Литература об отдельных участниках Первой мировой войны

Коничев К. Мой земляк Сергей Воробьев

– Что у меня в прошлом? Полосатая трудовая и воинская биография. Звания, должности, награды, отставка, отдых, садоводство – вся моя жизненная повесть в каких-нибудь шесть слов вмещается. Достойно ли мое бытие описания?.. Быть может, сомнения и предостерегали меня от необходимости писать воспоминания?..

Так рассуждал генерал-полковник в отставке Сергей Ильич Воробьев.

Несколько встреч было у меня с Воробьевым: у него на даче в Подмосковье, в Доме творчества писателей в Переделкине. Затем переписка с ним, знакомство с выцветшими от времени документами из его личного архива. И захотелось рассказать хотя бы в кратких чертах об этом человеке, о его жизненном, боевом пути.

...Верхнее Раменье, Нижнее Раменье, Пустораменье, просто Раменье – у нас на Вологодчине обычны такие наименования селений, когда-то расположенных на опушке леса.

За Кубенским озером, вверх по реке Уфтюге, обосновалось небогатое волостное село Верхнее Раменье. В царское время были здесь очаги надзора и просвещения: волостное правление, божий храм, казенка, приходская школа и лавчонка с форсистой вывеской: «Бакалейная торговля москательными колониальными железно-скобяными и разными товарами».

Со всех сторон села виднеются бескрайние леса. В лесах поляны да подсеки, редкие, но крепкие бревенчатые деревни с полями, обнесенными косыми частоколами-перегородами. Среди этих деревушек на речке Кубовке притаилась деревенька Претиха. Кубовка через лесные заросли выползла – как из-под земли, незаметно – из чистоводных неисчерпаемых Кумзерских озер и как-то оживила и скрасила местопребывание верхнераменских деревень.

В зимние долгие вечера, при свете березовой лучины, в просторных теплых избах делали верхнераменцы бочки, кадушки, лохани, подойники, шайки. А отец Сережки Воробьева – Илья Ефимович, кроме всего прочего, умел делать дровни и сани. Без дела не сиживал. И Сережку с малых лет настраивал:

– Присматривайся, учись. А подрастешь, всякое дело с охотой делай, тяжело не будет. И надо стараться вот так, чтоб выходило хорошо, а худо-то и само получится...

До поступления в церковно-приходскую школу Сережка самоуком научился читать. Вызубрил две-три молитвы. Но лучше давались и крепче оседали в памяти песни. Уйдет парнишка на Кубовку, сядет на бережок и надрывается во весь голос:

Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…

За полверсты в Претихе слышно его забористое пение. Соседи привыкли к голосу:

– Опять Серега Илюшонок надсажается.

Кто-нибудь мимоходом спросит:

– Не рано ли такие песни орать?

– Самый раз.

– У кого обучился-то?

– У дяди Трифона. Тот худому не обучит. Все слова без матюков...

Пошел Сережка в школу в памятный девятьсот пятый год. Школа – четыре версты туда, четыре – обратно. Ежедневные прогулки, невзирая ни на какую погоду и бездорожицу.

Далеко Верхнее Раменье от городов и заводов, но и сюда докатились раскаты революционного грома. Учитель, взволнованный событиями, ходил по деревням и рассказывал о «неспокойствии» в стране, о «Кровавом воскресенье», о сражениях в Москве. Да и мужики кое-что знали понаслышке о каком-то «вольном манифесте».

Для начала выбрали в лесу самое высоченное мачтовое дерево, срубили, привезли в Претиху. Поставили – и на самый верх кумачовый бабий передник, под возгласы и крики одобрения, подняли.

– И у нас революция!..

А затем, наточив топоры и пилы, кинулись мужики в удельный лес. Это было в пятом, а на следующий год, в шестом, нагрянул в верховья Уфтюги отряд казаков. И дело завершилось поркой мужиков. Пострадал от этой экзекуции и Сережкин отец, Илья Воробьев, как один из зачинщиков...

Школьные, милые, дорогие детской душе годы...

И через семь десятилетий не забыл Сергей Воробьев одного из лучших своих учителей, ставшего его идеалом, образцом человека, на которого хотелось быть похожим. Чего же больше, чего же лучше – стать таким, как Николай Васильевич Воскресенский? Ростом вышел, красотой не обижен, справедлив и разумен, любим учениками, уважаем родителями. Настоящий Народный учитель. Вот таким и быть...

