Так в «Сладком острове» Александра Яшина. Здесь, в цикле недлинных новелл, сгустились впечатления всего лишь нескольких недель, проведенных в сказочном уголке северного края, на Нов-озере. Неторопливая, обстоятельная повествовательность, обращения к собеседнику, читателю, диалоги выводят новеллы за рамки дневника, но совершенно очевидно, что дневник – почва, на которой выросли все пятнадцать рассказов. А. Яшин эти рассказы «записывал» и ставил точную дату, только под, а не над текстом, как бывает в «первородном» дневнике, записной книжке.
Мы завершили главу «Человек и война» разговором о «Родине и чужбине» А. Твардовского, а в этой главе пришли к прозе А. Яшина. Не проводя никаких прямых аналогий между этими произведениями, скажем лишь, что они занимают примерно одинаковое место в своей группе дневников: в обоих возможности дневника реализовались наиболее полно (в плане чисто эстетическом, в смысле емкости художественных обобщений), оба, по сравнению с другими дневниковыми книгами этого же ряда и тематики, самые продуманные, оригинальные художественные произведения, созданные на основе дневника. А потому при анализе «Сладкого острова», как и «Родины и чужбины», иногда допустимы термины, привычные в разговоре о прозе канонических жанров.
… Итак, сюжет яшинского цикла очень прост: летнее семейное путешествие, отпуск, проведенный вместе, отдых от большого города на острове, среди тишины, которая вначале, с непривычки, даже «поразила»; в общем, современная робинзонада, кратковременная и абсолютно добровольная, правда, нарушенная как-то нашествием шумных приезжих, которые чуть было не испортили «всю прелесть» Сладкого острова. В цикл входят бесхитростные истории о том, как обживали необитаемый (точнее – заброшенный людьми) остров, налаживали новый быт, воевали с полчищами комаров, отвыкали от многих предметов цивилизации; как ходили по грибы, а потом пробовали их сушить – и едва справлялись с этим занятием; как ловили рыбу – и, увы, не всегда везло: по всем показателям попалась на спиннинг солидная щука, а всплыла... «небольшая разлапистая елка, украшенная, словно новогодними игрушками, зелеными водорослями, ракушками, тиной» Вот и событие! А другое крупнее ли? Устраивали на ночлег в доме курицу да петуха, привезенных на остров, и сколько приняли хлопот, чтобы посадить петуха на насест («щуку в озере поймать было легче, чем его на суше»), а потом петух вовсе пропал и его едва нашли...
По поводу одной истории («Грибные шашлыки») А. Яшин с юмором замечает: «А для чего, собственно, я ее записал? Мелко, непроблемно и вряд ли высокохудожественно... Скажет кто-нибудь, будто я, вместо того чтобы заниматься своим кровным делом, служить народу, составляю заметки для поваренной книги. Для чего все это?». Дальше писатель говорит о практической пользе заметки про грибные шашлыки для домашних хозяек. А почему бы, собственно, не послужить людям таким образом, полемически рассуждает А. Яшин. Он вообще был убежден, что каждый человек, тем более писатель, непременно должен быть полезен людям, что не имеет права делать свое дело просто так, наслаждаясь (для одного себя) самим процессом работы. Такова мораль рассказа «Сударева лодка», про некоего поэта, который в один прекрасный день тоже поселился на Сладком острове и много-много других дней сооружал лодку, только перед отъездом закончил, но, когда «сели в лодку трое, налегли на весла, выехали на середину озера», «гнилая лодка развалилась. Ненужная, бессмысленная работа! Неужели он так и стихи пишет? Для чего, для кого?».
Однако в строчках о практической пользе рассказа для домохозяек мы чувствуем хитроватую, лукавую улыбку А. Яшина. Автор становится похож на мальчика Мишу, своего сына, про которого сказано: «Удивляется притворно... только делает вид, что всему верит на слово, а на самом деле... все понимает». Так и взрослый писатель хорошо знает, что есть в его рассказах – причем во всех, и про грибные шашлыки тоже! – другая, высшая, поэтическая польза, знает, по молчит об этом, рассчитывает на понимающего читателя.
Стоит только вглядеться внимательнее, вслушаться как следует – и в цикле тотчас проступит этот второй план. Кстати, он потому и второй, что природа, которая освобождает душу и сердце от всяческих наслоений суетности, деловитости, возвращает полузабытую нежность, способность доброты и заботы о близких, радость быть отцом, мужем, любящим и любимым, – природа внушает стыдливую, негромкую бережность в передаче нахлынувших чувств. Наверное, отсюда и легкая самоирония автора-«отца», как бы обживающего эту роль после долгой отвычки (о себе писатель говорит в третьем лице, «строит» образ наряду с другими). Заодно ирония распространяется и на писательские занятия: в отличие от матери, которая здесь, на острове, «во всем находила что-то прекрасное и радовалась не одним закатам и восходам... сочиняла сказки, сочиняла сказки для всех», «отец, конечно, писать не смог, здесь было слишком хорошо, и это ему мешало. Ему всегда что-нибудь мешало: слишком хорошо – плохо, и слишком плохо – не хорошо».
