Правосудие и охрана правопорядка

Копылова Т. В обмен на фирменные джинсы: Хроника одного расследования / Т. Копылова // Человек и закон. – 1982. – №1. – С.58-69.

---

В обмен на фирменные джинсы

...Острые сигналы о краже икон из деревенских домов поступали теперь все чаще. Прокурор Вологодской области дал указание уголовному розыску усилить работу по выявлению неизвестных похитителей...
Вечером были арестованы Вадим Геннадьевич Соколов, сорокалетний мужчина, женатый, отец восьмилетнего сына, работающий на заводе художником-оформителем, и двадцатилетний Андрей Рубилов, молодой человек без определенных занятий. Арестованы в связи с заявлением пострадавшей об изнасиловании. Третьего члена их компании Сергея Шарапова оставили на свободе, так как девушка утверждала, что он во время преступления спал в гараже Соколова, где разворачивались события.
Держались они по-разному. Рубилов одну за другой выдвигал свои версии: «Она сама попросилась в машину, вела себя так, что можно было понять – желает провести весело вечер», «Она, то есть эта самая Вера, предложила сама. Она же многоопытная». И растерялся, когда следователь протянул акт медицинской экспертизы, опровергавшей его вымысел. И тогда сделал еще попытку: «Я ее люблю. Она меня тоже».
Соколова арестовали дома. Он внимательно изучил постановление прокурора, угрюмо заметил:
– Что ж, поехали. Надеюсь, справедливость восторжествует и к вечеру я буду дома.
Так он держался все время: уверенно, независимо, всем своим видом, каждым словом подчеркивая невиновность. Не грубил, не замыкался, только повторял:
– Понимаю, ошибки могут быть и у вас. Пока прощаю несправедливый арест. Разберетесь – выпустите. Иного быть не может.
Только однажды старший следователь городской прокуратуры Владимир Сергеевич Лабичев почувствовал какое-то напряжение, какую-то настороженность Соколова. Мимолетную, тут же хорошо прикрытую свойственной этому арестованному снисходительно-спокойной манерой.
Выехали они на место преступления, в гараж Соколова. Внимательно осматривали и фиксировали обстановку. Машина, запчасти, бутылки, полки, покрышки. В углу, наспех заваленные какими-то тряпками, были спрятаны десятки икон. Владимир Сергеевич перебирал их: лики скорбные, темные, стертые, яркие. Иконы в окладах и без, растрескавшиеся и хорошо сохранившиеся, обильно позолоченные и утратившие свежесть красок, высотой в половину человеческого роста и совсем небольшие.
Одну за другой вносили их в опись. В какой-то момент Соколов заметил:
– Почему такое внимание к доскам? Надеюсь, понимаете, что к инкриминируемому мне преступлению они не имеют отношения?
– Понимаю, понимаю,– ответил Лабичев.– А зачем они вам?
– Праздное любопытство?! – чуть резче бросил Соколов, но тут же спохватился: – Я же коллекционер. Моя коллекция зарегистрирована областным музеем. Не знали?
– Не успел узнать. Пока только выяснил все о ваших судимостях.
И хотя напоминание о прошлом было для Соколова не из приятных, он явно с облегчением («Или мне так кажется»,– прикинул Владимир Сергеевич) перешел к этой теме.
– Да, я и не отрицаю. Было. По молодости лет.
– Семнадцать, конечно, молодость, девятнадцать, пожалуй, тоже. А уж к двадцати четырем можно было бы кое-чему научиться, извлечь уроки.
– Сколько же мне будут тыкать этими судимостями? Хватит. Двенадцать лет честной жизни на свободе разве ничего не значат?
На четвертый день из следственного изолятора, где содержался Соколов, была передана следователю перехваченная записка. Один из освобождавшихся, спрятав ее за подкладку куртки, пытался вынести. Написанная Соколовым, была она адресована некоему Дойникову.
«Коля, нам клеют 117 ч. 3. Передай Р., что я спал, пусть не забывает этого. В отношении сына: пусть покажет, что «телку» снимали с Р. для себя. В противном случае пусть мама сына сушит сухарики. Ты и он меня знаете. Убеди его, Коля! Бросьте все доски на 2-3 дня, прокатайте хоть 100 р., но добейтесь результата. В долгу не останусь. И это ты знаешь. Можешь рассчитывать. В расходах его, Коля, не ограничивай. Девчонка должна отказаться от заявления (иначе... пеняй на себя). Если нужно, приведи Лыску к окну, я ему крикну, чтобы дал, сколько нужно. Да передай ему, что он тоже представляет для них интерес. Зарубите себе на носу. Понятно? Надежде объясни, что попал случайно, от тебя в начале 12-го уехал».
