«Дорогие друзья!
Завтра мне предстоит операция. Насколько я понимаю – трудная... Конечно, я рассчитываю жить и работать вместе с вами еще долго, но это не исключает особой обостренности сегодняшних моих чувств и мыслей о нашем деле, что, возможно, скажется и на ответе, потому прошу заранее извинить за всякие перехлесты...
Трудно представить себе что-либо более печальное, чем подведение жизненных итогов человеком, который вдруг осознает, что он не сделал и сотой, тысячной доли из того, что ему было положено сделать. Думать об этом необходимо с первых шагов литературной жизни. К сожалению, понимание этого к большинству из нашего брата приходит слишком поздно, когда уже разболтанность, тяга к разного рода успехам, «клубному шмыганию» берет верх над трудолюбием, над творческой страстью...
Писать надо, друзья мои! Писать о том, о чем хочется и как хочется, и только писать как можно полнее. Высказывать себя, свои представления о жизни, свое понимание ее и, конечно, как можно правдивее, – правдивее настолько, насколько позволяет собственный характер и уважение к своему человеческому достоинству. Лишь в этом случае можно быть счастливым и достичь в литературе чего-то своего, не изменив ее великим традициям. Только такая работа будет народной. А «теоретизирование» на эту тему – не наше дело, не стоит на него тратить время и силы. 24 апреля 1968 года. Александр Яшин».
Горько сознавать, что эти письмо «Вместо ответа на анкету о народности поэзии, о национальных и классических традициях ее» написано меньше чем за три месяца до смерти автора. Оно вошло в книгу «Рогатый Пегас» (1976), вобравшую яшинские высказывания, размышления о поэзии, литературе. Составители сборника Ю. Буртин, 3. и М. Яшины включили в него немногочисленные статьи, выдержки из дневника, интервью, стихи о творчестве. Книга получилась совсем небольшой, и читатель не найдет в ней более или менее развернутых рассуждений Яшина о своем труде, назначении поэзии. Да, кажется, и сам писатель никогда особо не тянулся к подобного рода раздумьям, даже иронизировал над всякого рода «теоретизированием».
Вместе с тем издание это кажется и поучительным, и весомым. Чувствуешь, что автор делится только наболевшим, выстраданным. Книга начинается с признаний о «переходном возрасте»; «Тревожно и грозно, тем боле что поздно, и мой наступил переходный возраст». Тревога, беспокойство, ощущение слома в судьбе, чувство перегрузки переходят из стихотворения в статью, от них – в дневниковую запись, отсюда – в раздумья о русской литературе. И снова приобретают стихотворную форму: «Всю жизнь в перенапряжении, порой до потери чувств, отрыв от земли, кружение, снижение, торможение и, наконец, приземление – спуск. И новое воспламенение, и новое самосожжение». Рассуждает Яшин о русской классике, о поэзии Кольцова, мире его лирики – и вдруг выплескивается сокровенное, по отношению к которому заметки о русском поэте кажутся лишь поводом «Прошла пора бездумной поэзии и для нас. Нам еще не хватает лирической философии размышлений о жизни, откровений души… Не надо умалять значения своих переживаний. Кому как не нам, людям нового мира должно быть присуще «жгучее чувство личности». Душу надо свою вложить в поэзию, чтобы завоевать душу читателя». Кого убеждает здесь Яшин? Читателя? Своих коллег по литературной работе? Да нет, кажется, прежде всего самого себя, ощутившего «жгучее чувство личности». Такой же личный отклик слышится в статье Яшина о Некрасове, где говорится о том, что великий поэт и его единомышленники были не только людьми с «чистой совестью», но и писали «подлинную правду в защиту народа».
И самое красноречивое признание содержится опять-таки в яшинской лирике:
Я обречен на подвиг,
И некого винить.
Что свой удел свободно
Не в силах изменить...
Что ждет меня, не знаю,
Живу не как хочу
И ношу поднимаю
Себе не по плечу.
Какое сложное переплетение чувств отразилось в стихотворении! Горделивое восприятие работы как подвига. Но почему тогда «подвиг» соседствует со словом «обречен»? Будто уже и не от воли художника, человека зависит его творчество, а от какой-то высшей, непознанной силы, которая диктует работу и судьбу. Более того, эта сила диктует и сам образ существования («живу не как хочу»), заставляет взвалить на себя тяжкую, неподъемную ношу.
