Когда слышишь имя Александра Яшина, перед глазами распахивается в зеленой, хвойной необозримости весь Русский Север. Горизонт выпилен ельниками, проселки светятся березами, болота краснеют клюквой. И на тысячи верст по берегам рек и озер – деревни и села, вековые, теплостенные, осененные красотой былого узорочья. И старинные города, сгрудившиеся у белых соборов и похожие на Никольск, родной для Яшина. Долгими зимами эти огромные пространства до неба завалены снегом, а от Белого моря, от Архангельска, от самого полюса свистят ветра.
Однако с годами в этом первоначальном образе яшинского имени проступили другие черты – мужественности до редкой самоотверженности, озабоченности до глубокой боли. И на это были известные причины. Круто менявшаяся послевоенная жизнь, всяческие перестройки, не только на Севере – во всей России, заставили поэта многое передумать и пересмотреть, обострили его взгляд, углубили перо до самой сути народного бытия. И теперь – и уже навсегда – в имени Александра Яшина – выстраданный, резкий, исцеляющий свет выдающегося таланта, рожденного Севером.
Когда думаешь о его книгах, мысли теснят и торопят друг друга, озаряя сознание сложностью нашего времени. Будто стоишь на высоком угоре, и над тобою не порознь, а в тревожной слитности летят и солнечные облака, и грозовые тучи. И душа твоя в этом просторе отзывается то краткой радостью, то долгой горечью, и ты незаметно для себя начинаешь думать о судьбе множества близких и неблизких тебе людей, которых знал или знаешь, а также и о собственной судьбе. В этом строгом раздумье чувствуешь, как в тебе обостряется внутреннее око, называемое совестью, и хочется самому в полную меру сил жить и работать и творить добро.
Когда размышляешь о своеобразии слова Александра Яшина, о строе и красках его строки, слышишь народ. Сам народ – не придуманную какую-то ярмарку. Слышишь тороватых, бойких девок и баб, их сердечные признания, жаркую удаль их запевок. Слышишь озабоченных мужиков, их раздумья о жизни, всегда прозорливые и острые, с крепкими гвоздями красных слов. И бывальщины, и сказки, и пересказы, и мудрые наставления – все явлено, как было и как есть. Да не просто явлено со слуха, а отобрано умом и сердцем. Удивительный дар! Кто не знает, скажем, вот этого знаменитого зачина:
Ты проедешь волок, еще волок да
Еще волок –
Будет город Вологда...
Таких строк у Яшина – россыпи. Александр Яковлевич родившийся в никольской деревне Блудново, с первого своего шага окунулся в тепло народной речи. Она была для него что младенческая зыбка. А потом – что улица в солнечных лужайках. А затем – что величавый ржаной проселок. Этот проселок впоследствии и вывел талантливого крестьянского сына в советскую литературу, к ее высотам.
Александр Яшин рано и счастливо понял, что именно в глубинах родного языка – и жизнь, и характер, и сама стать народа. А Север, наш благословенный Север – это океан –море речевой поэзии. Черпай – не вычерпаешь! И Яшин черпал из него смело и неустанно самобытное богатство.
Разумеется, в годы тридцатые – начало сороковых в здешних краях было немало других талантливых людей, взявшихся за перо. Создавались литературные кружки, объединения, первые писательские союзы. Имена комсомольского поэта Ивана Молчанова, прекрасного сказочника Степана Писахова, отличного прозаика Александра Тарасова, серьезного исследователя культуры Севера и беллетриста Ивана Евдокимова, умелого быто-писателя, а впоследствии автора исторических повествований Константина Коничева – этот ряд можно продолжить – и поныне окружены читательским уважением. Однако со стихами Яшина в большую советскую литературу ворвались свежие ветры Севера. Север заговорил, заокал в ней его голосом. Это было уже то широкое признание, которое становится поэтической судьбой.
В понятии «судьба» – не только жизненная предопределенность, предначертанность, предназначенность, но в не меньшей степени и неизвестность предстоящих поворотов пути. Лишь поверхностный человек может облегченно вздохнуть; раз судьба, значит, дело само пойдет.
Александр Яшин вернулся с Отечественной войны, из-под огненных стен Ленинграда и Сталинграда, победно мобилизованный на такую радость и на такую любовь к жизни, о какой и думать не мог в юности. «Война все наши чувства обострила», – говорил он, и об этом гремели, этим дышали все стихи, принесенные им из окопов. Он выпускал книгу за книгой, крупно печатался в журналах. Поэма «Алена Фомина» была удостоена Государственной премии. Александр Яшин стал всесоюзно известным поэтом.