Как отличалось это послание, написанное на воровском жаргоне, от продуманных, гладких, грамотных фраз Соколова на допросах. И не только в языке было это отличие. В записке билось беспокойство, которое очень старательно скрывал подследственный Соколов. В записке упоминались «доски», которые, видно, были какой-то важной заботой, важным делом для адресата Соколова, еще кого-то («Бросьте все доски на 2-3 дня»), ежедневным делом, коль скоро их можно оставить лишь на 2-3 дня, да и то для того, чтобы предпринять усилия для вызволения Соколова. Доски упоминались в записке еще несколько раз. В записке звучали, отдавались приказы. Значит, автор имел на них право? Значит, кто-то был от него в зависимом положении? И к расследуемому преступлению записка имела отношение, ибо раскрывала намерение Соколова выйти сухим из воды, а ответственность свалить на «сына», как можно было догадаться – на третьего пассажира машины Сергея Шарапова.
Итак, чем-то незаконным спаяна некая группировка. Отсюда эти угрозы Соколова. Кто в ней? Сын, сынок – это явно Шарапов. Лыска? Необходимо выяснить. Дойникова – адресата Соколова – найти нетрудно. Но главное – дать указание милиции позаботиться о безопасности девушки. Следственному изолятору – принять более строгие меры, перевести Соколова в другую камеру.
Инженер «Вторчермета» Николай Константинович Дойников (1954 года рождения, женатый, имеющий на иждивении одного ребенка) не ожидал визита следователя прокуратуры. Он засуетился, приглашая Владимира Сергеевича войти, присесть, располагаться, как дома, а он – он сейчас, и стал поспешно передвигать стоявшие на столе тарелки, подсвечники и вазочки. Лабичев под этой, вдруг нагромоздившейся грудой, заметил кусочек листка, заполненного убористым, бисерным почерком.
– Разрешите? – решительно протянул он руку к листку.
– Да, да, да,– забормотал Дойников.– Я как раз хотел обратить ваше внимание.
Письмо было, как и догадался следователь, от Соколова. «Видно, удалось обмануть бдительность охраны»,– прикинул следователь. Вновь инструкции, как кому себя вести, куда прятать какие-то иносказательно названные вещи, где найти уже запрятанное, приказ дать прочитать «сыну» (Шарапову) строки, в которых звучала угроза какого-то разоблачения: «Это последний твой шанс остаться на свободе. Не упусти его! Подключи к делу Лыску!»
– Лыске сказали? – спросил Владимир Сергеевич.
– Не успел! – подбородок у Дойникова дрожал, и он тер его, желая скрыть признаки страха.
Лабичев задавал вопрос за вопросом, быстро, четко, не давая Дойникову опомниться:
– Почему?
– Он уехал.
– Куда?
– В Москву!
– Зачем?
– Сдавать доски в магазин.
– Куда?
– На Большую Полянку.
– Кто уехал?
– Да Лыска же.
– Кто? Кто?
– Да Суров же.– И тут только Дойников перевел дух. – Вы же о Лыске спрашиваете?
– Конечно же, о нем. Значит, Суров уехал? Жаль.
Лабичев обвел взглядом комнату. Была она вся завешана иконами, небольшими, многосюжетными. Они рдели пурпуром красок, теплели охрой тонко выписанных ликов. На полках, на столе было множество медных вещиц, безделушек. Вдоль стен, на полу громоздились еще «доски» и «доски» – иконы различных размеров.
– Смотрю, стариной увлекаетесь? – спокойно подытожил осмотр комнаты Владимир Сергеевич.
– Да, да... Коллекционер. Как видите, коллекционирую.
– Я, правда, не могу разобраться, что входит в круг ваших увлечений.
– А-а-а-а как же? – продохнул Дойников.– Это самое. Праздники – иконы так вот эти называются,– праздники люблю, еще миниатюры, старинные книги, медную пластику... Многое...
– Где берете?
– Везде! – Дойников попытался изобразить беззаботную улыбку.– Дарят, от родственников досталось, меняю с другими коллекционерами, покупаю. Сами знаете, как бывает. Кто ищет – тот всегда найдет.