С осени до окончания весны Сережка в школе. Летом в деревне ребятишкам дело найдется в поле, на покосе, в лесу, на речке. А иногда отец начнет по малости, между делом, обучать владеть топором, скоблем и рубанком.

– Учись, парень, плотничьей судьбы не минуешь. Такая уж наша сторона, что ни мужик, то и умелец по деревянной части.

Прошли четыре года. Сдал экзамен. Учитель спрашивает, что думает Сережка дальше делать.

– Хочу учиться и быть, как вы, учителем.

– Правильно. Способности есть, надо учиться.

– Боюсь, отец будет супротив. Он уже говорит – легко работать пером, а здоровее топором. Писаришки-конторщики – щупленький народишко, а плотник – каждый богатырь. Поговорите, Николай Васильевич, с отцом...

Пришел учитель к Илье Ефимовичу. Усадили за стол. Кринку с молоком, вареные яйца, чай-сахар выложили, угощают.

– Спасибо, Николай Васильевич, добро нашего парня обучили. И почерк, и чтение, и пение – все слава богу. Шутка ли, до свидетельства с похвальным листом парень достукался. Кушайте на здоровье, может, и рюмочку пропустите?..

– Я пришел к вам для трезвого разговора. Сережка очень способный ученик. Надо отдать его учиться дальше.

– А кто плотничать станет? – возразил отец Сережкин. – Наше дело здоровое и доходное. Святое наше плотничье дело. Мы не только избы, но и часовни можем строить. Недаром сам Христос надоумился родиться не у сапожника в семье, а у плотника Иосифа...

Илья Ефимович хотел таким веским доводом забить учителя с его разговором. Но тот настоятельно убеждал не противиться желанию сына, не лежать бревном поперек Сережкиного пути.

– Плотников у нас много. Есть, было и будет, – говорил он. – Направьте Сережку в двухклассное училище. Там учителей для школ народной грамотности готовят. И недорого: три рубля в месяц берут за учение.

Родители согласились.

До этой школы от Претихи шестьдесят верст. По осенней дороге в телеге повез отец Сергея в Устье-Кубенское повышать образование. Одежка-обувка, ладно сшитая. Сундук к задку телеги веревкой припутан. А в сундуке, на первое время, деревенский харч: горох, лук, сухари, туесок с рыжиками, кусок соленой говядины, репа вяленая. Сыт будешь, знай учись.

«Все удобства тебе созданы. В школе – чистота, порядок. Порядка не нарушай, дисциплину исполняй. Никого сам не задевай, а если тебя кто заденет – не уступай. Вот и весь тебе мой наказ. Шагай в люди!..» – поцеловал Илья сына в лоб, простился. Выпил из горлышка бутылки половину содержимого, крякнул, вытер рукавом бороду и в пустой телеге одинешенек покатил в свою Претиху.

Поначалу взгрустнулось Сережке. Впервые на длительное время оторвался он от семьи, от дому. Но скоро грусть-тоска исчезла. Новая среда из учеников, новые учебники. Другие – строгие и умные, интеллигентные преподаватели. Их имена не забыть никогда тому, кто с охотой и благодарностью, при их доброй помощи, впитывал книжное знание. Помнит их и Воробьев.

Ведал школой А. А. Москвин, он же преподавал математику и историю. К. А. Ушаков обучал русскому языку и прививал вкус к художественной литературе. А. Ф. Ростиславин преподавал физику, географию, церковно-славянский язык и пение.

Три года учения в Устье-Кубенском пролетели быстро. Получил свидетельство с орлом и рекомендацией, заверенной подписями и печатью:

«Может быть учителем народной школы».

Радость учеников сменилась унынием. В тот самый год царское правительство запретило и закрыло народные школы. А для преподавания в церковноприходских Сергею недоставало еще двух лет образования в учительской семинарии, а главное, не хватало средств, чтобы учиться.

Учитель Ростиславин давал ему немудрый совет:

– Иди, Воробьев, в псаломщики. Голос у тебя хороший, закон божий, церковную грамоту знаешь.

– Благодарю покорно, Алексей Флавьяныч, не хочу в подряснике щеголять. Девки не полюбят. Я лучше топор за кушак да с отцом и братьями пойду на отхожие заработки, срубы рубить.

– Зря, парень, зря. Голос у тебя превосходный.

Расстался Сергей с училищем и учителями. Вернулся в Претиху. Отец говорит в согласии с думами сына:

– Дома тебе делать нечего, поезжай, Сережка, к брату Андрею в Архангельск. Он хорошо зарабатывает. Строит дом самому директору учительской семинарии. Не поможет ли тебе Андрей протащиться в семинарию на два года? Не бросать же, стало, раз задумано быть учителем...

