События общественной жизни 50-х годов способствовали плодотворному повороту деревенской прозы к художественному освоению и осмыслению социальных, психологических и нравственных проблем народной жизни. Вторая книга романа М. Шолохова «Поднятая целина», повесть В. Тендрякова «Не ко двору», Г. Бакланова «В Снегирях», С. Воронина «Ненужная слава», Л. Обуховой «Глубынь-городок», рассказы Г. Троепольского, Е. Дороша, Г. Радона были направлены на постижение наиболее важных социальных явлений и конфликтов колхозной деревни.
Давая характеристику молодым прозаикам, пишущим па колхозные темы, В. Овечкин в своем докладе на Всесоюзном совещании писателей в октябре 1955 года отмечал, что они «подходят к деревенским темам не по-дачному, по-хозяйски, им до всего дело, они не бросаются на экзотику, ищут большие проблемы в будничной работе колхозников, в их обыденной жизни, и в общем создается литература глубокая по содержанию и художественная по форме, с настоящими, не высосанными из пальца конфликтами, с живыми типами, полнокровными характерами» Очерк-исследование представлялся В. Овечкину далеко выброшенным вперед подвижным разведывательным отрядом на идеологическом фронте борьбы за коммунизм, и в числе особо отличившихся разведчиков больших жизненных проблем он называл А. Калинина, Г. Бакланова, Юхана Смуула, И. Шухова, В. Солоухина, С. Залыгина, М. Жестева. «Задача наша сейчас – раскрыть до конца все возможности колхозного строя, двинуть в ход все его силы, резервы», – говорил В. Овечкин, и эти слова перекликались с убеждением героя его очерковых произведений из цикла «Районные будни» (1952–1956) Мартынова: «Для настоящего же, резкого и крутого подъема надо привести в движение всю массу колхозников».
«Районные будни» В. Овечкина были взяты на вооружение всеми, кто решительно выступал за правду в изображении деревенской жизни, за исследование ее во всей сложности и противоречивости. Именно в работах В. Овечкина, по признанию Л. Якименко, «наиболее обнаженно и целеустремленно, с публицистической страстностью прозвучали мотивы, которые во многом определили содержание литературного процесса последующих лет». Вслед за В. Овечкиным и другие прозаики, в том числе и те, кто писал о северной деревне, стали расширять сферу социальной и этической проблематики, с исследовательским пафосом, смело вскрывать теневые стороны, изображать не условных, а живых людей села, бороться за достоверность в главном н в мелочах.
Сюжет, композиция и фабула многих очерковых работ середины 50-х годов определялись активной авторской позицией. Очеркисты словно бы спешили свести счеты с прошлым, произвести переоценку ценностей, сказать о таких очевидных и нетерпимых недостатках, которые ранее замалчивались.
Строгим документализмом отличались девять очерковых материалов, написанных вологодскими тридцатитысячниками для сборника «На верном пути» (1956). Было чему поразиться вновь избранным председателям колхозов при первом знакомстве с хозяйством: в артели «Буденновец» Междуреченского района ежедневно от каждой коровы получали не более трех литров молока; в колхозе «Гроза» Кичменгско-Городецкого района «коровник обвалился. Во дворе всюду навоз. В свинарнике темно, свиньи грязные, худые, бегают, как гончие собаки. Их кормили только травой... Казалось, люди с этим свыклись...». Бригадиры и колхозники «кто когда вздумал, тогда и выходил работать», а мизерная оплата трудодня (по 0,5 килограмма зерна и по 70 копеек деньгами) еще более расхолаживала отношение людей к колхозным делам. Каждый из девятерых тридцатитысячников искал по-своему пути укрепления колхозной экономики: в «Буденновце» пустили в дело щеподральный станок, в колхозе «Смелая» Вожегодского района ввели дополнительную оплату, премиальную систему. Но главное, что помогло преодолеть возникшие трудности, – это доверие к людям, воспитание сознательного отношения к делу, к труду, к своей земле.
Пафосом преобразования был проникнут и рассказ А. Яшина «Рычаги» (1956).
