Александр Яшин – фигура в литературе непростая, многократно менявшаяся, мятущаяся, ищущая – прежде всего себя. У нас в критике чаще пишутся сейчас с него этакие комплиментарные портреты, что совершенно неуместно, – как ни в каком другом случае. Они не выражают его противоречивого характера, его человеческой сути.
Писать он начал рано и печататься рано – с пятнадцати лет. Тогда вообще рано начинали. Когда он приехал в Москву, в Литературный институт, у него был уже немалый опыт – и крестьянской работы, и учительствования. Он приехал из своей лесной вологодской глухомани, куда и сейчас добраться непросто, – во всяком случае ездящие на его, «яшинские», дни в деревню Блудново любят это подчеркивать.
Да, у него был свой опыт деревенского жителя, свои взгляд н, конечно, способности, но ведь как соперничать с Исаковским и Твардовским? У него было свое, сугубо северное, но попробуй перещеголять тут Прокофьева. Да и после войны, когда он углубился в поэму, ему невозможно было тягаться с виртуозом стиха Недогоновым.
Яшин окончил Литературный институт, его знали, но он еще не обрел себя. Тут война. Он воюет моряком, армейским журналистом. И тоже он не сделал тогда необходимого рывка, который, словно сам собой, удался в те годы многим.
После войны он работает особенно упорно, зло. И вот одна из его работ, занимавшая его целиком, получает высокую оценку. Но ведь не лучшая! И он мучительно, не враз, осознает это. Здесь его переломный момент. Удовлетвориться или нет? Он решается быть требовательней к себе, не обольщаться, искать себя нового. Но ведь это легко сказать.
До войны у него было немало стихов, написанных точно, тонко, с вниманием к слову, к самому стиху. Написанных с видимым удовольствием. Это были его собственные явные достижения, основа будущего. И в стихах о войне он не теряет найденного, помнит об этом, держит про запас.
Поэма захлестнула его, оглушила. Она его засыпала, он был ею контужен. После нее он словно забыл прежнее, разучился делать то, что умел.
Непонятно, как можно было написать столько строк, из которых ни одна не запоминалась.
Как это выглядело?
Не хватало ни людей,
Ни машин, ни лошадей.
Не хватало сил,
А все ж,
Что ни год – стеною рожь...
Идет война. Главная героиня
Весточки от муженька
Заждалась – уж не убит ли?..
Возвращаются пока
Лишь «по чистой» с поля битвы.
В этом – «муженька» и «уж не убит ли?» – не тревога и боль, а какое-то нелепое, неуместное кокетство.
О возвратившихся с фронта:
Жаль порой фронтовика
Ставить вместо старика,
А иначе не выходит:
Жуков на маслозаводе
На приемке молока, –
Он еще по твердо ходит.
О секретаре райкома:
Никому отказа нет.
Чуть не так – и к Михалеву:
Он поддержит, даст совет.
Ободрит душевным словом.
О муже Алены Фоминой:
И бывают же порой
Чудеса на свете белом!
Столько лет – и вот он, целый...
Партизанил...
Жив...
Герой!
– А Звезда идет к нему...
– Пир на все село устроим!
– Ну, теперь и мы с Героем,
Не уступим никому!
II т. д.
Неловко все это приводить, но ведь нельзя иначе. Это же не какое-то случайное его стихотворение. Это его основное на многие годы. Без этих хотя бы даже цитат нельзя в полной мере уяснить – сквозь что прошел Александр Яшин. Прошел и, как ни странно, уцелел, поднялся с таким весом на плечах.
Без этих ссылок нельзя понять – что же вообще происходило в литературной практике.
(Не забудем, однако, что в ту пору и «Дом у дороги» был написан.)
Эта гигантская поэма вымотала Александра Яшина. Он утратил уже обретенную пружинность стиха, начал писать натужно, через силу.
Именно в ту нору его столь неоднозначного триумфа я с ним познакомился.
Литературная жизнь кипела. На обсуждения, вечера, заседания Бюро поэтов приходили едва ли не все. И была категория людей, державшихся и выступавших таким образом, словно они представляли собой нечто большее, чем было на самом деле. Словно что-то еще о них известно – но только им. И хотя их поведение и манера не были всерьез подтверждены основным капиталом и достоянием – то есть стихами, – постепенно к этому привыкли.