Поблагодарив отца, Сергей отправился в Архангельск.

Брат Андрей – плотник, в почете и уважении. Устроил Сергею встречу с директором семинарии. Тот проверил свидетельство, задал Сергею несколько вопросов и принял его без промедления на двухгодичные учительские курсы. Обучение и книги – бесплатно. Жилье и харч – за свой счет.

Кто-то посоветовал Воробьеву сходить в Соловецкое подворье.

Там нужны голосистые ребята.

Старый иеромонах принял ласково:

– Что угодно отроку?

– Заработок небольшой на хлеб-соль и жилье.

– Чего же умеете делать?

– Петь.

– Это нам подходяще. Давай-ка я тебя, чадо, послушаю. Исполни, что можешь, из пасхалии.

Сергей вдохновенно, по всем правилам, как учил его Ростиславин, пропел иеромонаху «Святися, святися, Новый Ерусалим».

– Отлично! – восхитился иеромонах. – Годишься в наш хор. Скажу о тебе архимандриту – настоятелю здешнего подворья. И жилье дадим, и денежкой не обидим. Будет на что учиться...

Отвели Сергею конуру под лестницей. Жалованье пять рублей в месяц на харчи, а петь так, между делом, в субботние вечера и в праздные дни.

Два года учения, и – Сергей Воробьев получил аттестат на право учить детей в церковноприходской школе в Архангельске.

Беспредельная радость – учить детей. Стремиться быть таким учителем, как незабвенный Николай Васильевич Воскресенский.

А в это время уже началась война. Кайзеровская Германия набросилась на Россию. Несдобровать молодому учителю. Заберут в школу прапорщиков.

В Архангельске знакомый подпоручик посоветовал:

– Не жди, Воробьев, когда мобилизуют. Ступай добровольцем. Добровольцам предоставляют право выбирать любой род оружия...

– Куда бы вы советовали?

– Старая байка давно известна: «Щеголь служит в кавалерии, умный – в артиллерии, пьяница – во флоте, остальные – в пехоте...»

Решено в артиллерию.

На одни сутки приезжал Сергей домой. У отца спросил совета, идти ли добровольцем.

– Ступай, благословляю. Помни: под пулю не лезь и позади не прячься. Воробьевы трусами не были, В японскую войну старший твой брат бронзовую медаль заслужил, а тебя я буду ждать с «Георгием»».

Сначала направили в Лугу, в учебную команду вольноопределяющихся артиллеристов. Подружился Воробьев с неким однокашником Лагуновым, сыном генерала артиллерии, парнем боевым и откровенным в своих взглядах. И как-то случилось, что они, подвыпивши, не козырнули, не отдали честь встречному офицеру. Офицер придрался. Но пьяному – море по колено. Лагунов на придирку офицера ответил грубостью, и началась потасовка.

В драке помяли офицера.

Дело пахло судом. Выручил из беды генерал – отец Лагунова. Пришлось драчливым ребятам поспешить на фронт, не дожидаясь конца обучения и распределения.

Около Лодзи происходили сильные бои. А в Варшаве в ресторанах пьянствовали большие начальники.

– Кути, господа офицеры, неизвестно, что завтра будет...

Приехал дядя царя, верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. Ходил по ресторанам, плеткой драл спившихся офицеров, выгонял вон. Так укреплялась дисциплина среди начальствующего состава.

С первых же дней фронтовой жизни пришлось Воробьеву, человеку впечатлительному и наблюдательному, примечать в офицерской среде такие позорные явления, о которых не хотелось бы знать. Его дело служить, как того требует присяга – верой и правдой.

Первая его должность – разведчик, передовой наблюдатель в батарее. В его распоряжении – двое подчиненных телефонистов. Обязанность – разведывать расположение и движение сил противника и давать целеуказания командиру батареи.

Боевое крещение в районе города Шауляй.

Немцы упрямо, густыми цепями, предпринимали с барабанным боем психические атаки. Но они недооценили силу русской артиллерии.

Командир 391-го Трубчевского полка полковник Балтийский пришел на наблюдательный пункт и обратился к разведчику-корректировщику Воробьеву:

– Ну, вольноопределяющийся, вся надежда на вас да на пушки.

– Ваше высокоблагородие! Все атаки будут отбиты, не жалейте только снарядов. Правильно цели укажем, – ответил Воробьев.

