Средства массовой информации

Сергеев А. Северная сторона / А.Сергеев // Храм за совиным буреломом: Рассказы. – Смоленск, 1991. – С.78-87.

---

Северная сторона

Я смотрел на областной центр, где прошли годы юности, как на город, который стал чужим. Вспомнилась фраза, произнесенная одним из знакомых в Орле: «Рубили тебя под корень». Но куда же теперь? В Сибирь ли, на Север ли? После долгих и мучительных раздумий решил – в Сыктывкар.
Иногда думаю, что заставило меня изменить маршрут следования и сойти с поезда в Вологде? А что закрепило выбор за Сыктывкаром не в пользу Томска? Тут поневоле поверишь в судьбу, кем-то предначертанную свыше. Через два месяца моей холостяцкой жизни придет конец, а минует несколько лет – и у меня будут дети, новые, еще неизвестные миру существа. Своим появлением на свет они обязаны случайным стечениям обстоятельств?! А верно ли это? Может, так и было задумано: мое печальное путешествие – это дорога к ним? Тогда я не жалею о многих днях уныния и безверия. Но пока я был один в тот хмурый день в Вологде.
Напротив гостиницы, в которой остановился, сохранилось старинное кладбище с черными плитами-надгробиями. Оно побуждало к мыслям о неразрывной цепочке, связывающей поколения, что благодатно и успокаивающе действовало на мою распаленную душу. Ушедшей эпохой дышали улочки с двухэтажными деревянными постройками, некоторые из них покосились от времени, но о былой красоте говорили резные ставни и фигурные наличники. Высоко над городом – купола церквей: одни позолоченные, другие потухшие. Мирно и спокойно течет река; женщины стирают белье, купаются детишки вместе с собаками, скользят деревянные лодки, пристает к пристани пароход с огромными колесами, он гудит и дымит. Но меня вовсе не умиляет, что на фоне старины и плод застоя; в самом центре Вологды заросли крапивы и бодяка, отравленный и зловонный ручей...
Через два года – время, которое я пробуду в Вологде,– центральная часть изменится в лучшую сторону, вспыхнут огни нового драматического театра, начнется прокладка троллейбусной линии.
Встретили меня в Вологде подозрительно и настороженно. Из областного комитета радиовещания, куда я обратился, тут же связались с Рязанью, наводя обо мне справки. Мне повезло, у телефона в Рязани оказался главный редактор облрадио, и, будучи порядочным человеком, он ответил: «Как все, ничем особенным не отличался». Это и помогло. Тем не менее, сотруднику, который доверил мне магнитофон, все три дня, пока я был в командировке, нашептывали: «Теперь он с нашим магнитофоном не вернется».
Как же я был наивен, когда вначале подумал, что Вологда – это тот медвежий угол, где можно жить и никто не будет знать о твоем существовании. Случайно, перед тем, как устраивался в строительную многотиражку, прочитал в областной газете заметку, написанную моим однофамильцем, и ничего сверхъестественного в том, конечно, не было, но как-то коллега по новому месту работы спросила: «А это твоя заметка была в газете?» Я ответил, что ничего подобного не писал. Она продолжила: «Содержание заметки было точь-в-точь, как в моей корреспонденции в многотиражке, и я еще подумала, с плагиатства начинает товарищ, что устраивается к нам на работу».
После этого задумаешься, а так ли случайно было совпадение фамилий.
Оформили меня слесарем с исполнением обязанностей корреспондента.
Долгое время я жил в гостиницах, и геометрический уют номеров с постоянной сменой лиц неожиданно стал для меня невыносим. Что на работе, что в гостинице – обстановка все-таки официальная, каждый час жизни известен и просвечен, было от чего сойти с ума. И когда появилась возможность поселиться в общежитии, раздумывать не стал.
О нем стоит сказать отдельно. Четырехэтажное, с длинными коридорами, здание напоминало гостиницу. Круглые сутки несли в нем дежурство вахтеры и у тех, кого еще не заприметили, требовали паспорт, чтобы удостовериться, что свой, а не чужак забрел. По вечерам из соседних комнат доносились громкие пьяные голоса, случались в общежитии и драки. Что не могли поделить его жильцы? Свой серый до умопомрачения быт? Жильцы микрорайона избегали в сумерках проходить мимо общежития, в каждом его жильце им чудился преступник, конченый человек. Но мне случалось видеть многих из них на стройках, и я лично убеждался, что эти, молодые в основном люди, не жалели сил на работе. Да, если б не пьянство... За несколько дней большинство обитателей общежития спускали получку на водку, кое-как перебивались до следующей на кильке и концентратах, а потом все повторялось сначала.