Что касается Яшина, у меня и моих сверстников не было по отношению к нему как к поэту никакого почтения, пиетета. Наоборот, мы были глубоко уверены, хотя и не думали об этом, что мы выше, чем он. Это совершенно нормальное положение, иначе вообще не было бы искусства, его движения, его развития. Но ведь это не относилось к Твардовскому, Симонову, Смелякову. Его мнение обо мне было для меня неинтересно, их – другое дело.
А так я относился к нему с симпатией. Не было собрания секции, заседания Бюро, где бы он не выступил. Его активность так и бросалась в глаза. И еще он был задиристый, готовый всегда дать отпор, часто в нем бывала заметна задетость. Он был остро самолюбив. Горячащийся, молодой, худой, отбрасывающий со лба густые легкие волосы.
Тогда появилась новая группа лауреатов, особая, удачливая каста, однако настоящие писатели – Казакевич, Луконин, Рыбаков. И Яшин – тоже. Недавно еще безвестные, безденежные, теперь они разъезжали в собственных машинах, Союз писателей дал им дачи по одной улице в Мичуринце. Тогда все это делалось быстро.
Им всем по-разному предстояло еще подтверждать свои успех. Может быть, Яшину в большей степени.
Удивляла необязательность его тогдашних замыслов, вялость, аморфность стиха: Вот – «Охотник», пригласивший девушку в лес, чтобы «там же открыть ей душу»:
Он взял патронташ да тулку
И – к девушке
На свету.
«Пойдете в бор на прогулку?»
Она сказала:
«Пойду».
В поисках дичи, в погоне за ней они проходят многие километры. Тут «ночь в тайге наступила». (Уже не бор, а тайга!) И, «разжигая костер, затеял он, замирая, тот самый свой разговор».
Издалека,
С начала:
Для чуда пора пришла.
Но девушка не отвечала.
Она ничего не слыхала:
Она
Спала.
Вот и все. Это длинное стихотворение напечатано в сборнике «Стихи 1954 года», то есть это лучшие стихи за прошедший год. Еще стихи – «Спокойнее вдвоем» – о том, что в семье должны быть дети, иначе это не семья. Фельетонно, элементарно, очень затянуто.
На одном из собраний, критикуя стихи молодого поэта:
Встань на колено, ухо приложи
К земле, простершейся меж океанов, –
Яшин сказал:
– Это стихи типа «попробуйте сами». – И поскольку зал не отреагировал на его слова, он добавил: – Я пробовал, не получилось, – что вызвало оживление.
И опять же я привожу все эти примеры потому, что без них не будет видно, как он переменился, вырос в ближайшие же годы. В его работе как бы произошел взрыв. Он словно очнулся, излечился – и пошел!
Мы не видели и не знали, что же происходило с ним там, за экраном, за кулисами. Но он вышел к нам другим! И ведь как долго его не было!
Появляются превосходные его стихи. Об орле, который после выстрела по нему почти в упор, «не оглянувшись даже на стрелка... не торопясь, ушел за облака».
Нет, ни дробинки не скользнуло мимо.
А сердце и орлиное ранимо...
Орел упал.
Но средь далеких скал,
Чтоб враг не видел,
Не торжествовал.
О нищем –
…Не в тряпье он,
А, как мы,
Как и все, одет,
На его плече сумы
Старомодной нет...
Принимает трешник мой,
Вытертый до дыр.
Словно заработок свой,
Словно я – кассир.
Словно я – его кассир
Или брат родной.
И стоит нездешний мир
За его спиной...
И концовка:
Встреча наша коротка
И нехороша.
У него дрожит рука,
У меня душа.
Его трогательный в своей наивности и вере призыв «Спешите делать добрые дела» – обращен, как это бывает, прежде всего к себе самому. И через несколько лет по сути то же самое – «Покормите птиц». Короче – будьте лучше!
Вот теперь его поэзии свойственна социальная наполненность.
Я думаю, что вернуться к поэзии ему помогла проза. Он ведь начал писать рассказы – неторопливые, подробные. Они возвратили ему внимательность и к слову, и к жизни, и к себе. А его яркий рассказ «Вологодская свадьба», написанный чуть позже и поначалу встреченный некоторыми критиками настороженно и даже неприязненно, уже сейчас представляется нам классическим. А тогда он выглядел, как все новое, слишком непривычным, смелым. Но ведь и к новому привыкают быстро. Этот рассказ сыграл, на мой взгляд, немалую роль в становлении последующей, так называемой «деревенской прозы», с ее не только лиричностью, но и явной сатирической струей. Oн безусловно повлиял на Б. Можаева, В. Белова и особенно В. Шукшина – у того были даже детальные совпадения.
