Проза Александра Яшина – отрадное явление в современной русской литературе. Чудесный живописный слог, пластическая выразительность детали, живость характеров, редкостная в паши дни индивидуальность стиля, отражающая характеристические свойства личности автора, составляют ее достоинства. Резкость и даже некоторая горечь суждений сочетаются у Яшина с проникновенным лиризмом, с пронзительной любовью к родной земле и людям русской деревни, нарисованные им картины и фигуры создают полную иллюзию лично увиденного и, более того, лично тобою выстраданного. Сила Яшина вовсе не в том, что предмет, па который обращает он внимание, всегда серьезен, что он поднимает и ставит вопросы, представляющие общественный интерес, «вскрывает» те или иные явления, а прежде всего в художественности, в том, что та или иная «проблема» в его прозе обретает эмоциональную заразительность, деля читателей на сторонников и противников, но уж никого не оставляя равнодушным. Я отношусь к «сторонникам» и не вижу в его отнюдь не сладкой прозе ничего, что бросало бы тень на советского человека, ничего, кроме острой, бывает, и злой боли, вызываемой несовершенствами общественного механизма или человеческим неразумием. Да, автор угощает не вишеньем-малиною, а лесной рябиной, она бывает горька, пока ее не прихватит морозцем, но превосходно помогает от угара. Однако перейдем к делу.
Повесть «Сирота», на мой взгляд, наиболее значительное произведение Яшина. Ему удалось открыть, схватить и запечатлеть тип в полном смысле этого слова, тип, довольно распространенный, но литературой ранее не замеченный, эдакого современного «мирского захребетника», ловко использующего для собственного спокойного процветания гуманные принципы нашего строя и наше благодушие. «Мирские захребетники» прошлого наживались и существовали за счет эксплуатации чужого труда, новые мирские захребетники существуют за счет морального капитала нашего общества, его заботы о человеке, его внимания к человеку. Тип, подобный Павлуше, с выгодой для себя эксплуатирующий свое сиротство, свое ничтожество, не мог существовать в обществе, где человек человеку волк, а вот в нашем, при нашей доброте, таких Павлуш развелось немало. Попробуйте обидеть такого, как общественное мнение будет мобилизовано в его защиту, даже законы найдутся. Писатель обратил внимание на очень серьезное явление: нельзя быть неразумно добренькими, такая доброта создает удобную среду для благополучного существования захребетников всякого рода – до никудышных работников, которых вы и хотели бы, да не можете уволить. Как у нас принято говорить, удача повести в том, что автор показал своего Павлушу на фоне хороших, трудолюбивых людей, и это действительно так: образ его брата Шурки – очень живой и привлекательный образ примерного работяги парня.
«Вологодская свадьба» в чисто художественном отношении, может быть, даже выше «Сироты». Удивительно написана эта короткая повесть, словно вологодское кружево – рисунок тонкий, узорчатый и прозрачный. Не могу и никогда не смогу понять, как исхитрились усмотреть в этом рассказе чуть ли не искажение действительности и духовную нищету деревенского люда. Люд как люд, очень живой, болеющий не за свой тын и палисад, а за государственный лес да колхозный лен, за свое советское хозяйство, даже когда, казалось бы, только гулять да веселиться, тем более что браги наварено, хоть залейся. Русский люд и советские характеры, которые тем дороги, что свою хозяйскую боль не ограничивают вынесением ее на собрания, личное с общественным не делят. Жених – не передовой, ну а где же в этой глуши передовых женихов наберешься, они больше по городам. Зато невеста – прелесть. Почему-то мало кто заметил, какой характер у этой простодушной девицы. Как не рыдается ей по старинным обычаям и как ловко прицыкнула на раскуражившегося жениха. Вот на какой новой поросли наша жизнь держится, и будьте уверены – такая Галя, буде и не повезет ей с мужиком, не пропадет и еще каких ребят вырастит.
«Угощаю рябиной», кажется, даже самых ярых яшинских супротивников не разгневала. И по радио не раз ее читали. А уж если и по радио... А написано так, что, читая, каждую фразу, смакуя, перечитываешь. И думаешь: все же есть еще на Руси умная и поэтичная, с русским юморком, с подковыркою, проза...
«Две берлоги» – хороший рассказ с очень живыми людьми и картинами, он, как говорится, без сучка и задоринки.
«Из рассказов о Пришвине» – на мой взгляд, не особенно ложится в книгу рассказов. Но тут дело автора решать, как сделать книгу так, чтобы она не выглядела полным собранием сочинений, в том числе и мемуарных мелочей. Но написано это отлично; может быть, дать какой-нибудь неожиданный заголовок, не такой мемуарный, а уж что герой триптиха не выдуманный, а реальный Пришвин, читатель сам разберется. И в оглавлении я не давал бы подзаголовков...
Остаются три «кошачьих» рассказа. Они мне не столь уж понравились, и вовсе не из симпатии к кошкам. Но подряд три рассказа о кошках – как-то комично. Что это так автор окрысился на кошек?
«Старый валенок», на мой взгляд, недурен. Кроме кота здесь есть хороший неугомонный старик Лупп Егорович. «Живодер» – превосходная зарисовка и, конечно, немножко притча. Мне только кажется, что эти рассказы как-то мельчат книгу – они из другого сборника. Но – опять повторяю – дело автора.
«Подруженька», по-моему, просто плохо. Дело даже не в том, что образ деревенской страстотерпицы навяз в зубах и уже не вызывает жалостливости, дело в том, что что-то не получилось; читаешь и думаешь: где-то, когда-то все это читано и перечитано. Я не могу сейчас вспомнить, и не перерывать же литературу 20-х годов, но когда-то я читал очень схожий рассказ. Может, Яковлева, может, Романова, может, еще кого-то, где так же кошка эксплуатировала хозяйку. Правда, тот рассказ кончался совсем страшно: кошечка обгладывала лицо покойницы. Может быть, потому рассказ и запомнился. А у Яшина он какой-то не свой, не на наблюдении, не на увиденном, а на чьем-то, видимо, рассказе и воображении замешен. И потом, у Луппа и у Федосеевны одинаковые дети, и кончается котами на груди – только один с мышью, другой с пу́стом, pendant какой-то.
Да, чуть не забыл. В рассказах о Пришвине говорится, что автор, видя, что елочка остается на балконе, думает, что Пришвины, как люди старомодные, справляют Новый год по старому стилю с 13 на 14 января. Но раньше вообще на Новый год елок не зажигали, это Постышев придумал делать елки нашим ребятам на Новый год. Старые люди и в старые годы елки зажигали па Рождество, 25 декабря старого стиля, или седьмого января но новому стилю.