Литература об отдельных участниках Первой мировой войны

Еремин И.М. На рубеже двух веков : [воспоминания]

Иван Матвеевич Еремин сейчас на пенсии. Живет в Белозерске. Уроженец дер. Ростани Антушевского сельсовета, участник первой мировой войны. Георгиевский кавалер, добровольно вступивший в Красную Армию, отдавший 30 лет работе на водном транспорте. Он прожил славную трудовую жизнь. Иван Матвеевич большой знаток и любитель устного народного творчества, помнит наизусть десятки старинных песен, стихов. Выйдя на заслуженный отдых, он взялся за перо. Бесхитростным языком подробно описал всю свою жизнь, богатую интересными большими и мелкими событиями.

Мы начинаем печатать отрывки из его воспоминаний. Пожилым читателям будет интересно вспомнить, а молодым – узнать о том, как жили люди Белозерска и окрестных деревень в далекие теперь уже времена, и о многом другом. Авторский язык по возможности сохранен.

НА РУБЕЖЕ ДВУХ ВЕКОВ

В доме нас жило 22 человека. Глава семьи – дедушка Савелий Федотович, от которого мы и произошли. Старик был крутого характера, вспыльчив. Но меня он любил и всегда брал с собой в город за продуктами. Дедушка оставлял меня дежурным на телеге, чтобы городским козам не скормить сено. А козам тогда вольно жилось: целым гуртом бьются около рынка, скачут на телеги. Если нет дежурного у лошади, то уж подгребать после коз нечего.

Ну вот дедушка и скажет мне: «Вайка, сиди, смотри, не слизивай. Я тебе фунт ситнего принесу».

И жарюсь я целый день на телеге. Наконец, дедушка является, конечно, под куражком, несет мне обещанный фунт ситнего. Уж за такое удовольствие я рад ему услужить. После угощенья захочется пить – и вот до Куности-реки, а то и до дому едешь как собака на жаре.

А дедушка тихо не любил ездить да еще соточку другую выпьет – и вот гонит лошадку, шапку сбросит, только волосье раздувается. Ездил он всегда без погонялки, а только наторгивал вожжами, встав на коленки. Мерин был рыжий, молодой, послухмяный...

С бабушкой Авдотьей Степановной я тоже бывал в городе. Там у нее была весьма хорошая подруга Дарья Алексеевна, сухая высокая старуха. За бабушкой никакого контроля не было. Хозяйство было большое, к осени ягнят полный хлев накопится. Наши мамы, бывало, с утра подоткнут юбки и ходят-бродят до самой темной ночи – телят-ягнят поят, воду таскают – только плечи трещат.

А бабушке Авдотье Степановне и дела мало. Сидит неделю, другую – пахтает сметану, топит масло, с божьей помощью затаривает – и в путь дорожку по столбовой в Белозерск к гостеприимной Дарье Алексеевне. Такое расхищение продовольствия домочадцы замечали, но вмешиваться в руководство старших не имели права.

Бабушка из города приходила со спиртными напитками. Дедушку угостит – тот рад без души.

Вот так Авдотья Степановна и воротила хозяйскими делами, а кулака над ее головой не было. Поторговывала бабушка водочкой. Обычно она запасалась ею к весне, когда пропускали барки через мост на Куность. Барки строили и в Новишках, и на Рыбнице, и между Чулковым и Ростанями. Были годы, когда в воду спускали их до 100 штук. Чтобы пропустить барки, утром мост разбирали, а к вечеру опять собирали. Хороший был сезон для продажи водки. Шинкарки не зевали. Продавали четверти, сороковки, сотки, мерзавчики и шкалики...

Хотя мяса у нас в доме целые кадушки стояли, но щи мясные не каждый день хлебать приходилось. Первым гостем на столе были постные щи с овсяной крупой, со свежей или квашеной капустой. Изредка подавались овсяные блины. Их крошили в эти щи – не хвастовски скажу – лучше всякого меду нахвощешься. Да еще старики поговорку скажут: «Хлебайте, робята, щи – кудри завьются». Как тут не постараться: весьма соблазнительное обещание. Дед Савелий всегда кушал за заборочкой один или с бабушкой. Все любили редьку с кислым квасом, едят да только покрякивают. Наверхосытку приносят творогу, проще называли кислое молоко (оно квасилось в кадушках).