Атакующие немцы подверглись внушительному и точному обстрелу. Шрапнельный огонь уложил многих на подступах к нашим позициям. Оставшиеся в живых поспешно отходили в свои траншеи. Тяжело контуженный Воробьев попал в госпиталь. И первое, что подумал, придя в сознание: «Вылечат, снова в бой. А если не вылечат? Погожусь ли быть учителем?..» Стал припоминать: бои были 26 и 27 мая... Немцев положено много. Телефониста Тюрикова раненого увезли. Оставались наблюдать вдвоем с другим телефонистом, Егоровым. Бойкий солдат, из владимирских богомазов. Жив ли он?..

– Ребята, какое сегодня число?

Кто-то из раненых ответил:

– Первое июля.

– А мне врач сказал, через две недели выпишут. А какого числа и месяца – не помню. Выходит, я что- то залежался.

– Голова – это, батенька, не что-нибудь. Главный командный пункт у человека – голова. Лежи... Мы вот тоже лежим, пока не поднимут...

В штабе полка командир Балтийский принял вернувшегося Сергея Воробьева в крепкие объятия, назвал его по имени и отчеству, поздравил с первой наградой – Георгиевским крестом четвертой степени.

Однажды, где-то под Сморгонью, немцы пустили удушливые газы. Зеленовато-желтые, ползучие, медленно приближаясь к окопам, расстилались по засохшей земле. Газы несли гибель нашим пехотинцам. И тут не растерялись артиллеристы. Из восемнадцати орудий открыли настильный шрапнельный огонь, рассеивая газовую атаку. Кстати, в помощь ураганной пальбе повернул ветер в сторону противника. От пущенного смертоносного газа пришлось немцам самим спасаться. Корректировщик Воробьев, в числе других артиллеристов, за отражение газовой атаки получил медаль на георгиевской ленте.

В октябре пятнадцатого года – активные бои в районе Двинска. Воробьев с простреленной рукой не покинул наблюдательного пункта. Перевязанный, остался в строю, передавая сведения для ведения точного прицельного огня.

Второй Георгиевский крест, третьей степени, как отличившемуся в этих боях, начальство нацепило на грудь двадцатилетнего Воробьева и разрешило ему съездить на родину в отпуск на две недели.

Как не поехать? Тем более – с двумя крестами! И деревню посмотреть, и себя показать. Ребят соседских взяли в солдаты. А ведь девки остались. Ждут своих ухажеров. В частушках проклинают девчата германского царя Вильгельма:

Пошли, господи, мне крылья,
Я слетаю на войну,
Распроклятого Вильгельма
Там на вилах подниму!

Со слезами радости встретили отец и мать Сергея: шутка ли, какой герой. И контужен, и ранен, и здоров, как чертушка, и два креста!.. Отец Илья ходит, высоко подняв голову. Мать, Ольга Асафовна, оделась в лучшее платье, в котором тридцать пять лет назад под венцом стояла и с тех пор не нашивала.

Расспросы, рассказы. Топится баня, варится пиво хмельное...

С первой вечерней гулянки поздно вернулся домой Сергей. Отец не спал, поджидая сына, сидел за столом и наслаждался свежим пивом. Илья подал сыну медный ковш.

– Пей, кажись, добро сварено. – Увидев у Сергея на правой руке, на изгибах пальцев, царапины, спросил: – Что это, с кошками дрался?

– Прости, отец, не стану врать: офицера-отпускника Алеху Хабалева мы с Быченковым крепенько отхлестали. А это, – поглядев на сжатый кулак, пояснил Сергей, – дал я ему по башке и поцарапал пальцы о кокарду на фуражке. Лупили при погашенном свете, не разбираясь, как попало.

– Не навоевались там, вояки, девок не поделили, что ли?

– Нет, просто надо было малость соскоблить с него спесь да чванство.

– Ну, это ваше дело. Лишь бы худо не было. Ведь он старший по чину. Послужишь, будешь жив, и ты в офицеры попадешь.

– Не стремлюсь, батько, в офицеры. Правда, как-то меня пытались произвести в прапорщики...

– Значит, представляли? А почему погоны не со звездочкой? – спросил отец.

– А вот это почти секрет, – усмехнулся Сергей. – Но от отца не может быть сыновней тайны. Только уговор: не обижайся и не расстраивайся. Слышал я от полкового писаря: меня считают неблагонадежным за то, что однажды там мы с дружком тоже побили как-то офицера. Но от наказания сумели увильнуть. К этому делу начальство запросило исправника
о том, что представляет собою мой дорогой папаша...

