Комсомольская жизнь

Шеваров Д. Девочка из Вологды: Таня Аристова / Д. Шеваров // Освещенные солнцем. Добрые лица ХХ века. – М., 2004. – С.29-36.

Девочка из Вологды: Таня Аристова

«Никогда не возвращайтесь в прежние места...» Но иногда человек невольно приходит в эти места. Будто ноги его сами приводят к той калитке, в тот двор... Вот и я невольно возвращаюсь к Таниной судьбе. Хотя сознаю, что поступаю против неписаных журналистских правил – никогда не возвращаться к тому, о чём уже писал однажды...
...Иногда вижу, как она вбегает в утренний двор. Ах, что может быть лучше июньских доверчивых улиц! Воздух после ночного дождя омывает лицо.
Кто мог подумать, что именно этот день будет разрублен беспощадно, наотмашь и люди будут стоять под черными тарелками репродукторов, глядя в небо отрешённо и молча?..
Война... Таня Аристова в Москве, учится в институте, живёт в общежитии Лефортовского студгородка – корпус четыре, комната № 250. Сразу подумала о младшем брате Коле. Ему только исполнилось восемнадцать... Она бежала по Москве, навстречу ей шли летние люди, стучали каблучки, летел потерявшийся воздушный шарик, но на лицах уже была печать общей беды. Но Тане, должно быть, в такой грозовой атмосфере стало дышать легче. Будто железные тиски немного разомкнулись. Теперь у всех беда.
Для Тани мирная жизнь закончилась не в сорок первом, а в тридцать восьмом. Ей было пятнадцать лет, брату Коле – тринадцать, когда в одну ночь арестовали отца и маму. Перевернули весь дом. Забрали пианино, не поленились. Что в нём увидели – улику, вещественное доказательство «вражеской деятельности»? А может, просто ограбили, отняв единственную вещь, которую дети могли бы продать и как-то жить дальше?..
Отец Тани, Аполосс Васильевич, был завучем в лучшей вологодской школе – образцовой номер один, преподавал географию. Никогда не повышал голоса, с учениками был всегда на «вы». Обычно приговаривал: «извольте», «пожалуйте», «будьте любезны»...
Мама преподавала в начальных классах.
О том, что творилось в тридцать седьмом в тихой маленькой Вологде, рассказывает Лариса Осташева, учившаяся в одной школе с Таней:
– Аресты стали бытом. Тюремный «чёрный ворон» сновал по городу ночами. А утром одноклассники приходили в школу уже сиротами и «детьми врагов народа». Или не приходили совсем. Не раз мы бегали к высокому забору детского приёмника-распределителя НКВД и сквозь щёлочки меж досок высматривали стриженных наголо, неузнаваемых, перепуганных наших друзей и подружек. Наша школа у Красного моста была настоящим вологодским «домом на набережной», как назвал такие гнезда несчастья писатель Юрий Трифонов. Осиротели ребята и в другой моей школе – музыкальной. Началась жизнь изгоев, прокажённых людей. В страхе за себя и близких жили в Вологде все. Сжигали фотографии арестованных, переходили на другую сторону улицы, чтобы не показать, что знакомы. Отрекались...
Эти ребята – сироты, изгои, мученики – через несколько лет уйдут на фронт. Преданные, распиханные по детдомам и колониям или просто брошенные, они будут среди тех, кто вытащит на себе страшную войну...
Рассказывает Владимир Анатольевич Кузминский, выпускник 1942 года, после войны вернулся в родную школу учителем физики:
– Наших учителей забирали прямо с уроков. Помню Зинаиду Алексеевну Чудинову, литератора. Как раз был пушкинский юбилей в тридцать седьмом году, а её прямо с урока... Тогда у нас были тетрадки с картинками на обложке – на темы пушкинских сказок. «У лукоморья дуб зелёный...» Нашли профиль Троцкого и велели нам заклеить все корочки тетрадей, чтобы не было рисунка. Забрали всю семью Демичевых – отца, учителя географии, мать, детей. Никто не вернулся... Исчезали учителя, родные. Но у всех срабатывало чувство самосохранения – об этом молчали. Мы, ребята, между собой говорили, пытались понять и не могли. Мы не верили, что наши учителя – враги народа.
Таня и Коля остались одни. Продолжали ходить в школу. Таня вела дом, хозяйство и оставалась круглой отличницей в школе. Среди чёрного моря предательства маяками светились люди, оставшиеся людьми. Родной дядя Тани – о нем известно лишь то, что он работал врачом. Танина учительница биологии Мария Николаевна Богословская. От неё в середине 80-х годов я и узнал о Тане Аристовой.