Действие рассказа развертывается в вологодской глубинке, в деревенской избе, на бревенчатых стенах которой развешаны случайные плакаты, обрывок стенной газеты да пустая доска, разделенная на «черную» и «красную» половины. Здесь, в правлении колхоза, при свете керосиновой лампы идет неспешный разговор между четырьмя до поры до времени безымянными мужиками. На днях, рассказывает один, привезли сахар да так и распродали из-под полы, разве это порядок? И где же правда? Может быть, о ней вспоминают лишь па собраниях по праздникам, а к делу она неприменима? Нет, «на правде все держимся», – отвечает человек без левой руки, в затасканном, чуть ли еще не фронтовом брезентовом плаще внакидку. Другое дело, почему не все в районе правду принимают близко к сердцу, почему, дав колхозу на словах согласие сеять то, что выгодно, на деле в третий раз возвращают план посева для поправок. Тут уж на полную катушку достается от третьего собеседника секретарю районного комитета, которого упрекают за голое администрирование, за то, что он «людей не слушает, все сам решает, а когда соберет актив, таким строгим голосом буркнет из президиума: «Начнем, товарищи! Все в сборе?» – что «душа в пятки уходит, сидим, ждем выволочки». Черту подводит четвертый участник беседы, который с горьким чувством говорит, что «правду у нас в районе сажают только в почетные президиумы, чтобы не обижалась да помалкивала», а многочисленные начальники «на рычаги надеются» да заботятся, как бы в сводках все цифры были круглые.
Словом, оставаясь безымёнными, собеседники даже и мысли не допускают, что кто-то их может считать «рычагами» в деревне, смело подвергают сомнению казавшиеся вчера такими незыблемыми методы руководства... И если бы А. Яшин ограничился только обозначением «тугих узлов» деревенской жизни, его рассказ вряд ли бы вызвал упреки в «отступлении от жизненной правды» («Подъем», 1957, № 3). Но дело в том, что после первых критических аккордов, знакомых по другим произведениям, следует неожиданный сюжетный поворот: мужики узнают, что нечаянным свидетелем их беседы оказалась уборщица Марфа, спохватываются и начинают спешно исправлять содеянное. Они уже не ведут разговора по душам, а быстро сорганизовав собрание, выступают на нем с расхожими утверждениями. И вот уже ранее столь рьяно протестовавший против показухи животновод Ципышев, вспомнив, что он секретарь партийной организации, произносит «те самые слова, которые в подобных случаях произносил секретарь райкома, и даже тем же сухим, строгим и словно бы заговорщическим голосом», а однорукий фронтовик Петр Кузьмич, председатель колхоза, только что осуждавший волевое планирование, круто меняет свою позицию и не только не отрицает право райисполкома менять сформированный колхозниками перспективный план, но бьет себя в грудь за недостаток «разъяснительной работы с массой» и даже повторяет слова, что «мы с вами являемся рычагами партии в колхозной деревне».
Здесь в рассказе па первый план выступает сложная проблема социальной психологии крестьянина.
А. Яшин не торопится осудить своих героев, вынесших на плечах всю небывалую сложность резких поворотов в судьбах деревни. И когда Ципышев резко обрывает хамоватого кладовщика Щукина: «Молод ты еще, чтобы над этим смеяться! Поживи с наше...», – за этими словами приоткрывается подлинная драма хороших, в общем-то, людей.
Нельзя забывать, что описанная А. Яшиным история происходит, когда в деревне еще только обозначились контуры перемен, а колхозные активисты учились думать и работать в новых общественных условиях. Да, говорит Яшин, «переучиваться» не просто, но если все сильнее крепнет на селе убеждение, что «мужик уже не тот стал. Хорошо! Так этому мужику доверять надо. У него тоже ум есть», – значит, назрели перемены, начался необратимый процесс переоценки ценностей, свидетельство силы и сплоченности партии и народа.