– А нельзя ли поточнее? – не откликнулся на улыбку и шутку Лабичев.– Вот, к примеру, эту икону, у окна, где взяли?
Дойников, изображая недоумение, жестом растерянности приподнял плечи, затем закатил глаза, будто припоминая, и, «припомнив», сказал:
– Купил в деревне.
– В какой, когда, у кого. Предупреждаю, все показания будут проверяться.
Дойников, видно было, растерялся.
– Я скажу правду. Я буду говорить правду... Эту купил у Сурова.– И вдруг, будто опомнившись, будто приняв какое-то решение, он приободрился, слезы высохли, в глазах блеснула уверенность.– А почему вы, собственно, спрашиваете? Разве я; коллекционер, не имею права купить? Это что – преступление?
– Но и скрывать вам, если все так безупречно, как вы говорите, нечего?
– Да, конечно...
– Тогда скажите, каким образом вы получили письмо из следственного изолятора? – жестко спросил Владимир Сергеевич.
В глазах Дойникова опять заметался жалкий «зайчик» растерянности и страха.
Через несколько дней на очередном оперативном совещании прокурор города П.Я. Ломов вкратце обрисовал события последних дней. Итак, выявлено несколько человек (он не сказал «группа», и подчиненные поняли, что речь пока не идет об организованных в порочный коллектив людях). Петр Яковлевич назвал фамилии, в основном, молодых людей. Люди эти так или иначе связаны с иконами, говорят, что коллекционируют, или утверждают, что интересуются, покупают, собирают, любят, любуются, используют для написания искусствоведческих работ, для украшения интерьера дома, сарая, спасают от уничтожения другими – какими, пока не известно,– людьми. Вместе с тем, подследственный Соколов, передавая нелегальным путем записки из следственного изолятора, намекает на что-то порочащее нескольких людей из этого круга, грозит разоблачением.
– Какие есть соображения? – обвел взглядом Петр Яковлевич собравшихся.
– Чего они боятся? – вопросом начал свое выступление заместитель прокурора Советского района Юрий Васильевич Малафеевский.– Что у нас есть, связанное с иконами? Прежде всего, убийство старика. Выявить иконы, которые проходили через их руки, сопоставить, нет ли среди них стариковых. Это раз. Кража в музее Заборской средней школы и в церкви. Два. Три. Письма из Тарногского района, где люди жаловались, что, приезжая весной, находили свои дома разоренными. Четыре, пять, десять. Это ж надо, понимаешь...– И Петр Яковлевич по этому проскочившему «понимаешь» понял, что Малафеевский, взволновавшись, ослабил контроль за своей речью.– Понимаешь, я тут на охоте в дом попросился переночевать, женщина плачет, говорит, понимаешь, память о детстве утащили, понимаешь. Я спрашиваю, в чем дело? Мама ее недавно умерла, а она вспоминает, как мама лампадку синенькую перед иконой, понимаешь, зажигала. Уютно было. На зиму из деревни многие уехали. А весной вернулись, понимаешь, дома взломаны, икон нет... Заявление в милицию она по моему совету подала. Да и я адрес ее все-таки взял, фамилию записал.
Петр Яковлевич любил, когда в начале совещания выступал Юрий Васильевич Малафеевский. Он умел задать верный эмоциональный тон.
Его подхватил Николай Николаевич Чащин, заместитель прокурора Октябрьского района города.
– Вот-вот. Письма. Только надо учесть, что если бабуся продала икону за какие-нибудь десять-пятнадцать рублей, она и не пожалуется, даже если поймет, что ее облапошили. Продавать-то иконы считается грехом. Вот они и молчат.
– Значит, надо, выявив явные адреса покупок, расспрашивать и соседей. Составить маршруты, выяснить, за сколько покупали (если покупали) иконы,– заметил аккуратный до педантичности прокурор следственного отдела областной прокуратуры Владимир Николаевич Корешков.
– Могу только резюмировать, товарищи,– заключил прокурор города,– видно, что мы с Леонидом Васильевичем Сермягиным правильно оценили склонности наших сотрудников. Создана следственная группа, в нее входят товарищи Малафеевский, Чащин, Корешков, Лабичев, следователи милиции Леонид Васильевич Новосельцев и Сергей Васильевич Абин. Возглавить работу поручено мне. Подумайте, как конкретно осуществить ваши предложения. А не вышли ли мы, товарищи, на «коллекционеров», для которых шастают по деревням так называемые добытчики? Помните зимнее сообщение из районной милиции, когда была задержана группа взрослых ребят с рюкзаками, набитыми иконами? Иконы у них были изъяты, сами они – предупреждены и отпущены... А кражи не прекратились... Оперативные планы нужно составить к утру.