Мария Николаевна жила неподалёку от пристани в старом барачного типа доме. Её ждало переселение на новую квартиру, и она растерянно перебирала свой огромный архив, не зная, что с ним делать. Попробовала передать его в музей, там многое взяли, но кое-что категорически отказались брать.
Мария Николаевна попросила меня взглянуть на возвращённые бумаги – может быть, что-то для газеты пригодится. Среди старых тетрадей и выпускных фотографий была пачка писем с пометкой «Письма Тани-лётчицы». Мария Николаевна протянула их мне со словами: «Эти письма я всё равно сожгу, они никому не нужны, но вы почитайте, посмотрите, какой настрой был у этого поколения...»
С разрешения Марии Николаевны я сделал выписки из писем и вернул их. Она, безусловно, сожгла все письма. В свои девяносто три года она была решительной женщиной, любила приговаривать: «Ну, это дело решённое...»
А в школе у неё было прозвище «Божья коровка». Все знали, что она – дочь священника. Образ Спасителя висел у неё в комнате. В августе тридцать седьмого Марию Николаевну арестовали. Вспоминала: «Первое сентября встретила в тюремной камере. Но урок физиологии провела, как всегда, – чтобы чувствовать себя учителем... Меня обвинили по расстрельной статье: организация подпольной работы против советской власти. Я ничего не подписала. Хотя они старались, на стойке мучили. Через четыре месяца меня выпустили. Вот я и Тане говорила: видишь, меня же выпустили... Таня безумно всё переживала, за отца очень страдала. Будто чувствовала, что его там мучат. Потом его расстреляли. А мать отправили в Акмолинский лагерь...»
В тридцать девятом Таня закончила школу, сдала экзамены в Московский геолого-разведочный институт, вернулась домой. А вслед ей полетела бумага: «В приёме отказать...» Документы вернули без объяснений. Это был страшный удар. Ведь она уже представляла, как обрадуется отец её успехам, когда вернется.
Таню райком комсомола направил работать учительницей в городок Сокол, где строился новый комбинат и не хватало школьных учителей. Писала оттуда Марии Николаевне 8 июля 1939 года: «...Я ездила в Москву и подала заявление все-таки в тот институт, о котором еще мечтала зимой, – в геодезический, на оптико-механический факультет... Получила письмо от мамы из Акмолинска. Пишет, что жива, здорова, работает. Несколько строк. Сколько вопросов подняло в моей голове это письмо, сколько новых или похороненных чувств всколыхнуло оно! Я могла ей написать целую тетрадь, а написала листок. Я хотела написать о том, что пережила, перечувствовала за этот длинный-длинный год, а должна была написать лишь перечень фактов из моей, в сущности, ничем не замечательной годовой жизни. Эта неудовлетворенность толкает меня писать Вам, и именно Вам. Почему? Вопрос этот сложный, и едва ли я смогу разобраться в нём сама, а вы, я думаю, понимаете меня и разберетесь в нём сами без моих бестолковых комментариев... Передо мной лежит фотография. Такую фотографию я на днях послала маме. Мне хочется послать ее вам.
До скорого свидания. С приветом Аристова».
Через несколько недель она пишет уже из Москвы: «...Итак, я в институте! Знаете, не хочется вспоминать, сколько мне пришлось пережить для того, чтоб написать эту маленькую, но уверенную фразу. Оказывается, нельзя успокаиваться и тогда, когда придёт вполне официальное извещение из института о зачислении студентов! Я приехала сюда, в Москву, с таким извещением, вполне спокойная, счастливая тем, что я – студент. Прошла медосмотр, а затем пошла на беседу к декану. Представьте себе моё состояние, когда узнаю, что мне в приеме отказано. Причина? Всё та же, которая вот уж второй год стоит у меня на дороге. Что мне было делать?
Уехать? Но это значило, что уже никогда больше не учиться! Бороться? Я решила добиться во что бы то ни стало... Сегодня почувствовала, что невероятно устала».
Пытаясь узнать что-то о судьбе отца, Таня с Колей обращаются в приемную к Вышинскому. Кругом – стена. Зловещая неизвестность. Но они верят, что отец жив, и дома, в Вологде, оставляют ему записку.
Брат и сестра с особенной нежностью и заботой относятся друг к другу и с трудом переносят разлуку.