По мнению Яшина, настоящая писательская страсть исключает равнодушное отношение к жизни, ибо она «безрассудно смела и до конца непримирима ко всякого рода болоту, бесстыдству, демагогическому беззаконию». В ответе на анкету журнала «Вопросы литературы» (1967, № 6) Яшин писал, что в своей литературной практике он стремился быть верным такой традиции, которая питается соками живого, разговорного языка; что ему легче работалось и вероятность удачи была больше, когда он брал за основу для своих персонажей хорошо знакомых людей из жизни.
Дневники писателя последних лет, публикация которых в журнале «Октябрь» (1980, № 1–2) была подготовлена 3. К. Яшиной, свидетельствуют о его горячей заинтересованности в судьбах земляков. Сразу по приезде в Никольск в феврале 1958 года он активно участвует в делах района. «Не надо бояться просто писать обо всем, что видишь, что происходит в деревне», – делает он запись в дневнике тех лет. У писателя рождается мысль написать эпическое произведение о судьбах северной деревни и сделать его героями своих земляков. Последние десять лет жизни он, по свидетельству 3. К. Яшиной, активно собирал материалы для «романа или целой эпопеи» под условным названием «Для кого строился дом». И хотя роман так и не был написан, следует рассматривать всю яшинскую прозу в контексте этого замысла.
Написанный после поездки в Белозерский район летом 1960 года цикл рассказов «Сладкий остров» документален в своей основе. Как и «Капля росы» Солоухина, этот цикл рассказов напоминает писательский дневник и покоряет своей авторской непосредственностью, желанием доверительно разговаривать с читателем обо всем, как с ближайшим другом, и убежденностью, что все это – личное, откровенное – не может быть неинтересно и для других.
В апреле 1961 года Яшин уже работал над повестью «Сирота», которая по завершении, в рукописи, получила одобрительный отзыв Паустовского и была опубликована в журнале «Москва» (1962, № 6). Повесть отличается дневниковой достоверностью. В ней нет придуманного литературного сюжета, а действие движется по законам самой жизни... Осиротели два брата и пошли разными дорогами в поисках счастья. Один из них, Шура, вырос работящим человеком, а другой, Павел, лодырем и ловчилой. Яшин детально исследует эту ситуацию, чтобы понять истоки рождения столь разных характеров.
Писатель обращает внимание на живучесть в среде колхозных руководителей демагогических вывертов и утонченного лицемерия и не последнюю роль в «воспитании» возмечтавшего о «портфеле» Павла отводит председателю местной артели Прокофию Кузьмичу. Вот уж кто умеет замаскировать рваческое нутро мишурой высоких фраз, прикинуться «сиротинушкой», пойти на самоунижение ради корыстной цели. Чувствуя в Павле родственную душу и лелея мечту сделать из него своего преемника, Прокофий Кузьмич самолично отвозит подростка в интернат, следит за его школьными успехами, учит не критиковать начальство, довольствоваться малым. Как откровение впитывает Павел слова Прокофия Кузьмича, что «слабому да отстающему обязаны помочь. Советская власть не позволит обижать сирых», – и строит жизнь исходя из подобной философии.
Мастерское владение приемами мимикрии позволяет Павлу оставаться любимым бабушкиным внуком (чтобы позднее отнять у нее половину дома и тем ускорить ее кончину), пользоваться покровительством брата (чтобы, пойдя в силу, порушить его свадьбу). Рано, в шесть лет, осознав, что в ранге «горемышного» «ему теперь все можно, что никто ничего для него теперь не пожалеет», Павел действует все более нагло, использует людскую жалость как своеобразную отмычку для проникновения к материальным благам.