Наши личные отношения с Александром Яшиным сложились весьма своеобразно.
Одно время, став лауреатом, он вел в Литературном институте поэтический семинар, и вот мне передали, что он прочитал там вслух только что напечатанное в «Комсомолке» мое стихотворение «Первогодкам» – в качестве положительного примера, что ли. Я в ту пору еще был студентом.
Потом он не раз публично хвалил мои стихи, а при встречах обращался к кому-либо из стоящих рядом и говорил, показывая на меня обеими руками:
– Вот поэт! Вот люблю!..
Так и шло. Потом появилась моя вторая книга. У нас тогда еще не было своего дома, и газет мы не выписывали. Купил случайно «Литературную газету», развернул возле киоска, вижу: несколько рецензий, и первая – «Лирические стихи К. Ваншенкина». Подпись – А. Яшин.
Предвкушая удовольствие, я прошел в сквер и сел на скамейку.
Рецензия была разгромная, в клочья. Сразу же била в глаза крайняя раздраженность тона. Такая, что автор предвзято, неверно передавал смысл и даже содержание некоторых моих стихотворений:
«Лирический герой проявляет не меньшую выдержку убедившись в измене своей любимой. «Что же тут особого такого?» – говорит он и обещает даже не показываться на глаза своему сопернику, чтобы не портить ему настроения:
А пойду на станцию обратно –
Обойду то место стороной:
Может, парню будет неприятно
Встретиться нечаянно со мной.
Вот до чего он хорош!»
У меня же о другом – о грусти нового возраста, о понимании, что ты иной, – после других потрясений, после войны.
Но что толку оправдываться!
Эта моя вторая книга представляется мне сейчас крайне неровной, в ней есть слабые, просто проходные стихи.
И рецензия, может быть, была бы справедливой, если бы в этой моей книжке, собранной на переломе, не было таких стихотворений, как «Мальчишка», «Сердце», «Я прошел от самого вокзала (о нем шла речь), «Земли потрескавшейся корка» (о том, «как пуля, что в меня летела, попала в друга моего») и еще других. Например, «Ты добрая, конечно, а не злая». Это восьмистрочье, помеченное 1952 годом, кончалось так:
Но остается горестная метка, –
Так на тропинке узенькой, в лесу,
Товарищем оттянутая ветка.
Бывает, вдруг ударит по лицу.
Позднее (в его книге «Лирика» указано – 1958-й, но, видимо, не позднее 1956-го, так как напечатано впервые в «Дне поэзии» – 1956) А. Яшин напишет:
Как будто бы в густом лесу я сам
Тугую ветку оттянул упруго.
И вот она хлестнула по глазам
Ни в чем не провинившегося друга.
Но это к слову.
Главное – в другом. Я читал:
«...следы неприятного «бодрячества», лакировки...»
Чуть мягче: «...это наиболее безобидные случаи лакировки, но нам надо отказываться и от этого...»
Наконец: «...недостаточно отчетливо уяснил для себя требования партии к писателям – правдиво отображать нашу жизнь во всей ее сложности и многообразии».
Статья была напечатана в 1954 году.
Я читал ее и не мог избавиться от ощущения: это же он о себе пишет. Это же раздражение собой. Это он мне собственные грехи приписывает.
С удовлетворением и даже удивлением отмечу; как я все это спокойно тогда перенес! Это не сшибло меня и не согнуло.
Молодость, или время такое было – принятый стиль и отношения тех лет.
И когда защитили меня, воспринял это весьма хладнокровно.
Шел по улице, увидел на стенде «Известия» – и словно что толкнуло. Большая статья под рубрикой «Навстречу Второму съезду писателей» называлась «Разговор о воспитании молодых». Автора я не знал – Алесь Бачило из Минска.
Этому случаю было уделено в статье немалое место. Было прямо сказано, что «субъективное авторское чувство господствует над объективной оценкой произведений». И подробней: «Об этом интересном в целом сборнике А. Яшин пишет: «Книга меня разочаровала... Минусов в ней пришлось наставить больше, чем плюсов».
Удивительный способ – арифметически определять творческое своеобразие автора!..» – и т. д.
Стояла осень, начало сезона. Вскоре состоялось первое собрание поэтической секции. Я пришел и сразу же столкнулся с Яшиным.
– Ну что, защитили тебя? – были его первые слова.
– Да уж как-нибудь, – отвечал я сухо.