– Да ну-у! – удивился отец и прислушался.

– А исправник ответил, что мой отец, то есть твоя милость, Илья Ефимович, в пятом и шестом годах участвовал в нарушении порядков, самовольно рубил лес и других подбивал рубить в царских уделах... И мне по секрету писарь шепнул, что по этим соображениям быть прапорщиком мне отказано...

Отец, вспыхнув, заговорил:

– Ну и ну! Вот так хреновина! Десять лет назад аукнулось, а ныне откликнулось и на тебе отозвалось... Наплевать, не горюй, Серега. Воюй честно, как подобает русскому человеку защищать свою отчизну. Вот так. Два «егория» – это повыше, чем прапор. Я так понимаю и горжусь. Будто эти заслуги на моей груди помечены. Подумаешь, царский лес. А не пора ль ему стать крестьянским? Мерзавцы написали. До самых военных штабов донесли. Ну и сволочи!..

– Я так и знал, что ты начнешь горячиться. Война кончится, жив буду, приеду сюда, учительствовать стану в той школе, где с азов начинал. Давай, отец, выпьем еще пивишка и – спи-отдыхай... Проживем и без офицерских чинов...

Две недели отпуска пролетели быстро.

Снова фронт. Снова бои.

Немцы наступали, продвигаясь в Прибалтике.

В марте шестнадцатого года на Западной Двине, между Двинском и Ригой, готовилось наше контрнаступление.

Перед артиллерийской подготовкой Воробьев выбрал себе место на высоком дереве для наблюдения за противником. Как мог замаскировался.

Вражеский снаряд все же угодил в то дерево, и Воробьев в бесчувственном состоянии свалился на землю. Снова госпиталь, и снова ему награда – третий Георгиевский крест.

Ранения оказались не тяжелыми. Осколки извлекли. Не дожидаясь окончательного выздоровления, разведчик-наблюдатель Воробьев снова прибыл в свою часть...

Июль 1916 года. 73-я дивизия под Барановичами шла в наступление.

Грохот орудий с двух сторон. Телефонист-латыш, плохо говоривший по-русски, путал слова в передачах.

С трубой Цейсса и телефонным аппаратом, под обстрелом, бежал тогда Воробьев к высотке, удобной для наблюдений. Разрывом снарядов оглушило его и откинуло в лужу. Несколько минут оцепенения, затем он вскакивает и мокрый бросается к возвышенности. Быстро разматывает катушку с проводом, устанавливает зрительную трубу Цейсса, передает на батарею целеуказания.

Дружными залпами загрохотали орудия. Пехота оживилась и после артподготовки снова двинулась в наступление с меньшими потерями. Тяжело контуженный в этом бою, Воробьев был подобран и опять отправлен в госпиталь. Там получил поздравление от командования и четвертый Георгиевский крест.

Офицеры встретили его холодно. Чем-то были встревожены. Оказалось, в их дивизии, в Валуйском полку, произошло смятение. Солдаты взбунтовались, отказались от пищи, опрокинули кухню, кого-то побили.

В такой форме начинались, по сути дела, первые протесты против войны.

Командир батареи вызвал Воробьева.

– Вольноопределяющийся Воробьев, вы да еще наводчик Артюшенко и начальник третьего орудия Смирнов направляетесь в штаб дивизии. Вы за старшего.

Чувствуя что-то неладное, идут молча, хмурятся, искоса поглядывают друг на друга. Артюшенко, харьковский уроженец, рабочий, не выдержал молчания, спросил:

– Знаешь, Сергей, зачем идем?

– Не знаю.

– Ну так знай. Нам, не иначе как в чем-то подозреваемым, хотят преподать наглядный урок. Вот увидишь...

Пришли. Около штабных блиндажей выстроена обезоруженная рота солдат Валуйского полка. В стороне от них – представители из разных подразделений, вызванные для «наглядного урока». К ним присоединился и Воробьев с товарищами.

Штабной офицер зачитал приговор.

...Бунтовщиков, каждого десятого, расстрелять...

Караульный взвод выполнил приказание.

На обратном пути из штаба Артюшенко сказал Воробьеву с глазу на глаз:

– Сыты этой войной по горло. Время близится к революции. А кровавыми казнями нам рта не закроют...

Впервые о подпольных революционных организациях социал-демократов (большевиков) и о Ленине Сергей Воробьев услышал от Артюшенки.