Такого пристрастия к алкоголю, как в северной стороне, я нигде не встречал. Потерявших человеческий облик людей можно было видеть уснувшими прямо в канаве и не где-нибудь на пустыре, а в центре города. Кое-кто из прохожих замедлял шаг, ироническая, а то веселая улыбка сияла на лице: «Эй, дорогой, подвинься, дай прилечь рядом». И довольный собственной шуткой человек смеялся, и что оттого, что порой на груди мертвецки пьяного человека поблескивал целый ряд боевых орденов и медалей.
– Это за чем очередь? – спросил я как-то прохожего. Тот удивленно на меня посмотрел: «Разве не знаешь, бормотуху дают».
В переводе на нормальный язык «бормотуха» – это дешевое вино и чаще всего местного Кадуйского винозавода.
– Что будете заказывать? – переспросила меня в ресторане официантка. Я перечислил. Она смотрела выжидающе, ее взгляд спрашивал: «Отчего, милый, не заказываешь спиртное, зачем же тогда в ресторан пришел?» И я сдался, попросил принести сто граммов кагора. Официантка что-то пробурчала про себя и удалилась. Пройдет еще время, прежде чем я буду в таких ситуациях отвечать твердо и жестко: «Я не пью».
Я попробовал кагор. «Позвольте,– подозвал официантку,– ведь это же не кагор». Вино она принесла отвратительное на вкус. Тогда официантка при мне открыла бутылку и торжествующе произнесла: «Пробуй, кагор кадуйский».
Случилось мне быть в командировке в заштатном городке на Вологодчине. Он насчитывал около десяти тысяч человек, весь в зелени, с широкой речкой и с величественными куполами церкви. Но каково было мое разочарование, как только я переступил калитку танцверанды в районном парке. Я никак не мог объяснить развязное поведение многих девушек, но потом до меня дошло, да они же пьяные. Им ничего не стоило выругаться, оскорбить кого-либо. Мой выбор остановился на трех особах, которые ничем особенно не выделялись и были не в брюках, а в платьях. Подошел к ним с магнитофоном. Почувствовав неладное, молодицы попытались скрыться в толпе. И я прибегнул к помощи дежурного милиционера.
– Сколько же вы выпили? – спрашиваем у представительниц прекрасного пола.
– Белую на троих,– последовал ответ.
– А где пили и зачем?
– Около дома для поднятия настроения.
Я думаю: «Если б во времена моей юности кто-либо из девушек пришел на танцплощадку с винным запахом, она была бы ославлена раз и навсегда и никогда б не восстановила свою репутацию».
После милиционер поинтересовался, откуда, мол, приехал в Вологду, и я не удивился его любопытству, свои, местные давно свыклись с пьянством и на него особо не реагировали.
Иногда, сидя за письменным столом в редакции, я смотрел на белый чистый лист бумаги и мысленно спрашивал себя: «Зачем мне дан ум, чтобы опять написать газетную статью, от которой мало проку. Нужна правда. Некто иронический в душу ухмыляется, да, да, напиши все, как есть. Отнеси редактору, он прочитает и в лучшем случае выбросит в корзину».
Откуда-то из глубины памяти возникают отдельные эпизоды: избы на Орловщине под почерневшими соломенными крышами, пьяный крановщик поворачивает стрелу и зазевавшегося рабочего затягивает за рукав телогрейки под башню крана. Крановщику кричат: «Стой! Назад!..» Он теряется, не в состоянии сообразить, в чем дело, и поворачивает кран еще резче, слышится хруст костей и дикий нечеловеческий вопль...
А вот и я сам, не осознавший еще всю гибельность пристрастия к спиртному. У моего случайного знакомого задача споить меня, постепенно теряю контроль над собой, а он наливает и наливает, компрометация должна быть полной. Вылить бы ему это пахучее зелье в лицо, а рука не слушается, разве можно, тебя же угощают...