Нет, к убийству эта группа отношения не имела: все подозреваемые располагали неопровержимыми алиби, да и икон, похищенных в доме старика, ни у кого не было, они не были выявлены в обширном «обменном» фонде. Зато к хищениям из церкви, школьного музея, отдельных домов все они имели самое прямое отношение.
Уже первые проверки, сопоставления выявили, что называвшие себя коллекционерами Соколов, Дойников, Суров спекулировали иконами, предметами антиквариата, старинными книгами. Обманным путем выманивали они у доверчивых людей старинные вещи, чтобы затем перепродать их во много крат дороже.
Так, Соколов, оформляя плакатами, призывами клубы в дальних колхозах, не забывал о своем основном интересе: у старушек за пачки чая, лампочки к телевизору, метры ситца выменивал ценнейшие иконы, уникальные подсвечники, серебряные и медные колокольцы и колокольчики, инкрустированные шкатулочки, ставшие вновь модными, а значит, и поднявшиеся в цене, старинные керосиновые лампы с затейливыми абажурами. Естественно (естественно для обманщика), истинную цену вещи он не называл, интерес свой скрывал, чтобы не спугнуть доверчивость старушки, выступал в роли «благодетеля», принимавшего безделицу за большие, оказываемые им услуги.
Михаил Суров, хорошо известный в среде городских филателистов, выйдя из школьного возраста, стал собирать монеты, а потом и иконы. Источники поступлений? Различные. Настаивая на дарах родственников, он не мог опровергнуть факта, что не только покупал у ребят, ездивших по деревням за «добычей», но даже подсказывал им маршруты. Часто он давал парням задание посмотреть ту или иную деревню, притом снабжал и подробными зарисовками «интересных» домов, то есть тех, где могут быть ценные иконы. Вооружал не одними зарисовками, случалось, он полностью «оснащал» экспедицию, выговаривая за поставленное пропитание, экипировку, а также орудие промысла (монтировку) сорок процентов добычи. В один из первых маршрутов он пошел вожаком. Тогда-то были добыты ценные экспонаты, а главное, преподан урок добытчикам, где следует искать, что брать, как посноровистее обращаться с запорами. Соколов в одном из признаний следователю писал, как взял с собой Сурова в одну из поездок в отдаленный район, который Соколов почитал чуть ли не своей вотчиной. Суров совсем захмелел от возможности легкой добычи. «А жаден был так, что мне стыдно стало»,– писал видавший виды Соколов. В этой-то ознакомительной поездке Суров и увидел, что музей Заборской средней школы собрал уникальные иконы, ценные старинные монеты, серебряные пуговицы. А через несколько дней после возвращения друзей Соколову сообщили из района, что музей ограблен... Соколов смекнул, кто направил группу по завидному следу. И не ошибся. Позднее у Сурова были обнаружены вещи, похищенные из школьного музея.
В кругу дружков Суров был известен под собачьей кличкой Лыска: он «всюду бегал и все высматривал», объяснил один из них. «Нет, потому что он везде мог пролезть, ко всем подластиться»,– говорил другой. Сам Суров любил, когда его называли «юрист» – как-никак, он студент Всесоюзного заочного юридического института (ВЮЗИ), а главное (по его мнению), прекрасно знает законы.
Николай Дойников скупал неимоверное количество икон, иконок, образков, предметов медной пластики. Было установлено, что через его руки прошло несколько сот предметов старины, антиквариата, старинных книг. А сколько еще не удалось установить!
Он упорствовал, называя себя коллекционером, и никак не мог объяснить, почему же все-таки расставался с любимыми «экспонатами». Чем же в таком случае отличался он от перекупщика?! Расхождения в покупной и продажной цене он пытался отнести за счет вложенного им труда по реставрации. Но очень уж разительная была эта разница.
А ездили по деревням молодые парни. «Мне хлюпиков не надо, нужны крепкие ребята»,– сформулировал Суров принцип подбора.