Только он (да только ли он!) не сознавал еще, что характерный для той поры подход, вернее подлет писателей к жизни сверху, пусть и с благими, но умозрительными поисками положительного героя, желаемых жизненных ситуаций и заранее предопределенных выводов, непременно обернется в скором времени горькими разочарованиями и его, как человека совестливого, резко толкнет в самую глубину народной жизни, чтобы уже оттуда, из жизни, подойти к подлинным художественным открытиям. Но это будет потом.
А пока, в эти послевоенные годы, Север вновь набирается сил, чтобы серьезно и заметно работать в советской литературе. В Архангельске и Вологде забурлили молодые творческие объединения. И Яшин, еще до войны стоявший у истоков этого движения, не мог остаться в стороне – не такой характер, чтобы отстраниться от земляков. Он стал часто приезжать из Москвы, подолгу бывать в Вологде.
Те, кто знали его лично (а круг знакомств у него был огромный), запомнили Александра Яковлевича Яшина навсегда. Представим на миг, что мы никогда не видели фотоснимков Блока, Маяковского, Есенина, Твардовского. Перед нами только их стихи. И все равно мы в своем воображении нарисуем их безошибочно, какими были они в действительности. Поэзия – величайшая подлинность человеческого существа.
То же самое и с Александром Яшиным. В облике его, как в его стихах, – северная корневая крепость и открытость на людскую чистоту, солнечность. Он был из той зимостойкой крестьянской породы, которую выковали невзгоды, труд и короткие радости. Он являл собою сильного человека, точнее, был таким дарован миру этой сильной работящей породой. Вдобавок к сказанному, Яшин был человеком широких, даже редких знаний, огромной начитанности, зоркого понимания людей. Вот эта-то его зоркость иной раз и смущала некоторых, даже отпугивала от него, но что поделаешь – он оставался самим собой.
Мои встречи с Александром Яковлевичем не просто перед глазами, а в живой боли сердца. Только он один умел быть таким проницательным, заботливым, обогревным и обязательным сказанному при встрече своему слову. Я всегда смущался: сколько у него своих забот, до наших ли ему литературных начинаний или каких-то житейских неустройств. Так нет, не просишь, а все равно – вот тебе сильная, решительная рука на дружбу и помощь. И так со всеми, в ком замечал, как он выражался, божью искру. Не только повезет в Москву понравившиеся ему стихи и добьется публикации, но может пойти в издательство, чтоб о первой книжке договориться, может ринуться в Союз писателей, в Приемную комиссию, чтоб не провалили там, не отклонили нового автора. Туда напишет, сюда позвонит, чтоб с жильем помогли, с работой, с учебой. Такого бескорыстия, такой душевной щедрости мне больше видеть, не доводилось.
Вот привычная нам картина. В Вологде проводится очередное областное совещание молодых авторов. Александр Яковлевич уже торопится из Москвы. Встречаем его на вокзале. Поезд еще не остановился, а он уже в открытых дверях вагона – такой высокий, могучий, заслонивший весь проход, что проводница, стоящая перед ним кажется девочкой-подростком. Он машет через ее голову рукой, улыбается. И первые слова у вагона: «Ну, как жизнь, как стихи?» Брови вскинуты, а в глазах, на тонких губах – чуть лукавая, но такая знакомая добрая усмешка. Всем становится хорошо, все опять вокруг него.
А на совещании Яшин вместе с другими руководителями сидит за столом, орлино вглядывается в зал, где молодые авторы, съехавшиеся из всех вологодских районов, и глуховато, словно простуженно, спрашивает: «Нет ли тут никольских?» Если оказываются, очень доволен, если нет, как бы с укором замечает: «Должны, должны быть». И слушает стихи, рассказы и всякие другие литературные опыты, в которых и жанра-то никакого не нащупаешь. День, другой слушает и не устает, и не смотрит, как знаменитый поэт, свысока, снисходительно.
Вот кто мог сквозь косноязычие и всякие словесные огрехи точно уловить талантливый стук молодого сердца. И денег за это никаких не получал, и благами никакими не пользовался. Сегодня это звучит даже как-то странно... Но именно так на протяжении многих лет Александр Яковлевич Яшин закладывал основы нынешней Вологодской писательской организации.