Посуда глиняная была в большом изобилии: в ладку щи, в ладку редьку, в ладку кислое молоко. И в бане мылись из таких ладок. Кислое молоко холодной речной водой заливалось. Бывало, спросишь у бабушки молочка, а дедушка и скажет: «Бык не доен». Так работяги нашего хозяйства и нахлещутся кислятины – до вечера пить не хотят.

А работы хватало. В летнее время изнывали на сенокосе. Косили до белых мух. Работали 4 женщины да дед Николай – брат Савелия. Безответный был старик. Он и жал всегда вместе с женщинами, на боль в спине не жаловался.

В БОЛЬШОЙ СЕМЬЕ

Праздники у нас большие устраивались, пива варили много, не скупились. Родня собиралась многочисленная. Помню такой случай. Загостился у нас Холщагин Василий Иванович, свалился в горенке, где наша семья спала. Вот является с гулянки Матвей Савельевич, отец мой, увидел непрошенного ночлежника, схватил его за ноги и потащил за порог: «Ах ты, такой-перетакой, еще и спать уклался». У того и хмель прошел – заорал во все горло: «Матюша, Матюша, христа ради, не тащи. Сам уйду!» Они давно что-то между собой не ладили.

Ну, Василия Ивановича было за что и за ноги тащить – большой был фискал. Видимо, здорово когда-то подшутил он над Матвеем Савельевичем или плохо угостил: у них, бывало, в праздник усов не усалишь – рюмочку за обедом, другую – за чаем, и до свиданья. А сами были страстные любители чужие пороги обивать.

Хмель у нас свой рос, хмельник был обширный. Много кулей хмеля в запасе на сарае стояло. И детвора щипала его: даром редьки и кислого молока не ели. Зато в праздник нас угощали белыми пирогами. Пекли их редко. Бывало, с большой жадностью смотришь на пирог, слюнки текут – скоро ли отвернут кромочки. Подхватишь из рук бабушки кусочек – и сразу же на улицу, чтобы показать кому-нибудь из детворы.

Бабушка и на этот счет была скупа. Мы ее звали папой – это было весьма почетно. «Папа, дай белого-то!» Она отломит в сердцах от буханки корочку и проговорит: «На, волк бы тя съел. Чего гостям-то?» После этого ждешь только ее веселого расположения, чтобы выпросить еще кусочек. В праздник нас не пускали за стол вместе с гостями – кормили позднее тем, что оставалось недоедено, недохлебано.

Дедушка Николай был в семье самым скромным и тихим. Дрова на весь дом и для сушки овинов всегда пилил один поперечной пилой. Летом он брал меня с собой в поле.

Помню один случай. Мне не больше 5 – 6 лет было. Поехали мы за снопами. Дед отдал мне вожжи: «На, Ванька, погоняй». Обрадовавшись такому доверию, я встал стамя к передним сваям, размахнулся вожжами и хлестнул кобылу. Она сразу остановилась, как вкопанная, а я кубарем полетел под ее задние ноги. Дед слез с телеги, подает мне руку: «Ну, ездок, вставай, кобыла-то тебя сейчас лягнет». Правда, упал я удачно, не ушибся.

Дед подавал мне снопы, а я укладывал их на телегу. В бороновании я тоже заменял взрослого человека. Дед, бывало, подсадит меня верхом на кобылу, подаст повод. «Ну, Ванька, держись за дугу!». Объяснит, как боронить – рядок возле рядка, чтоб чилизин (чилизна – пропуск при бороновании) не оставалось. И вот я сижу на кобыле, шумлю, погоняю, нукаю. Фуражек нам до школы не покупали. В жаркую погоду на себе только портки и рубашка домашнего изделия. Напекло мне однажды голову солнцем, и взяло меня обмороком – свалился с кобылы на землю. Но обошлось благополучно.