Мчусь по сельской дороге на попутке, за окном удивительное поле в цветах и чувствую во рту медовый привкус, хочется жевать воздух. Пейзаж меняется, на окраине села ржавеет брошенная под открытым небом техника, расширяется едкое желтое пятно, а посередине разорванные мешки с удобрением. Только что образовавшийся ручеек после ливня приобретает неприятный цвет, мучает жажда, но попробуй глоток и... Господи, куда же исчезло мое клюквенное болото, мои калиновые кусты за городком, все разрыто и разворочено...
Возвратимся же в Вологду.
– А где контора совхоза? – спрашиваю у жителя села.
– Да вон она, разве не видать?
– А разве не Дворец культуры,– вырывается невольно.
– Если интересуетесь, можете и Дворец культуры осмотреть, культуры-халтуры,– отвечает житель.
Я с любопытством осматриваю здание конторы, двухэтажное, с колоннами. В холле, на втором этаже кресла, дубовая дверь ведет к директору, входят и выходят конторские в черных нарукавниках. На стене огромный портрет широко разрекламированной личности с несколькими золотыми звездами героя на груди, его лицо моложаво, широкие брови вразлет. Портрет, наверняка, заказывали в художественных мастерских, хоть и выполнен аляповато, зато монументален, сделан со смыслом, что, дескать, висеть ему века. А раз так, то пришлось, конечно, совхозу раскошелиться.
В холле собираются люди – это совхозные пастухи, они переминаются с ноги на ногу, но в кресла садиться не решаются.
– Заходите на совещание,– раздается скрипучий голос секретарши.
В кабинете у директора рябит глаза от ковров, сверкает полированная мебель, он сам массивно восседает за широчайшим столом, его ладонь лежит на трубке красного телефона. В углу, около двери, несколько рядов сбитых стульев, их занимают пастухи.
Речь пастухов исполнена искренности, переживаний за предстоящий пастбищный период, но в нее врываются и просительные нотки: «Нам бы одну лошадь на каждое стадо, перегоны длинные, от зари до зари тяжеловато на ногах...»
Выйдя из конторы, я решил зайти в клуб, но он меня не поразил, как она, таких очагов культуры встречал немало; неприглядная внешняя сторона здания клуба, внутри поломанные стулья, полуразрушенная печь, желто-грязные подтеки на потолке, серые, засиженные мухами фотографии с вылинявшей надписью: «Наши маяки». В общем-то, наглядная агитация всегда заводит меня в тупик: то увидишь монументальный плакат с изображением представителей трудовых профессий и броской фразой: «Мы свое слово сдержим», то фанерный щит на покосившемся черном заборе с лозунгом: «Решения... в жизнь».
– Расскажите о Рубцове,– просил я тех, кто его знал в жизни. Я был во Владимире, когда погиб Николай Рубцов. Подробности о его смерти потрясли меня, и теперь я опять не хотел верить рассказам очевидцев. Один из журналистов вспоминал: «Он приходил к нам в редакцию в старой рубахе, просил денег...» Другой из современников как-то поделился со мной: «В городе проводили совещание творческой интеллигенции, а Рубцова не только не пригласили, но и распорядились не пускать».
Мало-помалу передо мной вырисовывалась жизнь замечательного поэта нашего времени, проходила она в полуголодном существовании, в скитании по сумеречным вологодским улицам, длительное время он не имел собственного угла. Каково же было ему ощущать на себе ухмылки жиреющих чиновников, присваивающих право купаться в роскоши и отказывать пронзительной силы поэту в самом элементарном. Когда я слышу утверждение, что, дескать, внешняя сторона жизни не имела для Рубцова особого значения, мне хочется воскликнуть: «Не надо лгать, не надо оправдывать те социальные условия, при которых стало возможным превратить личную жизнь поэта в ежедневные пытки». Да, Рубцов делал вид, что его мало интересует неустройство быта, но не этот ли быт толкал его к стакану с водкой, тем самым он пытался придать окружавшей действительности оттенок веселья, а на самом деле расширял в своей душе черный круг тоски. К биографии поэта Николая Рубцова будут еще возвращаться не раз, так не упустите самого главного: гибель поэта не случайное стечение обстоятельств, а та, которая за считанные секунды подняла над его телом страшный крест, не ведала в жизненной слепоте, что может содеять.