Физически сильные, но слабые духом, они клюнули на посулы «коллекционеров», эти парни, имевшие высокие спортивные разряды, как, например, кандидат в мастера Миронов, перворазрядник Периков, здоровенный Подхомутов. Суров разъяснял им, что войти в заброшенный дом вовсе не является преступлением. Он обманывал их, используя свой авторитет «юриста». Впрочем, во время одной из первых организационных поездок Суров показал, что можно входить не только в заброшенные дома. Каждый раз по приезде парней из районов Суров, принимая добычу, разыгрывал спектакль, «Надеюсь, что вещи не ворованные?» – спрашивал он. «Нет»,– отвечали парни. Эта сценка превратилась в своеобразный ритуал. Даже увидев легко узнаваемые экспонаты из школьного музея, Суров опять задал обычный вопрос и получил привычный ответ.
Выполняли отдельные, весьма «ответственные» поручения по покупке и продаже икон то Дойникова, то Соколова девятнадцатилетний официант ресторана «Якорь» Сергей Шарапов и двадцатичетырехлетний нигде не работающий Михаил Гусев.
Во время встречи в следственном изоляторе Соколов сказал мне:
– Иконы... Иконы... Спекуляция... Хищения... Что бы они, граждане следователи, делали, если бы не эта самая Вера?
Он громоздился напротив за столом, насупленный, непричесанный (приговор еще не вступил в законную силу, и Соколову была оставлена его шевелюра), злой. Конечно, следственный изолятор вовсе не то место, которое может у кого-либо повысить настроение, но Соколов был озлоблен на все и вся, зато легко объяснял свои проступки. А объяснив – прощал себе. Такого же легкого прощения требовал и от других. Не получая этих индульгенций, начинал в свою очередь нападать и обвинять. И все на разные лады варьировал мысль, что он «помог» прокуратуре избавиться от «висячек», то есть нераскрытых дел. Что, мол, если бы не 117-я статья, как бы они, следователи (сколько бы ни подозревали), смогли проникнуть в его дом, какое бы имели право задавать свои вопросики: откуда эта икона, где приобрели ту, у кого добыли крест-лопату, как удалось раздобыть десятки подсвечников, каким образом получали деньги на покупки при своем незначительном окладе?
Я слушала: он легко, как о чем-то не стоящем внимания, говорил о горе, причиненном девушке. Удивляло и другое.
– Неужели, Вадим Геннадьевич, вы действительно уверены, что вам удалось бы скрыть свой иконный промысел, свои сделки?
Он взглянул из-под набрякших век иронично:
– Безусловно. Или вы считаете, что все преступления раскрываются, что нераскрытых не бывает?
...Бывают, к сожалению. Случается, что преступнику, обладающему достаточным умом, опытом, предусмотрительностью, удается скрыть свои преступные следы. Удается на какое-то время уйти от правосудия, от расплаты. Надолго ли? Нет, я вовсе не веду сейчас речь об угрызениях совести. Хотя это тоже не последний фактор в ряду ведущих к раскрытию преступления. Потому что иной преступник, замученный вконец укорами внутреннего судьи – совести, предпочитает явку с повинной ежедневным, ежечасным терзаниям. Но ведь случается, что и укорять-то некому, то есть нечему, что последние остатки стыда загнаны так глубоко, что и голоса их не слышно из подземелий души. И все-таки, думается, что зачастую именно совершивший преступление помимо воли и сознания помогает правосудию раскрыть его.
Можно ли совершить преступление и не стать преступником?
Нет.
Скрыть преступление, хоть изредка, как это ни печально, на какое-то время, но все же удается. Но от себя человек не в состоянии скрыть (как бы он этого ни желал), каких бы усилий ни прилагал (если вообще желает и прилагает). Переступив определенную грань, отделяющую честного от преступника, совершив постыдный поступок и, таким образом, потеряв честь и стыд, заткнув рот своей совести, человек становится другим. Это только внешне он остается прежним, с той же прической, так же, как накануне, улыбающийся или хмурый, толстый или тонкий, брюнет или блондин, одевающийся в свои прежние одежды.
Но он уже не тот. Преступление наложило свой неизгладимый след. И то, что человек прежде считал запретным – ныне он себе дозволяет, что мыслил недопустимым – допускает. Теперь уж у него один критерий: лишь бы не узнали. Проступки повторяются, осторожность притупляется. И, в конце концов, человек разоблачится. И поэтому случается – удается скрыть отдельные преступления, но преступник все равно раскроется. Пойманный на чем-то, по его мнению, незначительном, он будет полностью изобличен, выявлены будут и те, тщательно разработанные, хитро продуманные преступления, что совершены были им ранее.