Дедушка Николай был незаменимым работником, трудился как казак нанятой. Денег в кармане у него никогда не было. Раз в неделю ему требовалось 2 – 3 копейки. Дед был религиозен: каждое воскресенье ходил в церковь. Надев свой пиджак из сукманины, катаную шляпу из овечьей шерсти, подходит к иконе. Помолясь, обращается к деду Савелию с просьбой: «Савушка, дай мне богу на свечку!». Старший брат выходит из-за заборки, хлопнув крышкой сундука, с семиткой (2-мя копейками) в руке, а если праздник побольше, то даст и гривну.

За стол садились все вместе. Переднюю лавку занимали старики, а боковые – их сыновья со своими выводками. Особенно жаден был дядюшка Осип. Он всегда сидел злой и больше всего следил за нашим гнездом: постоянно упрекал и оговаривал нас. Дядюшка не замечал, что его ребята тоже не зевали, закидывали ложки в блюдо. Не знаю, наедалась ли наша мама досыта за столом.

Вот такая была наша большая славутная семья.

СВАТОВСТВО

Теперь немного об Александре Савельевне, моей тетушке. Женихи ее рано стали сватать. Начин сделал Василий Николаевич Смелов из Мотомы. Привез он для приманки бочоночек водки и огромный солодяной пирог, выпеченный на патоке.

Наш дедушка Савелий гоголем заходил вокруг бочонка. Послали за невестой – она в это время гостила в Чулкове у Холщагиных. Желания ее не спрашивали. «Ково ошо ждать, Сашуха? – заявил ей дед. – Смеловы мужики крепкие».

Выручил невесту наш папаша Матвей Савельевич – он в это время работал в Бичевинском волостном правлении писарем. Заходит в дом и спрашивает бабушку: «О чем, мама, плачешь?». «Да как, Матюша, не плакать? Вот Шурку просватали, а жалко стало». «Эх, мама, мама, подумай-ко сама-то: отдаешь Сашуху в такую даль – и в гости-то к ней не сходишь: зимой на дороге застынешь».

Тут-то и призадумались наши старики, чуть-чуть попротрезвели, поскребли за ухом и с досадой, с извинениями, жмурясь от стыда за чужое угощенье, дали жениху откровенный отказ. Бедный наш жених, схватив кушак и шапку, выбежал из дому, не попрощавшись.

Невеста ликовала. Правда, это было временным спасеньем. Слухи про нее разошлись по всему околотку. Раньше было так: если женихи привяжутся сватать наперебой, то у этой славутной невесты пороги не простывают.

Через несколько дней нагрянули новые сваты. На этот раз из какой-то близкой деревни.

Сватья была речиста, медом поливала из своих сахарных уст, нахваливая жениха. А он был налицо – как туземец: роста небольшого, широколицый, толстолобый, одутловатый, черный, как смоль – сидит молчит, только белками мелькает. Тут уж старики сразу отказали. Да и невесте он не приглянулся. А по слухам был мужик самого доброго сердца...

Не прочь был посватать нашу славутницу и зоринский сосед – Иван Гурьянович Миронов, но с ним старики не церемонились: выпроводили за порог.

Выбор пал на Степана Алексеева из Зорина. Жених был недурен собой, даже имел карманные часишки, цепка серебряная блистала поперек груди. Он плавал на пароходе «Павел», который принадлежал белозерским купцам братьям Капарулиным. Наш Савелий Федотович недолюбливал зоринских щеголей, много причин для отказа придумывал, но сваты прилипли, как сера. В конце концов дело было улажено.

ПОЕЗДКА

Не раз сыновья Савелия Федотовича начинали разговор о разделе. У деда был один ответ: «Вот тебе доля – жену в руку, костыль в другую – и валяй на все четыре стороны!».

Но старики умерли, и братья решили разделиться. Это было в марте 1908 года. Приехал из Белозерска дядя Михаил, который служил полицейским стражником. Меня сразу же послали за папашей: он в то время работал в Никановском волостном правлении.