А. Яшин будто заново постигает, взвешивает смысл дорогих понятий: «мать», «наша мама», «сын» – и снова и снова, уже о себе, чуть дрогнувшим голосом: «отец», «папа». В общении с природой теснее становятся узы кровного родства. Отношения наполняются большим духовным содержанием, просыпается желание дарить друг другу не материальное, предметное «что-то», а красоту окружающего мира. (Эта мысль активно проводится в известном рассказе А. Яшина «Угощаю рябиной», который явно тяготеет по духу, атмосфере, основным идеям к «Сладкому острову».) В новелле «Спасибо, что разбудил меня» «мать» и «отец» названы иначе: «женщина» и «мужчина». Он будит ее среди ночи, приводит на берег озера, чтобы вместе пережить удивительные минуты, когда под луной озеро «посверкивает и ликует от берега до берега, все насквозь», а «к черным камышам на середине озера и дальше – к черному лесу на горизонте... перекинут лунный мостик из круглых березовых плашек» и раздается крик журавлей, которым тоже, видно, не спится в такую ночь. Здесь красота природы и человеческого общения, гармонически слитых, не притушена, и в полную силу звучат высокие, нежные, интимные слова «родная», «родной»; в этой главке второй – поэтический – план всего цикла проступает открыто.
Общностью чувств, одинаковым восприятием прекрасного Сладкий остров соединяет старших и младших. Радостная детскость взгляда на мир возвращается к взрослым, а взор ребенка обретает сосредоточенность, зоркость. Младший сын и отец с матерью видят природу, в общем, одинаково. Мама права: ночью сказки уходят на покой, прячутся в камыши, а если встать пораньше, выйти на берег – можно увидеть, как они «начнут из камышей выплывать»; Миша так и поступил – и мамино обещание сбылось («Мамины сказки»). В «Сладком острове» нет двух разных призм – сквозь обе мир предстает сказочным. Поэтика и стиль записей приближаются к сказке. Вот она напомнила о себе традиционным оборотом, естественно вошедшим в повествование («Молоком и творогом мы пробивались на соседнем островке, на котором жили-были старик со старухою...»). Вот прозвучала в описании птиц – нет, уже не чаек, которых сначала не узнал шестилетний Миша, потому что утром, на заре, они были розовыми, а вечером – совершенно голубыми, «как вечернее предзакатное небо» («Чайка»), а обыкновенных петуха с курицей («Тысяча первая песня»): «Хороши были обе птицы. У петуха, конечно, был королевский вид, и красная раздвоенная борода, и красная корона на голове. Но ежели петух – король, то курица выглядела королевой. В ней было столько врожденной женственности, что ее гребешок скорее походил не на корону, а на старинный северный кокошник. Узорчатый зубчатый верх кокошника свешивался на сторону, словно бархатные кисти и расшитые бисером многоцветные подвески». Зачин, сродни традиционному, вводит нас в другую новеллу, «Лунный мостик»: «Вечером сидел Миша на берегу озера. Днем озеро казалось совсем мелким, а сейчас в него заглянуло небо, и Миша увидел, что у озера, как у моря, дна нет». И сразу возникает мотив чудес, волшебства, только волшебство происходит в современном мире, в сегодняшней нашей жизни, автор об этом ни на минуту не забывает и не позволяет забыть детям. «Мише вдруг захотелось попасть» на другой берег, где люди с песнями шли с работы, где коровы мычали, возвращаясь с выгона, и трудились грузовики с сеном. Но как попасть? – продолжается сказка-быль, и эти люди, идущие с работы, грузовики с сеном, обыкновенные коровы не разрушают очарования, не дисгармонируют с озерной гладью, со «светлым, будто тесовым мостиком», что перекинула перед Мишей луна. Одно неотрывно от другого и вместе называется Родиной. Ни разу на протяжении цикла не произносится вслух это слово, но чувство родины глубоко живет в отце, от него, как самое дорогое, передается сыну, а Сладкий остров благословляет эту преемственную связь всей своей тишиной, освящает рассветами и закатами.
Концепция природы и человека у А. Яшина абсолютно не вмещается в тесную асоциальную схему, по которой первозданная природа, сельская жизнь, мало затронутая цивилизацией, – благодатная почва для развития высоких нравственных начал, подлинной народности, а от большого города одна только в итоге нравственная порча. Дневниковая проза, как и лирика А. Яшина, не просто далека от этих новоявленных почвеннических настроений, проникающих в иные произведения современной прозы и особенно поэзии, но активно противостоит им. Начать с того, что ситуация, лежащая в основе сюжета «Сладкого острова», локализована во времени, скоропреходяща: прошло десять дней, занятых грибами, рыбалкой, прогулками, созерцанием красоты, пройдет еще от силы десять – и все это кончится, ждет большая работа, надолго ее нельзя оставлять. А Сладкий остров необходим, здесь мы «запасаемся светом» (так называется одно из лирических стихотворений А. Яшина), светом нравственным, духовным, силами для дальнейшей работы и борьбы.