Откуда эта смятенность настроений, соединение уверенности и отчаяния, силы и слабости, радости и печали? Многое здесь прояснит творческий путь поэта. Яшин долго обретал себя в литературе, хотя внешне все казалось вполне благополучным. Его дебют был замечен, а первые сборники стихов, отразившие жизнь Вологодчины, цветистый, своеобразный говор края, были оценены одобрительно, особенно «Северянка» (1938). Яшин прошел всю войну от начала до конца. Фронтовая журналистская судьба приводила его на Балтику, в блокадный Ленинград, в Сталинград. В эту пору он также много писал, печатался в газетах. Яшинские стихи звучали по радио. В послевоенные годы хорошо встречена поэма «Алена Фомина». Но сам поэт чувствовал, что способен на большее. Отсюда и признание, сделанное в дневнике уже в шестидесятые годы, что с детства, юности ощущал талант «как страшную разрушительную для самого себя силу».
Наступает пора творческого взлета Яшина, продлившаяся немногим более десятилетия.
В самом начале шестидесятых годов появится сборник стихов «Совесть», книга, которая, по признанию автора, была «выстрадана, а не сочинена». После опубликованного в «Литературной Москве» рассказа «Рычаги» (1956) Яшин все чаще будет обращаться к прозе, напишет «Сироту», «Вологодскую свадьбу», «Угощаю рябиной». Ряд завершенных Яшиным произведений увидит свет уже после смерти писателя, некоторые еще ждут своей публикации (см. об этом в книге А. Рулёвой «Александр Яшин. Личность. Поэзия. Проза». Л., 1980). Заметим при этом, что все более частые в конце жизни обращения писателя к прозе означали не только смену вида литературной работы, пробы себя в других жанрах. Проза, по мнению Яшина, обладает и большей действенностью, и представляет большие возможности для воссоздания и осмысления жизни во всей полноте и правде.
Произведения Яшина шестидесятых годов окажутся в центре внимания читателей, критики, о них будут спорить, подчас яростно и пристрастно. Его работа окажет значительное воздействие на развитие всей нашей литературы и особенно того ее крыла, которое мы крайне приблизительно называем «деревенской» прозой. И сегодня по праву у истоков развития «деревенской» прозы ставят два имени – Валентина Овечкина и Александра Яшина, причем с первым связывается социальная страстность, со вторым – нравственный максимализм, взыскующее этическое начало.
В шестидесятые годы – не без воздействия яшинского примера – наша проза будет уверенно набирать силу, появятся первые или новые произведения В. Белова, Ф. Абрамова, С. Залыгина, Б. Можаева, Е. Носова, В. Распутина, на поэтическом небосклоне коротко, но ярко вспыхнет звезда Н. Рубцова. И перед этим мощным напором как бы даже несколько потеснятся произведения Яшина, отойдя в нашем сознании на второй план. В чем же тогда подвиг писателя, на который, по его словам, он был «обречен»? Думается, что прежде всего это был подвиг человека и писателя, ощутившего себя как личность, резко сломившего весь образ жизни, начавшего работать заново, как бы с нуля. Положившего впредь говорить в творчестве только правду и на пределе искренности. Характерна в этом отношении запись в дневнике, датированная маем 1957 года: «Зажмурься, но скажи правду!» Отказавшегося от «приказчичьих стихов», исповедующего убеждение, что «настоящая писательская страсть исключает равнодушное отношение к жизни, она безрассудна и смела и до конца непримирима ко всякого рода болоту, бесстыдству, демагогическому беззаконию».
Этот личный пример и был, может быть, даже действеннее собственно художественных произведений, оказав влияние на нравственное самочувствие нашей литературы последних десятилетий. Лучше всего об этом, на мой взгляд, написал в «Бобришном угоре» В. Белов: «Выстоять, не согнуться учусь у тебя. Пока ты есть, мне легче жить. А ты? У кого учишься ты, кто или что твоя опора? Я знаю: быть честным – это та роскошь, которую может позволить себе только сильный человек, но ведь сила эта не берется из ничего, ей надо чем-то питаться. Мне легче, я питаюсь твоим, живым примером, примером людей твоего типа. У тебя же нет такой живой опоры. И я знаю, как тяжело тебе жить». <…>