8 февраля 1940 года Таня пишет Марии Николаевне: «...Очень сильно устаю – вероятно, оттого, что настроение неважное, много какой-то изнуряющей внутренней работы. Не знаю, где сейчас Коля. Он почему-то ко мне не едет, а я очень-очень без него скучаю. Не знаю, какая-то глупая сентиментальность... Сейчас снова возобновляю свои занятия стрелковым спортом... Ведь скоро день Красной Армии. Я буду участвовать в институтских соревнованиях. Да, День Красной Армии. Он мне особенно памятен. Вот, вероятно, я в этот день психовать буду! (Это всё о старом, таком живом и наиболее волнующем меня – о папе)».
Коля тоже собирается поступать в институт, на литературное отделение. Они вместе смотрят в кино американскую комедию «Сто мужчин и одна девушка».
Танина подруга, Люся Базанова, достаёт билеты в Большой театр на «Князя Игоря». «Впечатление... Да, что говорить о впечатлении, когда я не знаю, какими словами о нем написать! Пели наши светила: Козловский, Пирогов, Политковский, Михайлов, Держинская. Пирогов неподражаем!»
Летом Таня на практике.
12 июля 1940 года.
«Добрый день, Мария Николаевна!
Вот как редко я стала писать. А знаете, откуда пишу? Из Мурома. Вот куда меня занесло. Работаю здесь. Вернее, к работе ещё не приступила. Мешает дождь. Вот и сейчас пишу, а за окном гроза. Люблю я очень грозу. Люблю сидеть у открытого окна. Ну, об этом пока достаточно. Ведь столько надо написать! Закончен первый курс...
Здесь, в Муроме, жить очень плохо. С продуктами совсем плохо. Хлеба нет, о других продуктах я уж не говорю.
Вот природа здесь чудесная! Ока. Широкая, спокойная река. Так хорошо купаться, особенно в грозу. Да когда идет большой пароход.
Особенно хороши здесь летние вечера после грозы. Темно, воздух чистый, всё так причудливо – дома, овраги, деревья. Месяц – как в сказке...»
Седьмого ноября Таня с однокурсниками – на демонстрации. «Мы проходили через Красную площадь... Прошли совсем близко от трибуны, хорошо видела Молотова, Калинина, Буденного...»
Началась война с Финляндией... Всех ребят с первого курса до 1921 года рождения включительно мобилизуют в армию. Студентов на нашем курсе станет вполовину меньше».
К счастью, Коли эта мобилизация пока не коснулась.
Вдруг Таню вызывают повесткой в прокуратуру. Она думает, что ей хотят сообщить что-то об отце. Не спит всю ночь накануне. «Многое я вновь пережила за одну ночь...» Но об отце ничего не сказали.
Неожиданно стали расспрашивать, что она помнит об однокласснике Валерии, арестованном, когда они еще учились в десятом классе.
Вернувшись из прокуратуры, Таня сразу пишет Марии Николаевне: «Теперь меня очень интересует судьба Валерия. Скажите, он свободен уже? Если да... (не знаю, что «если» – так много-много хотелось бы с ним поговорить!) В общем, вы мне напишите, в каком положении находится его дело?..»
Много лет спустя Мария Николаевна не могла вспомнить ни фамилии Валерия, ни его «дела». «Мальчика внешне помню. Ростом пониже вас, такой широколицый, тёмные волосы. Он еще приходил ко мне и спрашивал: «Будет ли мне аттестат?» Но не помню, как его судьба. Кажется, он убит, не вернулся с фронта. Из этих предвоенных выпусков почти все мальчики, по-моему, погибли. Дариан Богданов, Толя Евстафьев, Гоша Есиков, Вася Максименко, Андрей Колодкин, Петя Никольский, Володя Носов, Эдик Платау...»
Соседка Эдика по парте, Ирина Сократовна Добрякова, в конце 80-х работала в газетном киоске неподалеку от первой школы. Она рассказывала мне, как Эдик на масленицу приносил в класс блины и во время уроков угощал. «Передаёт мне под партой, а они тёплые-тёплые...»