Готовность к борьбе против разного рода фальши, бездушия, бюрократизма, нравственная мобилизованность, не оставляющая и здесь, «на природе» – кажется, вдали от социальных острых проблем сегодняшней жизни, – дорога в центральном герое «Сладкого острова» – авторе, рассказчике. Хорошо, точно сказал про авторский голос А Яшина К. Симонов. Этот голос, «полный любви к природе и к людям своего родного края – любви жизнеутверждающей и непримиримой ко всему, что то там, то тут еще продолжает уродовать и человеческую жизнь, и красоту природы. Настоящая, сильная любовь не обтекаема, а угловата. Об нее порой можно и ушибиться, но только такая любовь учит человека быть человеком и, свято веря в победу добра над злом, именно в силу этой веры никогда не проходить равнодушно мимо зла, большого или малого».
Во всех рассказах цикла чувствуется кровная причастность героя-автора к большой, сложной жизни, бурлящей за пределами Сладкого острова. И в этом смысле дневниковая проза А. Яшина «Перезванивает:» с лирическими стихами одного из самых совестливых и чутких наших художников, которому было «не знакомо, не по нутру» спокойствие, чья жизнь прошла «вся... в перенапряжении, порой до потери чувств». В посмертно опубликованных стихах А. Яшина – кстати, из дневника и из записных книжек – страстное желание сказать современникам, потомкам о главном и горькая боязнь так и не осуществить этой мечты:
С сединою да с лысиной
Примириться легко ль!
Много книг недописано –
Это главная боль.
Наши мысли и чаянья,
И бессильные сны,
И немое отчаянье
Никому не видны.
А предчувствие страшное
Часто мучает зло:
Может, самое важное
То, что впрок не пошло.
И напрасно растрачены
Столько сил, столько лет,
Кровью сердца оплачены
Книги те, коих нет.
Возвращаясь к проблематике «Сладкого острова», видим, что даже здесь, на тихой земле, писатель находит поводы для беспокойства об общем, государственном. Настоящих гражданских чувств природа не усыпляет. Элегическое раздумье о запустении острова переходит в публицистический план. Запись исполнена и едкости, и боли: «Догнивают на корню и рушатся березовые аллеи. Догнивают и разваливаются всевозможные постройки, постепенно исчезает разное мелкое имущество. Все оно не бесхозное, все где-то зарегистрировано, занесено в книги, но бывшим хозяевам оно теперь ни к чему, а передать его тем, кому оно необходимо или может пригодиться, они не удосужились. Вероятно, когда все служебные помещения, жилые дома и прочие постройки догниют, а имущество будет до конца расхищено – все будет просто списано по акту, как непригодное. Так у нас часто водится». После этих рассуждений слова о поразительной тишине, упоминания о безлюдности острова до конца цикла звучат с оттенком понятной грусти.
Из «Сладкого острова» не вышло семейной идиллии, да А. Яшин таковой и не задумывал. Есть чувства выше родственных, отцовских, мужниных, чувства, без которых нельзя быть хорошим отцом, – патриотические, гражданские, их токами пронизана атмосфера рассказов, атмосфера красоты и поэзии. Такие чувства – самое доброе, самое верное наследство, которое надо оставить детям. И о «Сладком острове» можно сказать: это поэма, в том же смысле, в каком характеризовали мы «Наш сад», записную книжку «мимолетностей» Соколова-Микитова; это поэма воспитания, воспитания доброты, гуманности, чувства прекрасного как социально активного, отнюдь не вневременного чувства.
У рассказов А. Яшина есть очевидные признаки дневника в исконном – камерном – смысле этого жанрового понятия. Действующие лица «Сладкого острова» все свои, здесь много личного, интимного. Но желания, потребности, раздумья героя-автора не замкнуты семейным кругом. Для него родственно все, чем живет Родина, чем дышит родная природа, что заботит близких и далеких, знакомых и незнакомых. Последний в цикле рассказ – «Журавли (Сила слов)». Написанный раньше остальных, он не просто органически примыкает к циклу, но удачно завершает его. Летит журавлиный клин, памятный с детства, поднимешь голову – летит и теперь «все дальше и дальше под ясным солнцем родного края... путем-дорогой». Так и мысль писателя, мечта его устремляется в широкие просторы жизни, летит вольно, неудержимо. Но эта мысль, мечта, забота всегда с теми, кто на земле.. И подобно тому, как слово человека может разрушить, сломать или выровнять вновь журавлиный косяк, тревоги и радости родной земли управляют полетом мысли, фантазии художника.
В контексте всего цикла рассказ становится развернутым олицетворением, образ журавлей звучит романтически (в лирике А. Яшина он традиционнее, горше: «Журавли улетают, пора и мне. Осень листья сжигает на желтом огне...») – круг малых радостей и треволнений окончательно разомкнут, большие дали зовут художника-гражданина.