Еду по Лозско-Азатскому озеру, стоя в санях, погоняю рыжего мерина. Попадается навстречу обоз.

– Вороти, такая-перетакая! Чево рот открыл? Вот тебя сейчас во снег зароем.

А снегу в ту зиму надуло в озере: сверни с дороги на худой кляче, обратно не выберешься. Но мерин у меня был резвый, несмотря на то, что обе холки у него волки вырвали. Мужики завели его в сугроб и сани поддернули с дороги. Обоз проехал. Мой рыжко посмотрел в сторону уезжающих недружелюбно и давай скачками вылетать на дорогу, меня всего облепил снегом.

Дальше еду, поторапливаю рыжего, чтобы больше встречных не попалось. Проезжаю деревню Подол (здесь когда-то дедушка Николай женился). Жена его большая дремунья была: сидит вечером за прялкой – и вот дремлет, кланяется, пока кто-нибудь над ней не подшутит.

А шутить больше всех любил дядюшка Михайло. Вечерами жгли лучину. Березовые поленья для этой цели пилили длинные. Возьмет кто-нибудь горящую лучину в рот и идет во двор, в амбар, в клети. Сейчас только удивляться приходится, мало было пожаров.

Вот в зимний вечер сидят все дома возле лучины – кто чем занимается: сети готовят, обувь ремонтируют. А дядя Миша от нечего делать берет доску, на которой валяются обрезки кожи и войлока, и подходит к дремлющей тетушке Парасковье с поклонами. Тетушка наклонится – и шут Миша тоже. Все семейники следят за этой сценой с интересом. Наконец, дедушка Николай не выдерживает, толкает локтем свою супругу: «Ну, невеста, чово подарков не берешь? Жениху кланяться надоело».

Наша невеста – на чем белый свет стоит – набрасывается на дядюшку с самой позорной для него pyганью: «Ох ты, ропак, ох ты, шадровитый штраховишшо...». Все заливаются смехом...

Но вот и волостное правление. Матвей Савельевич, пожимая руку старшине Мелединскому, собирается уходить.

Обратно поехали в сумерках. В озере опять встреча: пара лошадей гуськом впряжена в карету. Слышим голос ямщика: «Вороти!» Отец тоже в ответ: «Вороти сам!». Потом выскочил из санок, подбежал к карете – хочет опрокинуть ее с дороги вместе с кучером. Но ямщик оказался знакомый, и волостного писаря он уважил. Тот с улыбкой проехал мимо пары, загнанной в снег чуть не по уши. Больше встречных не попалось. В эту ночь браты произвели раздел имущества.

ДЕРЕВЕНСКИЕ ПОСИДЕЛКИ

Время детское не идет, а колесом катится. На школьной скамье долго не засиделся – заведующий Антушевской школой Павел Гордеевич Вересов вручил мне свидетельство об окончании 1 класса 4-го отделения. На вечерней молитве все шесть отделений – триста пар глаз – осудительно, как мне казалось, смотрели на меня: наверное, отнесли к группе шалунов, отчисляемых из школы за поведение.

А скоро, заткнув топор за опояску, я уже участвовал в деревенском разделе земли. Потом работал: заготовлял корм для скота, ездил за сеном, соломой, носил воду. По вечерам, управившись с делами, спешил к сверстникам, только глубокие сумерки разгоняли детвору по домам. Весь в снегу забираешься на печь сушиться. Потом по-быстрому поужинаешь и незаметно выскальзываешь за дверь. Куда бы вы думали?

Исстари в деревнях молодежь вечерами собиралась на посиделки. Ходили по порядку от одной девицы к другой или подыскивали избу на всю зиму за плату. Обычно охотно соглашались на это вдовы – чаще всего за дрова, которые привозили девушки.

В нашей деревне было 3 группы по возрасту. Они так и назывались: большая беседа, средняя, маленькая. В старшей группе веселее всех: тут и гармошка, и бубны, и пляски. И в средней беседе начинали появляться малоопытные гармонисты. Ну, а те, кто недавно свои буквари положил в столы, тоже собирались где-нибудь, подражая старшим.

