<…> В первый год нашим семинаром руководил Александр Яшин. Однажды он предложил нам обсудить его новый сборник стихов. Это были сильные, выстраданные стихи зрелого поэта, пережившего душевное потрясение, вызванное решительными изменениями общественной жизни тех лет; обратившегося к прозе, написавшего в эти же годы прекрасные рассказы и очерки. Надо сказать, он был известен в прошлом поэмой «Алена Фомина», которая рисовала сельскую жизнь в розовых тонах – в духе того времени. Это произведение было отмечено Государственной премией. Однако Александр Яковлевич, увидевший жизнь словно бы заново, остро переживал собственное ослепление.
Должен еще добавить, что Яшин для нас был не только наставник, а и образцовый человек – строгий, подтянутый, ненавидящий всяческое подобие показухи и внешнего эффекта, фронтовик, воевавший в двух самых горячих точках – в Ленинграде и Сталинграде. Причем, на войну он пришел добровольцем. И весь его облик, его судьба были для нас, пожалуй, главным уроком.
Так вот, он предложил обсудить свою рукопись у нас на семинаре. Я и не предполагал, какие требовательные, какие желчно-въедливые критики мои сокурсники-поэты. Нужно было мужество, самообладание такого серьезного поэта и человека, каким был Яшин, чтобы не гаркнуть на нас, так горячо набросившихся на его стихи. Не могу объяснить, почему так получается, но в коллективе сравнительно молодых поэтов обсуждение чужих, даже подчас мнимых огрехов получает особенно яростный оттенок. Яшин спокойно выслушал все неразумно злые н ехидные суждения, вежливо поблагодарил нас, отчего наиболее неистовые хулители даже пришли в смущение. До сих пор мне легко воспроизвести в памяти его худое, с впалыми щеками, жестковатое лицо, светящееся суровым одухотворением. Думаю, он не обольщался, ставя на обсуждение свою работу. Наверняка это было намеренное испытание, ему хотелось услышать крайне неодобрительные отзывы. Ведь у каждого, даже начинающего, всегда есть «болельщики», те, кто готов хвалить любую строку, вышедшую из-под пера любимца. Видимо, на гребне жизни, когда он заново проверял свои поэтический «слух», свое сердце, когда ему хотелось вытравить из себя всякое подобие фальши, у него не было иного выбора. Ведь по инерции в любом издательстве, в любом журнале его стихам были открыты двери. Обсуждение было для него мучительным, доставило немало боли, а он все же старался вызвать огонь на себя. Когда я, уязвленный за него неправыми наскоками, принялся что-то говорить в защиту одного стихотворения, Яшин прервал меня так возбужденно-едко, что я обиженно замолчал. Он, по всей видимости, боялся, чтобы неуместная попытка защитить его не испортила дела...
В общем, выйти на обсуждение в нашем семинаре – надо было иметь немалое мужество. Был случай, когда один слушатель с нашего курса, известный теперь как видный песенник, после обсуждения его поэмы до того обиделся на всех нас, что тут же решил бросить учебу и добился отчисления.
Александр Яшин мне всегда казался желчным, въедливо-придирчивым. Не раз он останавливал меня где-нибудь в коридоре, хмуро-раздраженно бросал:
– Из вас не выйдет ничего путного, если не приметесь за дело. Поэт должен писать много. Каждый день. Иначе это любительство.
Я всегда чувствовал неловкость под его взглядом, старался проскользнуть незаметно мимо <…>