Табунясь возле него, мы видели в нем истинного поэта и вовсе не предполагали, что он занимается также прозой. Сам же Яшин об этом ничего не говорил. Лишь теперь, перебирая в памяти те встречи, я вспомнил, как он однажды, ни к кому не обращаясь, а так, про себя, с грустью молвил: «Стихами все-таки трудно чего добиться». Помню, с каким недоумением я взглянул на него: как так? А он сам разве не добился? Теперь-то я понимаю, о чем сокрушался Александр Яковлевич – о конкретной, о практической работе художественного слова в переустройстве жизни. Был уже разгромлен партией культ личности, в стране многое менялось, литература отходила от теории бесконфликтности, но в то же время крепли в государственных и хозяйственных звеньях признаки волевого руководства. Было о чем подумать…
И вот появляется рассказ Яшина «Рычаги», а затем «Вологодская свадьба». Будто стронулся снег с крыши, вокруг автора – шум, крикливые голоса... Понадобилось полтора – два десятилетия, чтобы жизнь протерла глаза тем, кто упрекал писателя в очернительстве, и они сами увидели теперь, что он все-таки прав. Перечитывая ныне эти горячие страницы, еще раз убеждаешься в зоркости и точности яшинского взгляда на жизнь, на ее болевые точки. И с грустью размышляешь: сколько еще слепоты вокруг произведений и книг, написанных с жаром сердца, с глубоким знанием жизни, для нашего же собственного блага, но вызывающих лишь раздражение у иных ценителей, вот-вот готовых привесить к ним какой-нибудь ярлык. Ужели опять, как с Яшиным, потребуются годы и годы, чтобы узрели они уже ныне очевидные истины?
Помню, как в Вологде проходило организованное обсуждение, вернее, обсуждение «Вологодской свадьбы». Мне там довелось выступить в защиту ее. Какие кипели страсти! Иные ораторы начисто отвергали сам подход Яшина к изображаемой жизни, им по привычке хотелось только благолепных картин. Иные впрямь не понимали, как это можно о своей родине, о своих земляках писать столь открыто. Это было для них неожиданно и столь неприемлемо, что они не знали, как и выразить свой гнев. Разве можно выносить сор из избы? Что скажут где-то там?
А, собственно, что показал в «Вологодской свадьбе» Александр Яшин, в чем он – не без боли – честно признался? Он показал, что русская деревня переживает коренные потрясения: молодое поколение бросает землю, уезжает на производство, а в вековых, уже шатнувшихся избах остается одинокая старость. Посмотрите, с каким трогательным сочувствием написан образ матери невесты Maрии Герасимовны, да и сама невеста Галя. Мать и дочь из тех великих тружениц, на которых держался деревенский дом от века, и вот –не просто разлука, а решительный поворот в судьбе той и другой, отход от прежней жизни, приближение к новой, пока еще во многом не определившейся.
И противопоставленный скудной нынешней регистрации старинный свадебный обряд, уже полузабытый, но все еще таящий в себе веселую, игровую красоту, по которой тоскует молодое сердце, волнует, печалит, смешит и автора, и читателя и тоже заставляет задуматься, о чем-то утраченном и пока не найденном.
И три брата-правдоискателя, заехавшие гостями на свадьбу, вызывают грустное сочувствие в бесконечных, порой до нелепости смешных поисках правды-матки – они взяты автором прямо из жизни и посажены за стол.
Кроме того, в «Вологодской свадьбе», может быть, впервые в литературе тех лет (исключая серьезный очерк Федора Абрамова «Вокруг да около») задеты прямо и резко те наболевшие проблемы, о которых ныне всюду идут жаркиe дискуссии, пишут журналы и газеты. Это – о неумелом руководстве, о пагубности очковтирательства, о личном скоте в деревне, о необходимости сенокосных площадей для него, о пьянстве, о сельском бездорожье...
Послушаем голос самого Александра Яшина из удивительно яркого, нежного и грустного рассказа «Угощаю рябиной», опубликованного спустя три года после «Вологодской свадьбы». Вот что говорит, как бы с укором отвечая своим несправедливым критикам: «...Жизнь моя и поныне целиком зависит от того, как складывается жизнь моей родной деревни. Трудно моим землякам – мне трудно. Хорошо у них идут дела – и мне легко живется и пишется. Меня касается все, что делается на той земле, на которой не одну тропку босыми пятками выбил, на полях, которые исходил косой и где метал сено в стога. Всей кожей своей я чувствую и жду, когда освободится эта земля из-под снега, и мне не все равно, чем засеют ее в нынешнем году, какой она даст урожай, и будут ли обеспечены на зиму коровы кормами, а люди хлебом. Не могу не думать изо дня в день и о том, построен ли уже в моей деревне навес для машин, или все еще они гниют и ржавеют под открытым небом, и когда же наконец будет поступать запчастей для них столько, сколько нужно, чтобы работа шла без перебоев, о том, когда появятся первые проезжие дороги в моих родных местах, и когда сосновый сруб станет клубом, и о том, когда мои однoceльчaнe перестанут наконец глушить водку, а женщины горевать из-за этого...».