С нами по соседству жил занятный старик – столяр Семен Сидорович. Он мастерил самодельные балалайки, самые простые трехструнки. Я у него проживал постоянно. Помню, он подарил мне – еще дошкольнику – сделанную из чурбака-опилыша деревянную гармонью. Моим радостям не было границ! Ходил по деревне, нажимая на воображаемые клапана, наигрывая языком.

Первую балалайку я купил у Семена Сидоровича за пять копеек, у него и игру перенимал. И вот со своим инструментом оказался на маленькой беседе. В эту первую зиму мне неожиданно повезло.

В нашу деревню вдруг приехали иностранцы: то ли шведы, то ли норвежцы – человек десять. Все молодые, один только постарше – старики звали его бароном. Они занимались охотой: стреляли волков, а больше медведей. У богатого мужика Нестерова сняли дом. К удивлению наших жителей, спали они в холодном, нетопленном помещении. Обувь, одежда – все было меховое.

Наверно, они были специально направлены своим правительством, чтобы пощупать и изучить «немытую Россию». Охота для них была не так интересна: то и дело занимались фотографированием местности. Не скупились, снимали и стариков со старухами, одетых в лохмотья, особенно в субботний день, когда старухи топили бани, – грязные, в саже, с клещами, крюками, вениками, разным тряпьем в руках.

И вот эти господа придумали сделать вечер. Пригласили всех девушек старшего возраста, рассадили их возле себя, стали угощать всякими гостинцами. Только старший умел говорить по-русски, остальные по-своему балакают, что-то на пальцах девицам показывают, стараются найти общий язык. А у наших девок языки совсем онемели, только смотрят на иностранцев да ресницами хлопают.

Я стоял на улице и потрынкивал на своей балалайке. В это время выходит «барон» и спрашивает у меня: «Вы гитарист?» Я, к своему удивлению, смело ему отвечаю: «Да, гитарист». Он взял меня за руку и повел в зал – не один гармонист не удостоился такой чести.

Я, как сумел, похлопал по струнам, поперебирал по ладам, но плясать под мою музыку ни у кого желания не появилось.

Когда стали расходиться, «барон» вручил мне за игру 50 копеек. Заработать такую сумму за какой-нибудь час по тем временам – дело большой удачи. Я скоро сторговал у Семена Сидоровича другую балалайку, побольше и покрасивее.

Наш отец, волостной писарь, изредка навещал своих домочадцев. Прислушиваясь мельком к моим музыкальным упражнениям, он вдруг расщедрился: немножко во хмельку, на улыбочке, подает мне балалайку: «На, Ванюшка, – эта, поди, лучше». Конечно!

Это была новенькая, блестящая балалайка фабричного производства.

Теперь я на любой беседе был в большом почете.

НА БАРКЕ

Я услышал от кого-то, что летом можно наняться на барку. Мать не задерживала, и в самом незамедлительном времени я уже был в Чайке – разглядывал шлюз, который видел впервые. Но долго смотреть не пришлось – зеворотов сразу отогнали подальше.

Куда идти? У кого спросить про работу? Уже хотел обратно поворачивать оглобли, но в это время подходит ко мне пожилой человек, краснорожий, с рыжими волосами, и говорит на ломаном русском языке: «Эй, парень! Чего тут стоишь? Пойдем ко мне работать на судно». Я спрашиваю, чуть приоробев: «А сколько заплатите?»

– Вот дойдем до Вытегры – получишь 9 рублей, – отвечает он. – Харчи бесплатные. Будешь помогать шкиперу.

И вот я на работе. Все суда, проходившие каналом, в том числе и наше, тянули лошадьми. Судно, на которое я попал, называлось коломенкой. Нескладное, длиной около 40 метров с рулем, оно еле помещалось в шлюзах.

Место для сна мне отвели в трюме, в кормовой трети – знай катайся с мешка на мешок. Шкиперу будить меня было легко, как раз над головой он танцевал со своим рулем. В июне день тянулся часов 20. Отдыхали только тогда, когда погонщики кормили лошадей.

