которых семилетняя Вера. Их отца и деда сразу же отправили дальше – под Тотьму.
– И в дороге, и позднее в монастыре обращались с нами, как со скотом, – вспоминает Вере Кирилловна. – Когда сошли с поезда и всех большой толпой загоняли в стены монастыря, мой брат потерялся, помню, как мать кричала: «Подождите, там мой сын!» В ответ ее ударили прикладом, на прикладные удары вообще не скупились. А брата нашли на следующий день под монастырской стеной чуть живого...
Так начались мучительных два месяца: с марта по май 1930 года. Еды не хватало, перебивались, в основном, за счет запасов, которые были с собой. Дети, кто поменьше, целыми днями сидели на нарах. Среди них были и совсем маленькие. Многие из них разбивались насмерть, падая на каменный пол с самого верха этих деревянных сооружений.
Толстые соборные стены вообще трудно прогреть, а там никто и не пытался этого делать. Собиравшаяся на кирпичах влага постоянно капала с потолка. И полумрак. Можно представить себе, как все это действовало на неокрепшее детское сознание. Да и на детский организм тоже. Среди нескольких сот детей, умерших в монастырском заточении, был трехлетний брат Веры Кирилловны. Она и по сей день без слез не может вспоминать об этом.
Хоронили, по словам В.К. Слюсенко, под монастырской стеной. А многие и вовсе нашли смерть в реке Вологде. В марте, когда еще стоял лед, ходили на реку за водой. Возвращались не все, иные предпочитали броситься в прорубь. Чувство незаслуженной обиды, беспросветность настоящего и неопределенности будущего толкали к тому, чтобы разом решить все проблемы.
Потом из Москвы приехал какой-то важный чин и разрешил родственникам, оставшимся на воле, забирать детей младше 15 лет. Веру забрала тетя, увезла обратно на Украину.
Дочери раскулаченного постоянно пригодилось испытывать обиды и унижения. Потом был 1941 год.
– На Украине немцы страшно свирепствовали, – рассказывает В.К. Слюсенко. – Жгли дома, убивали скотину, стреляли людей. А сколько в Германию отправили! Оттуда мало кто вернулся. И я несколько раз попадала в списки для отправки, в конце концов этого не удалось избежать. Но по пути охранники перепились, и я убежала с поезда.
Так поезд с конвоем еще раз вошел в жизнь молодой украинки. Человек дважды пострадал от двух человеконенавистнических режимов – сталинского и гитлеровского. Деспоты любят размах. Для них слишком мелким было бы убивать только политических противников. Сотни тысяч людей по их воле неслись, зажатые в вагонах, навстречу мукам, унижениям, смерти.
– Очень долго скрывалась. Обратно к тете уходить было нельзя – всю семью могли расстрелять. Наконец, решила пойти к своему крестному отцу Ф.И. Сулеменко, который служил тогда немцам, а на самом деле использовал эту возможность для того, чтобы спасать своих земляков. Рискуя головой, он, например, прятал у себя еврейскую женщину с ребенком, спрятал и меня тоже. Через несколько дней разрешил не скрываться больше, сказав: «Гуляй, что уж будет». Перед немцами ему удалось оправдаться, сказав, что я дочь его первой жены. А потом, когда наши подходили, та еврейка сказала ему: «Не уходи с немцами за Днепр, не бойся своих». У нее муж оказался большим начальником и заступился за него.
А отец Веры Кирилловны еще тогда, в 30-м году, попал под Тотьму. Высадили их в лесу, велели отстраиваться. Только и на этом не кончились его мытарства. Кем-то оклеветанный, он был арестован. Его пытали, били, неизвестно что желая выведать, и не обращая внимания на постоянно повторяемые слова: «Я ничего не знаю». Потом лагерь в Коми АССР (кстати, в тех же краях была тогда и его жена, отправленная туда из монастыря). Потом побег.
Нет, наверное, ничего удивительного в том, что живший век свой оседло, человек оказался не способен долго выносить жизнь беглого каторжника. Он пришел в Вологду, прямо к начальнику управления НКВД и сказал, что, мол, я такой-то и оттуда-то, стреляйте, коли хотите. Начальник оказался человеком с пониманием, видимо, поэтому его самого позднее арестовали, Он сказал: «За что же стрелять таких мужиков?» Дал Слюсенко возможность поселиться на ермаковской земле. О возможности уехать на родину тогда в войну речи не шло. Не появилась возможность сделать это и сразу же после войны. Зато он взял к себе дочь, сына и жену. Жили тогда, в 1947 году, голодно, но снова были все вместе. Все, кто остался жив. В Прилуках умер брат Веры Кирилловны, под Тотьмой – ее дед.
В 1953 году им дали, наконец, паспорта, реабилитировали, разрешили вернуться на Украину. Вера Кирилловна, вышедшая к тому времени замуж, решила остаться Ермакове.
Сколько перекрестков на дорогах истории так и остались незамечены теми, кто по этим дорогам проходил. Да и позднее рассмотреть их бывает нелегко. Вспомнилась вот журнальная репродукция со старого и до последнего времени секретного снимка. На нем министр иностранных дел фашистской Германии Риббентроп и министр иностранных дел СССР Молотов пожимают друг другу руки. На губах у обоих приклеенная, предусмотренная дипломатическим этикетом улыбка. Они друзья и союзники. Скоро они станут врагами, но и на этом снимке, и в памяти двух народов они так и останутся стоять рядом.