Тут же, через полчаса, он вышел на трибуну и сказал примерно следующее:
– Критикуешь по-товарищески молодого поэта, а он высказывает неудовольствие, нос воротит...
Однако его рецензия и другим не понравилась.
Для чего я все это говорю? Чтобы показать Яшина. Долго потом это его мучило, многократно затевал он со мной об этом разговор. Завод прошел, а осадок остался.
В ту пору, когда ему особенно доставалось за «Вологодскую свадьбу», я находился в Малеевке, под Москвой. Он тоже там жил, но то и дело ездил на машине в город, места себе не находил. Была зима, на дороге страшенный гололед, о нем только и было разговоров. Как-то вечером я спустился в нижний вестибюль, тут отворилась дверь и появился снаружи Яшин. Он подошел и поздоровался, от него пахло вином.
– Вот из Москвы приехал, – сказал он.
– Как, за рулем?
– За рулем. Слушай, ты читал, что обо мне пишут?
– Читал.
– Ты на чьей стороне, на их или на моей?
– Конечно, на твоей.
Он протянул руку:
– Слушай, давай все забудем...
Что мне оставалось делать?
Однажды в перерыве какого-то собрания он начал хвалить мое стихотворение «Вновь наступающих праздников зов», напечатанное в «Правде». Это было уже в 1967 году.
Я прервал его:
– Остановись. Знаем, чем это кончается. Он засмеялся и махнул рукой.
Теперь опять о стихах. У него есть стихотворение «Бабочка ожила».
Бабочка ожила,
Летает у потолка.
Трепетных два крыла,
Словно два фитилька...
...Вот, подмахнув к окну.
Бьется она в стекло.
Может, это весну
В комнату занесло?
Перестаю дышать.
Глаз не оторву,
Только бы не помешать
Воскресшему существу.
Но и самый стих ожил. «Только б не помешать...» И не только не помешать, но и помочь жизни («День творенья») – или «После снегопада».
Снег, словно пыль с полочек,
С хвойных ветвей сбиваю.
Сколько я сосен, елочек
За день освобождаю...
Что ждет меня, не знаю,
Живу не как хочу
И ношу поднимаю
Себе не по плечу.
У бедного провидца
Так мал в душе просвет.
Что даже погордиться
Собой охоты нет.
Он хочет жить по совести, мучается, смотрит и вокруг, и в свою душу:
Какой мерой мерится
Моя несуразица?
И в бога не верится,
И с чертом не ладится.
Мне мешает сейчас невозможность широко цитировать. Отсылая читателя к яшинским циклам «Совесть», «Босиком по земле», «День творенья», все же приведу целиком хоть одно стихотворение.
Приехала сестра.
Не виделись пять лет.
– Поди, уже стара,
Узнаешь или нет?
Узнать почти нельзя.
Ее ли в том вина?
Гляжу во все глаза:
Она иль не она?
Лишь пять недолгих лет, –
Каких? –
Коротких пять,
А целой жизни нет.
Сказать или смолчать?
Какая ж так гроза
Смогла ее согнуть?
Гляжу во все глаза:
Сказать иль обмануть?
Много сил у него ушло, чтобы так расковаться.
Я перечитываю стихи о природе, о трагической любви, о выросших детях. И стихи ухода, они писались несколько лет, – и безнадежные, бесстрашные: «О как мне будет трудно умирать» или – «Надо просто умирать, раз пришло время». И исполненные надежды – «Утром не умирают», «Перед исповедью»:
...Хватит уже бояться мне.
Душа нага.
Только бы не нарваться ей
С исповедью на врага.
Выговориться дочиста –
Что на костер шагнуть.
Лишь бы из одиночества
Выбиться как-нибудь.
Может, еще и выстою
И не сгорю в огне...
И написанное за четыре года до смерти, но – предусмотрительно – уже завещание:
Что ж, у всех свое.
Вижу,
Пора и мне.
Только я хочу ближе
К Печоре,
К Двине,
К родной стороне.
Его воля была исполнена, он лежит у себя на родине, там, на Бобришном угоре. Вологодчина внимательно чтит его память. Как не вспомнить в связи с этим, что на Смоленщине до сих пор не создан мемориал Твардовского, не восстановлен крестьянский двор его отца.
Не все у Александра Яшина художественно равноценно, но нельзя не уважать его за то, что он сам переломил свою литературную судьбу, нельзя не восхищаться тем, что он нашел себя, нового. Исключительно привлекательна его поэзия поиска нравственного идеала, постоянного недовольства собой, жгучего стремления к совершенствованию.