Психологи говорят, что лгать и потом пытаться скрывать необычайно трудно, потому что необходимо постоянно помнить, что именно солгал, как, кому, что выдвинул взамен правды. Нагрузка для психики необычайная. И самоконтроль в конце концов ослабевает или исчезает вовсе.
В колониях, следственных изоляторах мне приходилось слышать сетования осужденных: что вот, мол, какое хитроумное преступление совершил и не был разоблачен, а на «ерунде» засыпался.
...Дело Соколова и его приятелей – прекрасная иллюстрация, как, раз дозволив себе запретное, они уже не считали нужным (не могли? не хотели?) ограничивать себя в желаниях, считали осе для себя разрешенным, возможным.
И вовсе не является случайным разоблачение этих людей. Они маскировали свой основной промысел – иконный, рядили его в пристойный костюм коллекционирования. По сравнению со спекуляцией их другие преступления (мошенничество, заранее обещанная скупка краденого, кражи), вероятно, казались им эдакими шалостями. Но они все равно рано или поздно навели бы на след. Дело было в днях. И может быть, первым подследственным оказался бы не Соколов, а кто-то другой из этой же компании. Но с кого бы ни началось следствие, весь клубок преступлений был бы размотан. Весь. Напрасно осужденные нынче льстят себя надеждой, что смогли бы избежать наказания. Напрасно. Они будто забывают, что жизнь уже делала им предупреждения, давала урок: каждый из вожаков – Соколов, Суров, Дойников – ранее уже были осуждены. Но предупреждение ими не было услышано. Урок не пошел впрок. Они продолжали творить незаконные дала.
Нельзя совершить преступление и не стать преступником. А преступление всегда оставляет следы. На душе человека, совершившего его – тем более ощутимые.
Ввиду того, что «иконное дело» приобретало большие размеры, следователи «разбились» по персоналиям. Так, Ю. В. Малафеевский «вел» Гусева, Рубилова, Шарапова, Н. Н. Чащин – Дойникова, В. Н. Корешков – Соколова, В. С. Лабичев – Сурова, следователи милиции С. В. Абин и Л. В. Новосельцев – «добытчиков».
Но как важно было сопоставить полученную информацию, сравнивать показания, выявлять противоречия. Обычно в конце рабочего дня вся следственная группа собиралась в кабинете прокурора города П. Я. Ломова. Это были не официальные совещания, а скорее творческие собеседования. Делились последними находками.
– Был у Дойникова на работе,– говорил, к примеру, Н. Н. Чащин,– входит одна девушка, интересуется, куда ей заявить: ее обманули товарищи Дойникова, продали сарафан с импортной нашивкой, а он оказался вовсе не «фирменный», а местного производства. Выявил, что мошенничеством занимались Гусев и Шарапов. Не отрицают.
– А чего ж отрицать? – заметит кто-нибудь из товарищей.– Все доказано.
– Да, для них сарафанчик – мелочь. Какая там нажива?
– Сто тридцать шесть рублей.
Следователь, вернувшийся из поездки в район, делился:
– Молодой парнишка Валентин Третьяков рассказывал, как увидел у Соколова красивую зажигалку, а тот предложил: «Пособирай иконы, и зажигалка будет твоя».
– Да... А Соколов все настаивает, что ему преподносили иконы в дар. Сам действовал, как заправский купец царского времени.
– Кстати, Володя, – обратился товарищ к Лабичеву,– ты обратил внимание, что «твой» Суров все время расплачивается с парнями-добытчиками то блоками сигарет, то жевательной резинкой, то продуктами? Да все с наценками.
– Обратил, обратил,– кивнул Лабичев. – И свое внимание, и его. Указал и на другое: при обыске мы обнаружили на даче обрез,– вот это его очень встревожило.
– Еще бы! Двести восемнадцатая! – назвал Ю. М. Малафеевский статью Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающую ответственность за хранение огнестрельного оружия.
– Да. Кроме того, было выявлено, что он подделал запись в больничном листке и сдал его в бухгалтерию...
– Ну и ну! – кто-то из присутствующих удивился.– Имел тысячи, не гнушался грошами... А получилось: сто девяносто шестая – подделка документов...