Мещанская дикая Вологда жила своей жизнью, но рядом находилась и другая жизнь, критически анализирующая поступки сограждан и той прослойки, которая именуется иронически в народе – вышестоящее начальство. Сотрудник молодежной газеты Виктор... не был поэтом, как Рубцов, но он был таким журналистом, каких нынче и во всей стране искать да искать. К чести молодежной газеты, она не боялась публиковать его статьи, после которых и журналиста, и редактора вызывали на «ковер». Я уж не знаю, что они там объясняли, только давление сверху не обескураживало литераторов, не заставляло обмакнуть перья в радужные чернила.
Виктор погиб при странных обстоятельствах. Говорили, что в вечерних сумерках его сбила черная «Волга», другие утверждали, что наехала «ГАИ». Однако, как это произошло, кто понес наказание – осталось за «семью печатями». А я еще думаю и так, что Виктор и сам мог попасть под колеса, будучи нетрезвым.
В Вологде можно было встретить на улице Виктора Петровича Астафьева. И то, что он жил в отдаленном, имеющем второстепенное значение областном центре, меня несколько удивляло, но несомненно, что самому городу в глазах читательской публики придавало вес.
Годы безвременья... Но как же, думалось мне, удается ему сохранять честность и искренность, все, что вышло из-под его пера,– это жгучая правда борца, писателя, человека ясной позиции. Гневное недоумение поднималось со дна души, когда я слышал: «Астафьев не вологодский, лет пять назад, как приехал». Фраза эта будет непонятной, если не знать, с каким подтекстом она произносилась. Тем самым писателя как бы не признавали. Я тоже порой думал: «И чем только провинциальная Вологда приглянулась такому крупному писателю? Мог бы спокойно и в Москве творить». И тут же находил веское, на мой взгляд, объяснение: «Наверняка черпает материал для будущей книги». Как-то высказал мысль вслух, но мне возразили: «Астафьев пишет о Сибири и вологодские темы не трогает».
– Да, – думал я про себя,– как бы не так, подождите, милые, более всего радеющие, чтобы из избы сор не выносили, Астафьев не был бы Астафьевым...
Недолго работалось мне в многотиражной газете. В тресте стало известно, что я побывал на строительном объекте, который курировал сам управляющий. В редакцию прибыл его посланец, попросил показать статью.
– Ее давать нельзя,– заявил он,– статья критическая.
Статью многотиражка напечатала. Через несколько дней меня сократили с формулировкой: «По несоответствию занимаемой должности». Редактор сокрушался: «Столько лет ставку держали, а вот из-за тебя...»
Факт моего сокращения с работы приобрел огласку, это был козырь для устройства в другую редакцию. Я позвонил в обком партии. На другом конце провода раздался вопрос: «Вы откуда звоните?»
– С телефона областной газеты.
– С вами кто есть?
– Да, есть.
После краткого замешательства голос ответил: «Идите в местную районную газету, мы позвоним».
В Вологодском районе я наблюдал противоестественную ситуацию, которая лихорадила большие группы людей. Невольно напрашивался вопрос, каким образом начальнику той или иной конторы удавалось превратить ее в свою вотчину. Захотел руководитель кого уволить –  считай, уволил. А увольняли «строптивых», тех, кто не хотел молчать, видя непорядки, и не на стороне такого работника оказывалась партийная и профсоюзная организации. А если человек обращался с жалобами, то они возвращались тому, на кого жаловались. Своего рода замкнутый круг.
Рабочие одной организации обратились с жалобой на руководителя в райком партии. Их начальник был грубияном и хамом, занимался приписками, но в райкоме рабочим ответили: «Ну что, с работы его снимать!» Люди молчали. Психологически момент рассчитали точно. Начальника не сняли и рабочим, вроде бы, дали понять, что могли бы и снять. Вот, мол, какие мы, и таким образом первый порыв возмущения и гнева неопытных в борьбе за свои права людей был приглушен.