В августе сорок первого Таня пишет Марии Николаевне: «Работаю в колхозе. Изо дня в день таскаю снопы. И конца и краю этому нет. Был вчера выходной день. Приятно было посидеть и... поиграть в «дурачка». Вот и всё. Долго ли мы здесь будем и будем ли учиться – никто не знает. Состояние не из приятных. Я знаю, что сейчас самое главное – это убрать урожай. Я здесь немного полезна – настолько, насколько может быть полезен человек, ни разу не занимавшийся этим делом. О войне мы ничего не слышим, и что делается в мире, вне нашего хутора – не доходит до нас. Эта мёртвая тишина раздражает, когда где-то за тебя умирают люди, когда ты могла бы тоже быть среди них...» В это время Коля уже на фронте.
13 мая 1943 года. Из Москвы – в Вологду.
«Давно я не получала от вас никаких известий, тем не менее, думаю, что вы меня не забыли... Возможно, в начале августа я приеду в Вологду на день-два. Мне так хочется с вами поговорить, как раньше. Ведь прошло два года войны, всё так изменилось, новые взгляды – разве обо всём этом напишешь в письме?
Мне даже во сне снится, как я приеду в Вологду...»
7 ноября 1941 года. «Дорогая Мария Николаевна!
Как я вам уже писала, решила вместе с институтом эвакуироваться в Ташкент. После долгих сборов выехали в Муром, чтобы здесь сформировать эшелон и уже без пересадок ехать на Ташкент. Конечно, до Мурома мы ехали не 8 часов, как это было раньше, а пять дней. Здесь мы осели очень прочно, и когда отсюда выедем, неизвестно. И вот я живу в Муроме уже седьмой день. Местное население растворилось в массе эвакуирующихся. Живется здесь, конечно, очень скучно. Да и то сказать – откуда эта жизнь будет интересна у людей без дела, без собственного угла? Бездельники, грубо вторгшиеся в чужую жизнь. Одно желание, одна мечта – скорее попасть в Ташкент. Итак, я еду в Ташкент учиться, работать, искать своё маленькое счастье. Я считаю, что в наше тяжёлое время надо окончить институт, если представится возможность, чтобы чем-то быть в жизни. (Ведь у меня впереди целая, правда, начатая жизнь.) Снова начать уже нельзя. Ехать или не ехать – советоваться было не с кем. Ведь Коля на фронте. И я потеряла его из виду. Итак, и эта небольшая семья распалась... (Однако всё это очень грустно. И я снова переживаю трагедию нашей семьи, и самое ужасное – мне кажется, что это еще не в последний раз!) Крепко целую. Таня...»
20 декабря 1942 года.
«Дорогая Мария Николаевна!
Очень редко стала писать Вам, но Вы, я думаю, меня оправдаете... Хочется о многом поговорить с Вами, пространно и, может быть, отвлечённо, в письме этого не сделаешь. Неужели я больше Вас не увижу?.. Напишите мне, родная, хоть немного, я жду с нетерпением ответ.
Крепко, крепко целую. Таня».
Тане очень хотелось рассказать о своей влюблённости, о любимом человеке – Сергее. Показать его фотографию, письма с фронта. Она была бы счастлива, если бы Мария Николаевна одобрила её выбор...
Зимой сорок второго институт направляет Таню в какое-то секретное КБ, располагавшееся в Ростове. Она работает чертёжницей. Ждёт писем от Коли и Сергея. От Коли писем давно нет. Её жизнелюбие тает с каждым днем.
«...Самое страшное, что я не получаю писем от Коли... совершенно не знаю, где он, как себя чувствует. Болит сердце то ли от этой неизвестности, то ли предчувствует беду. Только бы не последнее – это меня свалит с ног, и не знаю – найду ли тогда сил бороться за жизнь. Да и к чему? По вечерам перечитываю Колины старые письма, рассматриваю фотографии – неужели это всё, что мне осталось?!»
В начале марта сорок третьего Тане разрешают вернуться в Москву. Случайно она встречает Колиного друга, и тот сообщает ей, что Коля тяжело ранен и лежит в госпитале здесь, в Москве. Через несколько дней Коля умирает на Таниных руках.
Она пишет заявление с просьбой направить её на фронт. Ей отказывают: «Вы без пяти минут инженер и должны учиться...»
В конце февраля 44-го Тане удается на несколько дней приехать в Вологду. Нашла Марию Николаевну. Они проговорили всю ночь.
24 апреля 1944 года.