Шкипер был черемис (мариец), но по-русски говорил подходяще. Он звал меня Вайкой. «Вайка, а Вайка! Вставай, дьявол, дока я тебя будить буду. Вот скажу караванному – денег не получишь!» А я так за день умаюсь – в себя прийти не могу. Шкипер был неопытный, да и руль сделан, видно, наскоро: судно наше то и дело рыскало от берега к берегу.

А скопление барж на канале в это время было большое: везли муку, крупу, яйца, зерно, дрова в Питер. В нашем караване шли 4 суденышка. Команда состояла из черемисов и татар. Дожди не выпадали, палило солнце, канал обмелел. Как только судно сядет на мель, скопляются все. На берегу устраивают крестовой ворот – и начинают нахаживать вокруг. Это устройство было опасным. Нередко случались ушибы, а то и насмерть прихлопнет кого-нибудь.

Не знаю, сколько времени я путешествовал с этими чужаками, но все больше мною завладевала мысль сбежать со своей черепахи. И вот в Порогах, когда мы пристали к берегу, я ушел, не требуя расчета.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ

Не успел я дойти до шлюза, подходит ко мне человек с черной сумочкой, вроде портфеля.

«Ты откуда, парень?» Я ему отвечаю: «Из Ростаней». «А куда идешь, как тебя зовут?» Я ответил. «Ну вот что, Иван, давай-ка пойдем ко мне на судно – станешь лошадей гонять. Матрос будет тебя заменять во время отдыха и обеда. Дойдем до Вознесенья, а там я тебя домой отправлю. Пять рублей за работу, харчи мои».

Мужик оказался вежливый, я был будто обворожен им и сразу же согласился.

Иван Андреевич был хозяином суденышка. Он закупил в Рыбинске овес и вез продавать в Питер. Я погонял лошадей с раннего утра и до позднего вечера. Так на работе утомишься, что и без чаю свалишься спать на мешки. Но, наконец, я эту лямку вытянул – показалась Вознесенская пристань. Моя экскурсия кончилась. Дальше баржи тащил речной пароходик. Иван Андреевич скомандовал вычалить лошадей.

«Вот, Ваня, – сказал он мне, – дед Кузьма (это был погонщик с другого судна). С ним ты поедешь домой, в Чикиево, моих лошадей погонишь, а жинка с тобой рассчитается». Мои подорожные для пропитания хозяин сдал дяде Кузьме. У него в колымаге были положены два куля овса для лошадей. И вот мы отправились в обратный путь.

Дед Кузя Огваздин был белозер. Любил выпить. На первой же остановке в Оште нашел покупателя на овес – один куль продал. Купил вина, меня выпить заставил, чтобы я потом не проболтался о его мошенничестве. Меня скоро потянуло на сон, я вышел из чайнушки и завалился спать в колышку (так называлась наша повозка на двух колесах).

Не знаю, когда выехали из Ошты. Дед Кузя тоже заснул, сидя на колышке. Лошади, видно, не впервой идут по этой дороге, у них все деревни заучены и те дома, куда они раньше на кормежку приворачивали. Повозка остановилась. Кузя заорал: «Вайка, вставай! Где шляпу-то потерял?» А шляпа у меня была катаная, с широкими полями, простреленная в нескольких местах дробью.

В этот момент подходит хозяйка дома – Кузя ее признал. «Ну чего, мужики, у вас неладно, чего шумите?» А сама на улыбочке. «Да вот Вайка шляпу потерял, не видала ли? И шляпа-то у него – бросить только, не один поп не возьмет». «Ну так и быть, на возьми, молодой человек, да больше не пей так, а то и сам из колышки вывернешься».

Попили мы у нее чаю и поехали дальше. По ночам лошадей кормили на мужичьих покосах. И господские попадались – нам все равно. Долго ли, коротко ли, наконец, показалось Чикиево. Молодая хозяйка пригласила меня войти в дом попить чайку, после этого подала 5 рублей, заработанные мною, и я распростился.

Источник: Еремин И.М. На рубеже двух веков : [воспоминания] / И.М. Еремин // Новый путь. – Белозерск, 1965.