Заканчивался 1916 год, последний год царизма – канун двух революций.

Недовольство войной возникло и усилилось среди артиллеристов.

Чрезвычайное происшествие – отказ от пищи и опрокидывание походных кухонь – произошло и в том полку, где служили Воробьев и Артюшенко. Пять человек, предполагаемых агитаторов-зачинщиков, взяли под стражу.

Высокое начальство предложило Воробьеву сдать всех «Георгиев», якобы на хранение, в полковой сундук. С него же сняли шашку, револьвер и даже шпоры.

Полный георгиевский кавалер оказался под следствием.

Артюшенко (будущий член ЦК Компартии Украины) был приговорен к трем годам тюрьмы. Но, к счастью, до Февральской революции оставались считанные дни.

Воробьева из-под следствия сумел выпутать генеральский адъютант Лагунов, тот самый, с которым они когда-то в Луге избили офицера.

В Петрограде началась Февральская революция.

Трон Романовых опустел.

«Временщики» ратовали за продолжение войны до полной победы...

В часть, где служил артиллерист-наблюдатель Сергей Воробьев, в район Молодечно – Вильно, приезжал рыскавший по фронту Керенский. Наигранная поза, актерская мимика, нервозная жестикуляция и фальшиво-подкупающая адвокатская фразеология, пересыпанная лозунгами – «война до победного конца».

Вместо ожидаемого «ура» верховный оратор услышал твердые голоса:

– Долой войну!

– Хватит, навоевались...

– Сам воюй за интересы буржуев и помещиков...

– Мы желаем жить и работать на свободной земле...

Еще до этих дней, благодаря беседам Артюшенко, Сергей Воробьев стал сочувствующим большевикам, настроенным революционно.

В Октябрьские и следующие за ними дни в армии началась великая перестройка.

По воле большевиков главнокомандующим был назначен преданный революции прапорщик Николай Васильевич Крыленко.

В дивизии, где служил Сергей Воробьев, представители солдатских комитетов сочли, что полковник Поляков не достоин ни звания, ни должности. Его единодушно, под общий хохот и аплодисменты, избрали ездовым на заднюю повозку в обозе.

Сергей Ильич Воробьев, сочувствующий партии большевиков, был избран солдатами командиром артиллерийского дивизиона.

Прошли дни братаний, перемирия и переговоров о мире в Бресте.

Солдаты – крестьяне в шинелях – стали разъезжаться по родным селениям, устанавливать и крепить на местах советскую власть.

Сергей Ильич со своим артдивизионом выбыл в город Лебедин на расформирование.

А теперь можно и на Уфтюгу, в Верхнее Раменье – учительствовать. Ранения и контузии, потребность в организаторах на местах давали Воробьеву право на демобилизацию.

В уездном городишке Кадникове, 1 августа 1918 года из сочувствующих он стал членом РКП (б) и поехал с поручением Укомпарта организовать у себя в Верхнераменской волости партийную ячейку и ведать земельным отделом. А это значило – прирезать земли по едокам бедноте и середнякам и наделить их лесными участками.

Больной отец Сергея, Илья Ефимович, доживал последние месяцы. Работать уже становилось ему невмоготу, читал наугад, случайно выхваченные страницы в библии, искал в ней указаний, как надо жить, и предсказаний на будущее, которые казались старику темными, а молодым людям – вернувшимся фронтовикам – совершенно ясными:

– Даешь мировую революцию во главе с «Интернационалом». И кто был никем – тот станет всем!..

Развернулась и стала принимать широкие и опасные размеры гражданская война.

На Вологодчине объявлена мобилизация коммунистов.

Сергей Воробьев получает назначение на Южный фронт в 44-ю дивизию, которой командовал Николай Александрович Щорс.

Опытному артиллеристу Воробьеву доверяется командование батареей и по совместительству – политическая работа среди бойцов-артиллеристов и гражданского населения.

Дрались против белых, гайдамаков и петлюровцев, дрались за Киев, за Житомир, за Прилуки и Коростень. Под Коростенем, 30 августа 1919 года, погиб храбрый, энергичный любимец солдат Щорс.

Как страницы живой истории, перелистываешь дни за днями в боевой биографии Сергея Ильича.

Отгремели бои под Житомиром, под Бахмачом и Нежином.

Кончилась война полным разгромом белых генералов.

Панская Польша согласилась в октябре 1920 года заключить мир с Советской Россией. И только японские самураи продолжали еще оставаться на нашей дальневосточной земле.

Временно прерывается военная служба...