Иногда следователи делились выявленными деталями, которые вроде бы к делу прямого отношения не имели, но рисовали облик обвиняемых. Николай Дойников тянулся к «роскошной» жизни. Однажды пришедший к нему реставратор застал его возлежащим на диване в бархатном халате. Дойников курил диковинные сигареты, картинно согнув руку. «Эх, Коля! – горестно заметил пришедший.– Денег у тебя что-то уж очень много стало! Откуда? Тюрьма по тебе плачет». – «Для Николая Константиновича тюрьмы еще не построено»,– высокомерно ответил вычурно одетый хозяин. А было это дней за десять до ареста.
«Игра» в роскошь иной раз заводила далеко. Как-то Соколов и Дойников, действуя как заправские кутилы, эдакие богатеи, проиграли приезжим покупателям антиквариата по три и пять тысяч рублей за ночь. Расплачивались иконами (и не нашлось никаких «высоких» слов для объяснения, как могли предметы коллекционной страсти отдать в расплату за низменную прихоть).
Бывало, что иконы шли в обмен на «фирменные» джинсы. И не нашелся Дойников, что ответить на вопрос следователя: не являлись ли все-таки иконы источником обогащения? Он лишь сообщил, что видел у Сурова пять кожаных пальто и несколько десятков джинсов, которые Суров перепродал спекулянтам в Ленинграде в два-три раза дороже стоимости. Будто спекуляцией дружка можно было прикрыть или как-то оправдать собственные грехи.
«Купцы». Их особенно долго скрывали обвиняемые. Еще бы – рынки сбыта! Но и они, в конце концов, были установлены. И тут было чему удивиться: одни из них работали на весьма скромных должностях, другие вовсе не трудились, а с легкостью выкладывали за приглянувшиеся «доски» и сто, и пятьсот, и одиннадцать тысяч рублей. Известны были под кличками Слон, Харьков, Лысый, Близнец – совсем уж по законам преступного мира.
|...Заканчивались эти собеседования следственной группы уточнением оперативных планов.
– Итак, что выявлено? – спрашивал Петр Яковлевич Ломов, который вел развернутый план мероприятий. На широченных, в четверть ватманского листа, расчерченных по графам страницах слева направо вносилось: упомянутый кем-то из обвиняемых или свидетелей факт, в следующей графе – источник, затем – задание, в последней – окончательный результат.
«Осенью 1979 года Дойников купил у Шарапова икону «Всех скорбящих радость», продал Славику из Ленинграда за 800 рублей. Показания Дойникова. Допросить Шарапова. Выявить Славика. Допросить».
«В апреле 1980 года Суров приобрел у Соколова за 60 р. икону «Георгий Победоносец», которую перепродал 19 мая 1980 года Мише из Москвы за 800 рублей. Показания Соколова. Выявить Мишу. Допросить. Установить место нахождения иконы».
«Суров купил у старушки в Тарногском районе за 3 р. икону «Деисусный чин», которую весной 1980 года продал за 2800 р. братьям Нухмен. Показания Дойникова, показания Шарапова. Допросить по этим фактам Сурова. Установить старушку, признать потерпевшей. Икону при возможности изъять, предъявить для опознания старушке».
...В труде следователя кроме всем известной по фильмам, очеркам стороны, много кропотливой, черновой, но важной для установления истины работы. Легко записать в план: выявить, установить, предъявить, выяснить, узнать – но бывает, для выполнения задания нужно потратить не один день, совершить поездки в дальние районы области, в Москву, Ленинград, побеседовать с десятками людей, чтобы потом с правой стороны огромного листа записать: факт перепродажи подтвержден показаниями Л-вой, актом опознания иконы, рассказами свидетелей.
Работа шла к завершению. Материалы предварительного следствия заняли 16 томов. Они со всей очевидностью доказывали глубину падения обвиняемых.
Нельзя совершить преступление и не стать преступником. Подсудимые занимались хищениями, спекуляцией, подделкой документов, хранением огнестрельного оружия, «добыванием», сбытом и распространением наркотиков...