Желание Павла во что бы то ни стало получить образование, выбиться в люди все время подогревается бытующим в его родной деревне подобострастным отношением к приезжающим «со стороны», даже к ученикам школы-интерната: «Кто их знает, может, все в начальники выйдут, и если не устроятся где-нибудь на районных постах, то в своем колхозе все равно сядут в контору, и с этим шутить нельзя». Писатель обнажает болевые точки деревенской жизни, где в условиях опасливого отношения к людям «с портфелем», нежелания вступить в конфликт с «власть имущими», и появляются изворотливые демагоги. «Сирота – это маленький растущий бюрократик-управитель. Портфелем интересуется: «Это что?..» Видит, как разъезжают уполномоченные, толкачи...», – писал в дневнике Яшин, подчеркивая связь между карьерой «сироты» и некоторыми обстоятельствами колхозной жизни. И не случайно Ф. Абрамов в отзыве о «Сироте» на страницах журнала «Звезда» (1963, № 3) указывал, что «А. Яшин написал умное и смелое произведение, вызванное к жизни глубокими раздумьями писателя о сегодняшнем дне».
Право на резкость в оценках Яшин заслужил кровной связью с вологодской деревней, с родной землей, всей своей жизнью, в которой никогда слово не расходилось с делом. Во имя утверждения и развития новой жизни писатель разоблачает все враждебное и косное. Свою любовь он отдает трудолюбивому, честному, верному хлеборобскому долгу крестьянскому парнишке Шуре. К этому «простому работяге, земляному человеку» Прокофий Кузьмич относится с трудно скрываемым презрением: «Такие вытягиваются сами по себе, как сорная трава, чего с ними возиться. А и возиться будешь, никто тебя за это не похвалит». А когда повзрослевший Шура дает отпор самодурству председателя и вносит дельные предложения по лучшей организации уборочной кампании, это воспринимается Прокофием Кузьмичом как опасный сигнал самостоятельности, которая к добру не приведет: «Сегодня он меня не признает, завтра вас, потом секретарю райкома нагрубит, а там, гляди...».
Писатель предлагает самому читателю определить свое отношение к тем или иным антиобщественным проявлениям. Созданная им картина жизни ясно отражает нравственную позицию писателя-коммуниста. Именно в таких, как Шура, видит Яшин будущее северной деревни.
Интересен с этой точки зрения и очерк «Вологодская свадьба» («Новый мир», 1962, № 12), в свое время вызвавший ожесточенные споры в печати. Полемизируя с критиками «Вологодской свадьбы», А. Твардовский в интервью газете «Правда» 12 мая 1963 года назвал работу А. Яшина «отличным, полным поэзии очерком».
Очерк писался по свежим следам поездки Яшина в декабре 1961 года на семейный праздник к дальней родственнице в Скачково. Все было интересно писателю: и как «огневают» невесту под гармонь, как встречают каждого нового человека у порога стаканом пива, какие поют песни и частушки, кто родители жениха и невесты. Он делал в писательском дневнике «зарубки» о ходе свадьбы и закончил первый вариант очерка уже спустя месяц после памятных событий. Но до июня Яшин не торопился ставить точку, продолжал обдумывать композицию очерка. Яшин не только изменил фамилии действующих лиц, но и сделал необходимые «перемены» и «дополнения» в обрисовке участников свадьбы, стремясь к большему художественному обобщению и типизации.
После публикации очерка Яшин получил много писем от рядовых колхозников из Блуднова, Плаксина, Теребаева и других вологодских деревень с искренними, доброжелательными словами. Они благодарили писателя, что он изобразил деревенскую свадьбу взглядом суровым и честным, от которого не ускользнули людские слабости и пороки, присущая иным жадность и глупость, пристрастие к вещам, скопидомство – вспомним хотя бы мать жениха, пожалевшую для гостей коробок спичек. Не по сердцу Яшину и такие гости, которые на свадьбе хвастаются заработком, высоким служебным положением, богатым домом, требуют к себе незаслуженного внимания и уважения. Писателю близки люди совестливые и честные, которыми движет стремление к справедливости, к правде, желание найти ответ «сразу на все вопросы, какие ставит перед ними жизнь». Среди таких – шофер Василий Прокопьевич, бунтарь по натуре, «типично русский правдоискатель, ратующий за справедливость, за счастье для всех». С глубокой любовью нарисован в очерке и образ приглашенной на свадьбу причитальницы-плакальщицы Натальи Семеновны, «черноглазой, с тонкими чертами лица, старой, но и сейчас еще красивой, не согнувшейся женщины». Вот она запела «печально, волокнисто», и словно «изба стала просторнее, потолок поднялся, а сарафаны да кофты запестрели еще ярче».