Какие заботы, тревоги и надежды слышатся в этих словах! Мы нередко всуе краснобайствуем о связи писателей с народной жизнью. Вот пример ее – жилами своими, нервами чувствовать тепло и холод отеческого поля.
Что кому,
А для меня Россия –
Эти вот родимые места.
Недаром эти строки крупно, гордо печатают ныне на кумаче молодые земляки поэта, когда едут на Бобришный угор, к его домику, или многотысячно собираются в Никольске, в зеленом привольном парке на ежегодных праздниках яшинской поэзии. Колосьями прорастают честные, сердечные слова, а время вяжет их для потомков в золотые снопы.
Земля отцов и дедов, так любимая Яшиным... При жизни его она еще не называлась Нечерноземьем или второй целиной. Она была просто родиной. Поэтому состояние ее по-сыновьи волновало писателя. Он давно уже видел и чувствовал, как нуждается эта земля в большой государственной помощи. Еще задолго до нынешних исторических директив по подъему российского Нечерноземья Александр Яшин в числе немногих писателей прямо сказал обо всем этом. Сказал смело, как коммунист, памятуя о том, что партия всегда призывает мастеров слова быть правдивыми и всесторонними исследователями жизни. И в этом его зоркость, мужество и большая гражданская заслуга.
Но не все верно его поняли. Трудно было Яшину. Выручала упорная, до изнеможения работа. Кроме стихов, он очень много писал прозы. Теперь, листая это богатое, лишь в малой части опубликованное наследие, с изумлением узнаешь, что, помимо рассказов, в 1957 году им была написана повесть «В гостях у сына», в 1960 – закончен первый вариант повести «Баба-яга», в 1961 – две повести «Сирота» и «Выскочка», в 1962 – «Вологодская свадьба», в 1965 – «Открывать здесь!», «Угощаю рябиной», «Подруженьки». Работа огромного размаха!
И через все эти вещи, при разности изображаемых в них характеров и событий, нервной молнией встает яшинское неприятие бюрократического, расчетливого, лукавого отношения к людям труда, неприятие всего фальшивого и закостенелого, что мешает пробиться в жизнь свежим порывам ищущего ума и сердца. Талант Александра Яшина, остро социальный по своей природе, обрел в прозе и сатирическую отточенность, и публицистический блеск. Конечно, не все в своей прозе он успел и смог довести до высокого художественного закала – времени не хватило, – но в лучших вещах предстал перед читателем как сильный писатель.
В повести «Сирота», одобрительно встреченной критикой, решается один из коренных вопросов нашего бытия: откуда берется социальное иждивенчество и к чему оно приводит в людских судьбах. Два брата Мамыкины – Павел и Шурка, оставшиеся после войны без отца и матери на воспитании бабки Анисьи, идут в жизнь противоположными путями. Павел, подталкиваемый доброй, простодушной Анисьей, расчетливым председателем колхоза Прокофием Кузьмичом, приспособленцем Бобковым и многими другими, идет в ученье, «в люди» и скоро начинает понимать бедным умом своим, как важно ему для успеха иметь не столько знания, сколько «общественное сознание», то есть умение держаться на виду, быть напористым, говорить без зазрения совести высокие слова. И пользуясь той общественной добротой, которая заложена в существе Советской власти, он добивается для себя высоких благ и житейских удобств, но разрушается нравственно. Психологическое исследование этой проблемы проведено Александром Яшиным в современной литературе, кажется, впервые. Образ Павла Мамыкина, написанный точным пером, злободневен своей сутью и причинностью. Он словно знак, предостерегающий общество от опасности.
Шурка в отличие от Павла – здоровый, нравственно богатый характер. Писатель и тут задается вопросом: на чем же основывается эта цельность, порядочность и душевная отзывчивость. И, художественно раскрывая характер Шурки, отвечает; на уважении к тому миропорядку, который завещан отцами и матерями, на ответственности за свои поступки, на привязанности к труду. Образ Шурки, хотя и очерченный бегло, привлекателен своей жизненной надежностью. В один ряд с ним встает Нюрка Молчунья, истинно деревенская, трогательно милая, работящая девушка, в чем-то напоминающая Галю из «Вологодской свадьбы».