IV. Черные избы на белом снегу

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь да Сибирь, да Ермак, да тюрьма –
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться?
Вольному сердцу на что твоя тьма?

> Ал. Блок.

Начало февраля в том году скорее напоминало середину марта. В маленьких деревнях нет, правда, грязной городской слякоти, нет огромных луж, заставляющих не любить это время года. Здесь весна приносит с собой рыхлый, но по-прежнему белый снег, свежий звенящий воздух и одинокие голоса осмелевших птиц.
Деревенька Осинник Гончаровского сельсовета стоит недалеко от дороги. Подходишь к ней по узкой тропинке, все равно как по бревну, ежеминутно рискуя поскользнуться и увязнуть по пояс. За современными добротными домами – старенькие черные избы, будто вросшие в белый снег. Есть что-то очень русское и в снеге, и в избах, и в полном контрасте между ними.
Женщина, с которой хочу встретиться, – Софья Федоровна Чернышева, сейчас ей уже под 90 лет. Почти уверен, что застану ее дома. Наши русские бабушки редко куда-нибудь выезжают – разве что к сыну и город, да и то не часто, и далеко не все. Я не ошибся: из маленькой прихожей хозяйка приглашает в комнату, скромное убранство которой поразило бы каждого, кто не бывал в таких домах. Большая икона в переднем углу. Тиканье настенных ходиков только подчеркивает тишину.
Я жду рассказа про тридцатый год, все про тот же Прилуцкий монастырь, собираясь выслушать его уже от третьего человека.
– Жили в деревне Пестово недалеко отсюда. Трое детей у нас с мужем и тому времени было. Занимались кустарными промыслами, сбрую для лошадей делали. Было и свое хозяйство: корова, лошадь; Муж на лесозаготовки еще ездил работать. А в тридцатом году, как раз когда его не было, имущество отобрали, меня с детьми из дома выгнали. За что, про что – не много объясняли, и сейчас не знаю. А брат мой жил в Осиннике. Пошла с детьми к нему, приютил. Вернулся с лесозаготовок муж, его осудили на десять лет. А вскоре и меня забрали, одну, без детей. Когда по улице вели, никто не смел подойти даже – так боялись.
Это было весной, но мне почему-то сразу же представилась зимняя картина, описанная Блоком:

Равнодушные лица толпы,
Любопытных соседей набег,
И кругом проторили тропы,
Осквернив целомудренный снег.

– Привезли в Прилуцкий монастырь, где пробыла от 11 мая до 20 октября.
Сейчас и потом еще несколько раз я удивлялся тому, что Софья Федоровна помнит точные даты происходившего 60 лет назад, причем называет их уверенно, даже не припоминая. А ведь понятно: вряд ли она когда-нибудь думала, что все это можно будет рассказывать, вряд ли запоминала специально. В те годы такие вещи рассказывали только следователю, а в последующем ими никто не интересовался. Все-таки странная штука – человеческая память: у кого-то она послабее, у кого-то покрепче, но у всех она избирательная.
Поселили русских в том же Спасском соборе, в том же мае 30-го, когда Адлеры и Слюсенко навсегда покинули эти стены. Кстати, украинцы, с которыми довелось беседовать, до сего времени не слышали, что кто-то был в монастыре и после них. Так же и Софья Федоровна только от меня с удивлением узнала, что за какой-то месяц до нее в соборе жили и умирали дети. Тогда при ней детей уже не было. Видимо, одумались отцы-командиры, поняли, что неладно наделали.
Так вот, русских держали в монастыре куда строже, чем остальных. Тем бежать было некуда, а у местных дома и семьи довольно близко – за ними глаз да глаз Короче, под замком держали, а чтобы за стены выйти – так и не думали. Давали 300 граммов хлеба в день да капусты кислой.
Лишь у немногих была возможность и быт свой сделать разнообразней, и паек улучшить. Это – работа, стирка. Софья Федоровна сама на нее напросилась через неделю, как попала в монастырь. Уже и суп стали давать, и кашу – на харчи грех было жаловаться, но и работа адова – с утра до вечера.
– Настираешь три огромные корзины – и на реку полоскать. Помощников давали, но убегут – ты отвечаешь. Я у них как бы за старшую была.
Порядок в новом обиталище держал русский крестьянин. В соборе каждый день уборка, территорию мели. По словам С.Ф. Чернышевой, так стало, когда последних украинцев отправили кого куда в июне месяце. Кучи целые вшей, как муравейники, после них наметали. Наверное, в шубах теплых были, так напарили. И одеяла после них в дезинфекцию отдавали, одной стиркой не возьмешь.