Воробьев возвращается на родину.

Год проходит на партийной работе в уездном комитете.

Потом снова армия. Служба всерьез и надолго, до самой отставки.

В двадцать девятом году на курсах в Морской военной академии Сергей Воробьев изучает морскую тактику и стратегию, службу штаба, военно-морскую географию, военно-морскую организацию, военно-сухопутное дело.

При жизни Сергея Мироновича Кирова, с которым приходилось часто встречаться, приходилось пользоваться его поддержкой, Воробьев назначается комендантом и комиссаром Ижорского укрепленного района Краснознаменного Балтийского флота.

На этой работе он пребывает пять лет.

Серьезное задание – укрепить подступы к Ленинграду. О своих делах по устройству береговой обороны Воробьев докладывал Сергею Мироновичу. Строительство шоссейных и рельсовых путей, усиление фортов на побережье входили в заботу руководства Ленинградской партийной организации.

Киров безотказно и существенно всегда помогал в этих делах Воробьеву, заботливо и деятельно возглавлявшему нелегкий участок, именуемый для краткости ИУР.

Когда не стало незабвенного Сергея Мироновича, в Ижорский укрепрайон стал приезжать и интересоваться делами готовящейся обороны Андрей Жданов.

Жданов и Ворошилов участвовали в разборе действий маневрирующих частей береговой обороны Краснознаменного Балтийского флота.

– Маневры проходили хорошо, – вспоминает об этих днях Воробьев, – командующий Ленинградским военным округом в заключение сделал тщательный, подробный и глубокий разбор маневров, вскрывая недостатки и отмечая положительные стороны.

Как-то невольно помолчали мы за беседой с Сергеем Ильичем и в дальнейшем разговоре подошли к первым дням Великой Отечественной войны.

Еще в 1938 году Воробьев получил назначение на должность начальника Управления снабжения всего Краснознаменного Балтийского флота.

Большой размах хлопотливой работы оказался ему по силам и способностям.

В марте 1942 года в Кремле Жданов встретил обросшего бородой Воробьева, крепко обнял его и сказал:

– Помните, Сергей Ильич, я приезжал к вам в Укрепленный район. Помните слова над аркой: «Подступы к городу Ленина сделать неприступными». Теперь эти укрепления очень пригодились. Наши держатся и дерутся на Ораниенбаумском пятачке, который, как вам известно, входит в территорию Ижорского укрепрайона. За это вам большое спасибо! А второе вам, Сергей Ильич, спасибо за созданные вами запасы за время предвоенной службы. Нам пришлось воспользоваться кое-чем из военно-морских запасов. Рабочих мы приодели в бушлаты. Часть продовольствия берем у моряков на поддержку населения осажденного Ленинграда...

В июне сорок второго года Воробьев – генерал-лейтенант.

Его вызывает Жданов:

– Мы знаем, товарищ Воробьев, о вашем намерении отказываться от повышения. Но я думаю, что упрашивать не требуется. Партия вас назначает заместителем наркома Военно- Морского Флота. Нарком, Николай Герасимович Кузнецов, молодой, ему требуется опытный, боевой, энергичный заместитель по обеспечению всей тыловой службы Военно-Морского Флота.

На такое предложение Сергей Ильич реагировал нелегким вздохом. Возражать тут не приходится.

– Вы неплохо поработали в предвоенное время, – продолжал Жданов. – На стационарных военно-морских базах сумели и успели создать приличные фонды на случай военного времени. Теперь будет потрудней. Поможем. Проводите соответствующую реорганизацию аппарата, составляйте заявки на фонды. Добивайтесь по заявкам защиты у Микояна, Косыгина и Первухина. Будьте в контакте с Хрулевым. Почаще бывайте на Балтике, не забывайте о Северном флоте, Черноморском и Тихоокеанском. Желаю вам успеха...

– Трудненько приходилось, – говорил мне в заключение одной из встреч Сергей Ильич Воробьев. – Объем и характер нашей работы того времени, даже через четверть века, не вмещается в рамки обычного рассказа. Куда там! Разве можно объять необъятное! Бывший нарком Кузнецов уже второй том мемуаров написал, а если описывать работу службы тыла, то еще не один том понадобится. Ох, как приходится иногда изворачиваться, мудрить, искать выхода из всяческих положений. К примеру скажу: требовалось много горючего. А как его доставить в осажденный Ленинград? Ведь без горючего, как и без продовольствия, – положение гибельное. Ухитряемся, в глубокой тайне от врага, провести трубопровод по дну Ладожского озера. И горючее стало поступать бесперебойно.