Расхищая исторические ценности, они нанесли удар по культурному, нравственному богатству народа. Соколов, Суров, Дойников, выдавая себя за коллекционеров, демагогически заявляя о том, что своей деятельностью способствовали спасению и сохранению уникальных экспонатов, на деле были пожирателями их. У старушек в домах музейные работники, истинные коллекционеры могли бы собрать (чтобы сохранить и донести до людей!) шедевры древней живописи. То, что попадало в лапы к этим «коллекционерам», в большинстве случаев пропадало, исчезало... Хотя продолжало существовать где-то. Ради наживы, ради заграничных тряпок, ради «сладкой» жизни могли продать темным личностям ценнейшие экземпляры, уникальные произведения. И след терялся. Так, Соколов, утверждая, что он подлинный коллекционер, так как его коллекция зарегистрирована в областном музее, самую «интересную» икону – «Георгия Победоносца» почему-то на государственную охрану не поставил. По словам Соколова, она у него была позднее похищена злоумышленниками. Но на вопрос, почему именно эта икона не была зарегистрирована, он не смог дать правдоподобного ответа. Между тем позднее эксперты по сохранившимся фотографиям и слайдам определили: икона могла бы стать украшением даже Третьяковской галереи. Не стала. Сгинула.
Столь же «гостеприимен» был Дойников – лишь бы платили ему деньги, да большие. Так, чтобы можно было купить все, что ни захочешь: от предметов роскоши до «фирменных» джинсов. Ну, а куда поедут иконы – это его совесть не тревожило.
«Я теперь жене шубу куплю! Каракулевую!» – несся по деревне еще один коллекционер, ликуя, что нашел серебряный оклад
«Нужны бабки! Могу продать «маму», «Жору», «Колю»,– заявлял другой, цинично на воровском жаргоне говоря об иконах «Богоматерь», или «Георгий Победоносец», или «Николай Угодник», написанных древними мастерами трепетно, с тщанием и преклонением перед человеческой чистотой, материнской любовью, смелостью воина. Какие уж тут высокие слова! Появились они в речи «коллекционеров», наверное, впервые в кабинете следователя.
Исчезла не одна икона, не один экземпляр из того фонда, что называем мы достоянием народа. Ибо никакие патриотические чувства, никакие соображения об опасности исчезновения (вплоть до незаконной переправки за рубеж) не могли остановить «коллекционеров». «Здесь все продается»,– заявлял Суров темным личностям, приезжавшим в Вологду за иконами.
Судьи (народный судья Б. И. Рогулин и народные заседатели А. ф. Николаенко, И. Н. Сотов) в течение месяца рассматривали это дело более чем в сто эпизодов. Меры наказания и сроки были назначены разные. Тем, кто еще в стадии предварительного следствия раскаялся, делом помог следствию, суд счел возможным назначить наказание, не связанное с лишением свободы. Соколов приговорен к 12 годам лишения свободы с конфискацией имущества, Суров и Рубилов – к 7 годам лишения свободы с конфискацией имущества, Дойников – к 7,5 годам лишения свободы с конфискацией имущества...
Поехать всей следственной группой на экскурсию в Ферапонтов монастырь было идеей Николая Николаевича Чащина. Позади было несколько месяцев изнурительной работы. Она была блестяще завершена– тяжелый осадок оставался, как бывает всегда от долгого общения с корыстью, завистью, похотью, обманом.
Они ходили по зеленому ковру древнего монастыря, любовались каменным кружевом храма Рождества Богородицы, причудливостью межцерковных переходов, основательностью линий Благовещенской церкви.
– Это ты, Николай, здорово, понимаешь, придумал,– задумчиво сказал Юрий Васильевич Малафеевский.– О прекрасном, о настоящем искусстве напомнил.
Поднявшись по широким ступеням внутренней лестницы, они подошли к входу в церковь. Вся наружная стена вокруг входа была записана легкими фигурами святых. Охристые, живые цвета рук и лиц, мягкие зеленые и синие краски одеяний. Старый мастер и его сыновья писали свои фрески, используя местные краски, обладающие мягкостью и гарантирующие вечность... Остановились, залюбовавшись фресками Дионисия. Прошли во внутренние приделы. Стены и потолок тоже сохранили работу мастеров.
– Оказывается, Дионисий с сыновьями выполнил всю работу в год. Причем бесплатно. В дар,– сказал Владимир Николаевич Корешков.
– А я смотрю и думаю: хорошо, что он писал фрески. Иконы, глядишь, какой-нибудь хапуга стащил бы в свою «коллекцию». А так – для всех. Навечно,– Николай Николаевич Чащин с мягкой улыбкой оглядывал росписи.
– Да и нам все-таки удалось провести спасательные работы. Ценности идут в Третьяковскую галерею, в наш областной музей,– проговорил прокурор города.– Это тоже итог нашей работы. Оптимистический.

Татьяна Копылова
Прокурор Вологодской области.
г. Вологда