Писатель радуется тому, что красота старинного причета дошла до сердца невесты («Совсем свободно заплакалось ей, когда Наталья Семеновна помянула в песне родимого батюшку»). Но он не идеализирует ситуацию: пройдет год-два, протянутся к деревне столбы электропередач, заговорит радио, зажгутся экраны телевизоров, и процесс угасания старинных обычаев и обрядов станет необратимым. Близость «последнего срока» ощущает и Наталья Семеновна, оттого и печаль в ее «красотах».
Яшину радостно открывать мир добрых и простых людей, входить равным в круг земляков. Ему легко дышится на родине, «сказочно хорошо» ехать ночью по зимней проселочной дороге и в лучах автомобильных прожекторов видеть «многоцветный» снег. Отсвет доброго настроения лежит на всем описании вологодской свадьбы. И привезенные со свадьбы подарки (берестяная солонка, набор литых поддужных колокольчиков да воркуны-бубенцы на кожаном конском ошейнике) – это дорогая сердцу автора память о родине: «Сижу за столом, пишу да позваниваю иногда, слушаю: хорошо поют!»
Летом 1963 года Яшин решил накрепко осесть на родной земле, построить здесь дом. На Бобришном угоре застучали топоры плотников. Писатель мечтал в выстроенной на высоком берегу реки избе наконец-то написать давно задуманный и выношенный им большой роман о северной деревне. Он мечтал, как герои романа сами будут приходить к нему на дом, в гости...
В августе 1963 года в яшинском доме на Бобришном угоре побывал Ф. Абрамов, о котором в дневнике А. Яшина сказано: «Знакомимся. Лицо жесткое. Прям в суждениях и резок, как я. Почти во всем сходимся».
Немало счастливых часов провел в оставшиеся пять лет жизни А. Яшин на Бобришном угоре, немало прекрасных строк написал в полюбившемся ему доме. Но создать свою «главную» книгу он так и не успел – силы подтачивала неизлечимая болезнь. Он завещал похоронить себя на Бобришном угоре, и его просьба была выполнена.
Незадолго до кончины А. Яшин беседовал 3 июля 1968 года в больнице с В. Беловым: «Мне бы сейчас еще немного пожить, чтобы дописать «Для кого строился дом?» – это главная моя книга. Много написано в карточках... Вася, хочешь дам тебе? Мне уже не дописать, не написать. Большая крестьянская семья. Дети вырастают. У каждого своя судьба: кто убит на войне, кто уехал учиться, кто на «колхозном фронте»... Удачная жизнь, нелепая жизнь, светлая смерть. От всей семьи осталась старуха. Дом готов. Дом строился для сыновей, для внуков. Для кого строился дом?!
– Александр Яковлевич, давайте совместно напишем.
– Нет, мне уж не написать. Будьте счастливы, родные мои!»
И хотя А. Яшину так и не довелось написать произведение о судьбах большой крестьянской семьи, его эпический замысел «Для кого строился дом?» был в какой-то мере реализован в прозе Ф. Абрамова и В. Белова, где нашла воплощение яшинская мысль: «Никогда никому новое не давалось легко».
В набросках прозы А. Яшина для книги «Бобришный угор» есть пронзительное по своей лирической настроенности признание в любви к Родине:
«Удивительное, окрыляющее душу чувство любви к родной земле, страстное желание ей добра, силы, изобилия порой захватывает меня всего. Хочу всем и каждому из нас счастья. И еще хочу, чтобы ощущение радости и какого-то полета души было доступно каждому человеку, чтобы каждый хоть раз в жизни испытал это благородное слияние всего себя с Родиной и уже никогда больше не забывал бы этого животворящего, очистительного, святого чувства».
Принявшие из рук А. Яшина писательскую эстафету его земляки-северяне достойно продолжили и развили традиции гражданского служения народу, когда «началом всех начал» становится «атмосфера правды», готовность бесстрашно следовать велениям собственной совести.