Освободили Софью Федоровну в октябре 1930-го. Начальник позвал к себе и сказал:
– Плохо, говорят, ты, Чернышева, стираешь.
– Так ведь народу много, на всех не уладишь.
– Ладно, ступай домой, только в Вологду зайди сначала отметиться.
В Вологде проверили, не убежала ли, потом отпустили с миром в родную деревню. Муж С.Ф. Чернышевой полгода был в заключении, потом работал в Вологде. Взят был без обвинения и отпущен без извинений.
Жили Чернышевы неплохо – нажили еще троих детей, шестеро их стало, а перед самой войной, в 1940 году, хозяин умер. Осталась Софья Федоровна с детьми одна. Работа в совхозе не баловала ни разнообразием, ни высокими заработками. А детей всех вырастила – поставила на ноги. Сейчас кто где, но не забывают мать, помогают. И пенсия последнее время  нормальная вышла.
Про те прошлые промена, захотелось спросить:
– Кто виноват был во всем этом? Не думали тогда, что Сталин виноват?
– Нет, на Сталина не думали. Тогда вообще боялась и подумать, и слово сказать. Просто кто-то из своих, деревенских показал на нас. Теперь уже никого в живых нет – одна я осталась. Тогда же, когда я и муж после всех мытарств вернулись домой, со всеми в мире жили. Никто нам старого не вспоминал, и мы никому слова не сказали.
Жаль вас, русские бабушки, но самим вам и в голову не приходило себя жалеть. Веками из рода в род передавалась привычка к непосильной работе, незаслуженным обидам, неожиданным разлукам.
– Пообидели в молодости ни за что, а потом ничего, все ладно было, грех жаловаться.
До чего по-русски сказано. И виноватить никакого желания нет, и разбираться, до корней копать не привыкли. Этой привычки не успели нажить – работы много, детей – того больше.
– Чего уж там, дело прошлое, – часто повторяет моя собеседница.
Да, прошлое... Запомнились точные даты, а обиду всю долгая жизнь сначала размыла, потом замела. Эта жизнь, как бескрайнее снежное поле, по которому то здесь, то там рассыпаны черные избы.

V. Свидетели

Их осталось очень мало.
Прикидывайте сами, сколько времени прошло. Их рассказы очень немногословны. Что-то забылось, что-то и тогда не было им известно. Но сегодня имеет вес даже самая незначительная крупица информации.
– В возрасте 5-6 лет я был свидетелем того, как конвоировали прибывших по железной дороге людей, как их в то время называли «лишенцев», в Прилуцкий монастырь, – вспоминает Гусев, житель города Вологды. – Колонна была очень большая, шириной во всю проезжую часть дороги. Впереди шли солдаты с собаками, а сзади – с винтовками.
Так же и с обеих сторон колонны.
Потом я не раз слышал от матери, которая посещала Прилуцкую церковь, что вот и сегодня опять много хоронили детой. По нескольку гробов и одну могилу. Место их захоронения было при входе на кладбище. В дальнейшем я и видел холмики неухоженных могил без каких-либо памятников. Сейчас на этих местах уже похоронены люди, умершие в послевоенные годы.
А.П. Долгова, одна из старожилов д. Прилуки, тоже хорошо помнит события того времени:
– Ужас! Ужас, что было! Лишенцев на лошадях везли из Вологды, весь монастырь был загроможден. Когда с едой плохо было, умирало много деток. На кладбище их хоронили, не найти теперь ни креста, ни холмика. Голодали тогда все. И в селе тоже нелегко было. Выселенцы, кто мог, меняли свою одежду на картошку и хлеб. Были среди них и посостоятельнее люди, запаслись в дорогу салом – так сало на хлеб меняли, а чаще всего просить выходили милостыню.
А.К. Раков, тоже проживший в Прилуках более полувека, рассказывает:
– Жалко их, конечно, было, когда видели едва идущих по весенней распутице за мерзлой картошкой или когда они несли на кладбище гробы. После них, как увезли всех, много блох на траве было. Пройти невозможно, так кусались. И деревьев почти не осталось, все пожгли в холодную зиму...
Помню еще, что много среди них было и молодежи моего возраста. Нас, парней, иногда пускали за ворота к ним. Девчонки там бойкие были.

* * *

Есть в Прилуках Октябрьская улица – довольно старая, мощенная булыжником. Тянется вдоль берега Вологды, петляет мимо кладбища, под ржавым кружевом ворот которого прибита табличка: «Кладбище закрыто». Лишенцев в этой земле покоится, пожалуй, больше, чем местных жителей. Но сейчас что об этом говорить – закрыто кладбище.

С. КАТКАНОВ