Жили мы с женой на квартире в небольшой деревне, она начиналась прямо за Вологдой. Родилась дочка, и хозяйка, недобрая, ворчливая старуха, предложила искать другое жилье. Поиски результатов не приносили, и с грудным ребенком в лютую зимнюю стужу я проводил жену к ее родителям, а сам поселился у Георгия. Способный человек, с высшим журналистским образованием, а также мореходной школой за плечами, он нигде не работал. Не было у него и денег, а если они заводились, то не задерживались, так как «сбить» на выпивку его мог любой. Несколько лет он писал роман о К. Батюшкове, на рукопись получил хорошие рецензии, но до публикации не доходило. Этому мешало и существовавшее мнение об авторе, как о человеке неприкаянном и разведенном.
Дважды при мне Георгий устраивался на работу, и дважды его вскоре увольняли, что он воспринимал совершенно спокойно и никаких попыток отстоять свое право не предпринимал. Несмотря ни на что Георгий оставался до крайности наивным человеком. Однажды решил поехать на юг, причины были вескими. Но добрался только до Москвы, истратил деньги и после неудачной попытки занять у бывшего знакомого земляка-москвича, который работал где-то в журнале, еле добрался без билета до Вологды.
– А знаешь, почему он тебе не одолжил,– сказал я.– А потому, что стал столичной личностью и быстро привык к тому, чтобы его поили провинциалы, пусть даже бывшие приятели, а ты захотел у него одолжить.
С каждым днем все трудней и трудней давались мне корреспонденции, в которых события несли на себе отпечаток официальной мысли, а рядом жила невыдуманная жизнь.
Неудачей оканчивались мои попытки получить жилье, и тогда я написал письмо областному начальству. Оно скоро откликнулось. На меня затребовали компрометирующие характеристики. Не обошлось и без запугивания: «Затребуем из всех городов по местам работы». Крупно, глобально мыслили чиновники, не в пример редактору строительной многотиражной газеты, который заключал: «...И вообще он аполитичный». Правда, я на него не был в обиде, а что можно было ожидать от человека, который не имел собственного мнения, отличался грубостью, организовывал пьянки на работе и что совсем странно: не писал сам ни строчки и не без самодовольства, порой, ронял: «Ты под колпаком...»
Придя на службу в один из обычных дней, я повесил пиджак на спинку стула, затем куда-то отлучился. Собравшись домой, я обнаружил, что из верхнего накладного кармана исчез журналистский билет. Если б кто пошутил, то и вернул бы, но шли дни, и я понял, что билет был таким образом изъят.
Когда стало ясно, что в Вологде жилье не получить, я связался с редакцией в одном из крупных городов в области. А потом съездил и сам. При разговоре с редактором мне было твердо обещано: жилье через месяц. Я вернулся в Вологду и подал заявление об увольнении. Хочу сказать, что столь скорое и неожиданное решение с жильем вызвало в душе подозрение. Я поделился своими соображениями с приятелями: «Отсюда уволюсь, а там не пройду испытательный срок». Они согласились: «Не исключено – готовится ловушка».
Однако отступать поздно. Да и психологически я готов покинуть Вологду. Не подвела меня интуиция и на этот раз. В новой редакции я проработал около двух недель. За два-три дня перед тем, как должен был покинуть газету, ее редактор куда-то выехал и, как мне сказали, надолго. Все стало ясно: он бежал от прямого разговора.
Сегодня, когда пишу эти воспоминания, уже прошло четыре года, как я порвал с официальной службой в прессе и если вернусь в газету, то в результате каких– либо значительных обстоятельств. А тогда, осенью 1976 года, уезжал из Вологодской области. На вокзале отправил письмо жене.
В окне вагона мелькал унылый пейзаж. На взгорке полуразрушенная церквушка с осевшим куполом, поросшим травой.
– А у нас в селе в церкви хлебопекарню открыли,– произнесла рядом сидевшая старушка,– а хлеб есть нельзя. Только что скоту скармливать.
– Чего загрустил? – вывел меня из раздумья веселый голос.– Подсаживайся.
Соседи по купе раскупорили бутылку водки.
– Спасибо, не пью.
Кто-то включил транзистор. Вагон заполнил хриплый голос певца.
Неважно, что не ты играл на скрипке,
Неважно, что ты бледный и худой,
Неважно, что побили по ошибке.
Скажи еще спасибо, что живой...»