В следующей повести «Выскочка» одной из главных героинь является тоже Нюрка – старшая свинарка, но уже не молчунья, а огневая спорщица, воительница, верная товарка Евлампии и Пелагеи, женщин, тянущих тяжелый воз вместе с ней. В этой повести поставлен уже другой, не менее острый вопрос нашего хозяйствования: как усилиями местных властей создаются так называемые «маяки» производства и зачем это делается вопреки действительному экономическому положению. Образ такой героини Елены Ивановны Смолкиной – совершенно новый в литературе. Несмотря на торопливость в обрисовке его, он убеждает своей правдивостью, вызывает и неприязнь и сочувствие, наталкивает на размышления о моральной и нравственной стороне дела. Заставляет задуматься и сам тезис, который лежит на председательском столе: «Какой же ты руководитель, если ни одной знаменитости не вырастил?»
Есть у Яшина до конца не отточенная, но настолько значительная по смысловой емкости повесть, что не упомянуть о ней просто нельзя – это «Баба-яга». Величавый образ старухи Устиньи, в одиночестве доживающей свой век в опустевшей на острове деревне, полон трагической мудрости. Председатель колхоза Парфен Иванович, представитель новых служебных веяний, всячески старается «перевезти» старуху на центральную усадьбу, а она с острова, где родилась, и радостно и тяжело жила, никуда не едет, удивляя людей своей житейской стойкостью. И председатель отступается от нее. Это было написано – обратите внимание – в 1960 году. Слышите знакомое громкое эхо, прозвучавшее в литературе последних лет? Невозможно еще раз не подивиться яшинской прозорливости, точности его предчувствования того, что непременно должно быть в жизни.
Не терпя душевной скользкости, Александр Яшин своей прозой призывал к просторной, честной, совестливой работе на земле, как того требуют наши высокие идеалы. И верил в силу своего слова, потому что взято оно было из-под самого сердца. В одном пленительно тонком рассказе «Журавли» он, вспоминая детство, с улыбкой поведал, как при отлете журавлей кричали они, мальчишки, заговорные слова, то расстраивая птичий клин, то снова сбивая его в должный порядок. Та же вера в слово владела им до конца.
Проза требовала, что лен осенью, долгой вылежки. А стихи подступали, не давали покоя. Именно в эти последние годы свои Яшин создал три книги стихов – «Совесть», «Босиком по земле», «День творения», ставшие ярким явлением в советской поэзии, вершиной его творчества и мастерства. Праздничные, цветастые краски, полыхавшие в ранних сборниках поэта, уступили место могучей, суровой простоте, беспощадно сверенной с самой правдой жизни.
В несметном нашем богатстве
Слова драгоценные есть:
Отечество,
Верность,
Братство.
А есть еще:
Совесть,
Честь...
Ах, если бы все понимали,
Что это не просто слова,
Каких бы мы бед избежали.
А это не просто слова!
Часто живя на родине, Александр Яшин построил для работы дом «в получасе шаганья» от своей деревни Блудново, на высоком берегу Юг-реки, в величавом хвойном бору, где поднебесный шум навевает думы и речная прохлада освежает сердце. Стихи рождались вместе с травами, дождями, снегами – с той же самой естественностью, как и явления природы, оттого теперь их и время не пошатнет, а только жарче год от года будет опламенять своим дуновением, выявляя скрытый в них огонь чувства и мысли.
Как горько, что недолго здесь довелось ему поработать. Шумят над его могилой на Бобришном угоре три березы, памятные всем, в ком крепнет обостренное чувство Родины. И теперь, когда на древних российских землях начались преобразования, о которых так долго тосковало яшинское сердце, парни, подобные Шурке Мамыкину из повести «Сирота», разворачивают трактора, автомашины и комбайны, а деревни ждут девушек, похожих на Нюрку, чтобы возвратить им в домах утраченное «красное место». Ведь молодой человек в деревне без семьи – какой же он крестьянин? И без зеленого сада-огорода, без крепкого двора, обогретого сеном и коровьим дыханием, – какой же он радетель родного поля? И без тепла души – какой же он хозяин родной стороны? Не зря сказано: «Начинай устройство поля с устройства собственной души».
Обо всем этом думал-передумал Александр Яшин. Он давно понял, что только так можно поднять свежий ветер обновления родной земли. И его завет «Спешите делать добрые дела» будет услышан многими поколениями.
1980 г.