«...Когда я вернулась в Москву, меня здесь ждало известие о героической гибели Сергея. Как было тяжело, трудно об этом сказать. Ведь я с таким прекрасным настроением приехала из Вологды. Казалось – весь мир только для меня. А новое несчастье уже подкарауливало за углом. Ещё одна смерть дорогого для меня человека... Ходила как в воду опущенная, писала диплом, сначала механически, потом увлеклась... Только страшно ночей боялась – ни смертельная усталость, ни желание – ничто не могло заставить меня уснуть. Всю ночь перед глазами стояли дорогие мне папа, Коля, Наташа, Сергей. К утру начало казаться, что все они живы, смеются, заняты своим делом...»
10 апреля Таня с отличием защитилась и получила диплом инженера-фотограмметриста.
«...Все аплодировали, потом поздравляли. Еле вырвалась в коридор... В эту минуту мне очень хотелось, чтобы со мной был папа. Даже заплакать захотелось. Никогда за все шесть лет я не ощущала так остро, что его нет вместе со мной и не будет. А как бы он рад был, ведь его мечта сбылась...»
А за две недели до этого Таня вышла замуж.
«...Мой муж – лучший друг Коли... Виделись мы мало. Он был призван на флот. Так что меня с ним связывала четырехлетняя переписка и дружба брата... 25 марта он совершенно неожиданно приехал в Москву. Вернее, он был здесь пять дней проездом... И я вышла замуж».
Ей кажется, что Мария Николаевна будет упрекать её и, будто оправдываясь, пишет: «Я не считаю, что поступила легкомысленно, что вышла замуж. Наоборот, я очень счастлива, очень, порою сердце от этого больно сжимается – имею ли я право на такое счастье? Для меня ново, что обо мне заботятся, забота и любовь в каждой мелочи... Ну, я не виновата, что я очень счастлива?!»
Сколько здесь усталости, горя, слёз, одиночества, последней надежды... И эти бесконечные повторы «я очень счастлива, очень», будто ей не только Марию Николаевну надо убедить в своем счастье, но и себя...
Что было потом? Писем больше не было. Мария Николаевна припоминала обрывки сведений о Тане, которые каким-то образом доходили до неё после войны. Но, кажется, она сама им не вполне доверяла.
Правда, об одном она говорила с уверенностью: муж Тани оказался недостойным её человеком. «Когда она вышла замуж за военного, все сперва было хорошо, но потом он узнал, что Танины родители «враги народа». Испугался, стал требовать от Тани, чтобы отреклась. Чтобы публично отреклась. Она не могла. Тогда он бросил её с ребенком... А Таня исчезла. Последний раз писала, мне, кажется, из Прибалтики...»
Ещё Мария Николаевна так и не могла вспомнить, почему пометила пачку писем фразой «Письма Тани-лётчицы». Почему «лётчицы»? Может быть, Таня занималась до войны в аэроклубе? Или её брали на авиаразведку как фотограмметриста?..
Двенадцать лет назад я первый раз написал о Тане в местной вологодской газете, втайне надеясь, что откликнутся ее родные или друзья, а, может быть – о, чудо! – и сама Таня. Но после публикации я получил только одно письмо – от Марии Николаевны. «Прочитала Вашу статью «Не исчезай!» о Тане Аристовой. Спасибо. Я почувствовала себя бесконечно виноватой перед Таней... Я очень бы хотела с Вами встретиться. У меня есть ряд вопросов, о которых бы хотелось поговорить. Сейчас временно живу на квартире. Телефона у меня нет...»
Быть может, она ещё что-то хотела мне доверить? О чём-то рассказать?.. А я замотался – командировки, хлопоты. Потом и вовсе уехал из Вологды. Несколько лет назад мне прислали вологодскую газету с некрологом: умерла Мария Николаевна, на сто первом году жизни. Может быть, всё ждала, что вспомню, зайду к ней...
Мне вдруг показалось, что я остался последним, кто помнит о Тане, о семье Аристовых. А так не хочется быть последним. Я понял, что мне надо разделить эту память с кем-то.
Вот, наверное, о чем мне хотелось сказать этим пространным и, может быть, запутанным очерком: давайте помнить о Тане вместе.
Когда я приезжаю летом в Вологду, то иногда на целый день ухожу бродить по городу. Обхожу его, как обходчик, проверяя, на месте ли всё то неказистое, детское, но единственное на свете, из чего и состоит родина. И тогда где-нибудь во дворе, у калитки, или деревянных ворот, или у реки, где стоит школа с открытыми окнами, я вспоминаю о Тане, оглядываюсь на перекрёстке, ощущая её тихое присутствие.
А светлый вечер тянет по дороге тёплые сиреневые тени.

1989–2001 гг.