– Однажды случилась и такая закавыка против и поперек наших мероприятий, – продолжал вспоминать Сергей Ильич. – Мазут мы добудем в любом количестве, а куда разместим? Пошли на хитрость: все пустые корабли превратили в хранилища мазута. В случае обстрелов передвигать такие плавучие базы горючего проще простого. Но и этого мало. Батальоны строителей были привлечены копать ямы – емкости для мазута. Если в таких ямах сделать глиняные стенки толщиной десять-пятнадцать сантиметров да уложить дно глиной, толщиной до полуметра, тогда ни одна капля мазута не пойдет в утечку, и от бомбежки скрыто... Так мы и делали...

– Вот, пожалуй, и все, товарищ писатель. Не мое дело – давать характеристики ответственным товарищам, с которыми приходилось работать и встречаться по делам служебным. Люди вырастали на глазах, поднимались до высоких постов. Некоторые не выдерживали, спотыкались, падали и не всегда поднимались. На днях я получил с дарственной надписью книгу от вице-адмирала Николая Смирнова. Книга называется «Матросы защищают Родину». В ней автор мимоходом говорит и обо мне, и об отношении ко мне со стороны Жданова. Спасибо, приемлю... А вы знаете, этот Смирнов, бывший грязовецкий кузнец, работал у меня в должности завклубом. Стал расти да расти. И вот он уже вице-адмирал и мемуары строчит... По части мемуаров обращался ко мне однажды с письмом товарищ Хрулев, просил встретиться. Встретиться не пришлось. Жаль, Хрулев вскоре умер. С ним хорошо было работать. Андрей Васильевич всегда был со мной в контакте...

Помолчал Воробьев, погладил пышную окладистую бороду, которой позавидовал бы и сам Лев Толстой, походил по комнате, сделал несколько физкультурных движений.

– Что теперь мне остается делать? – снова заговорил он. – Хожу на партсобрания. По приглашениям выступаю с воспоминаниями о трех войнах. Недавно ездил в Москву, в полной парадной форме, вручал медали участникам Отечественной войны. Хотите, покажу вам мой парадный китель?..

Сергей Ильич распахнул фанерный гардероб. Светлопуговичный, аккуратный китель висел в сиянии орденов и медалей.

– За службу меня не обошли наградами: два ордена Ленина, «Красное Знамя», три «Красные Звезды», орден Ушакова 1-й степени, медали, именное оружие...

– А где ваши четыре «Георгия»?

– Ну, разве сохранятся за полвека с лишним. Знаю, что один золотой крест второй степени покойная супруга на ремонт зубов израсходовала. Остальные утеряны.

Просматривая папку с бумагами, я увидел интересный типографский оттиск. Это была статья Маршала Советского Союза И. Баграмяна.

Читаю подчеркнутые карандашом строки:

«...С началом и в ходе войны, в чрезвычайно сложных и трудных условиях, в органах тыла флотов своевременно были проведены мероприятия по отмобилизации, развертыванию сил и всестороннему обеспечению боевых действий.

Большую работу по организации и осуществлению всестороннего тылового обеспечения флотов проделали в годы Великой Отечественной войны заместитель народного комиссара Военно-Морского Флота начальник Главного управления тыла генерал-полковник С. И. Воробьев, а также начальники тыла флотов генералы и адмиралы: М. И. Москаленко, Н. П. Дубровин, М. Ф. Куманин и В. Ф. Бурханов...»

В гостях у Сергея Ильича, делая эти выписки и записи, я старался вложить их в тесные рамки очерка, который мог бы когда-либо кому-нибудь из пишущей братии послужить канвой для большой художественной биографической повести.

Провожая меня до станции, Сергей Ильич на прощанье говорил:

– Удивительное свойство стариковской памяти: все то, что было в давней юности, отлично, до мелочей в голове крепко сидит, не забывается. А вот то, что в старости и недавно было, то из памяти вылетает. Приходится на листочках записывать, дабы не забыть, что надо сделать или что вспомнить.

И добавил, но, кажется, не слишком уверенно:

– Давай-ка, земляк, наберемся здоровья и сил да побываем у нас на родине, за Кубенским озером.

– Побываем, Сергей Ильич, побываем!..

Коничев К. Мой земляк Сергей Воробьев / К. Коничев // Звезда. – 1970. – №6. – С. 158 – 165. Звезда. – 1970. – № 6. – С. 158 – 165.