Темы, о которых шла речь выше, остаются ведущими на протяжении всего творчества В. П. Астафьева.
Трагическое звучание они приобретают в последнее десятилетие XX века. Боль, страдание, чувство вины за человека и родину – тоже черты великой русской души писателя. Обратимся к одному из последних рассказов писателя «Пролетный гусь», опубликованному в «Новом мире» в 2001 году и ставшему, по сути, завещанием писателя. Это, может быть, самое жестокое и трагическое из произведений писателя.
Рассказ строится на последовательном отрицании и разрушении краеугольных камней, самых значимых ценностей бытия в художественном мире Астафьева.
Нет родного дома у молодых героев рассказа Марины и Данилы, умирает их ребенок, затем уходит из жизни сам Данила, повесилась его жена Марина. Бесчеловечной жизни не нужна семья. В рассказе нет природы, пейзажа, где могла бы отдохнуть человеческая душа, – пространство искажено, испорчено, превращено в свалку.
Самое страшное – герои не нужны родине, они лишние в этом мире. Природа, родина перестают быть близкими человеку; ни природа, ни родина уже не являются ему матерью.
Эта тема страшного одиночества человека подчеркнута символическим образом пролетного гуся. Одинокий гусь, оторвавшийся от стаи, погибает. Здесь уместно вспомнить рассказ «Гуси в полынье» из повести «Последний поклон». Оказывается, гуси не могут жить в одиночку, а только семьей, стаей. Попавшие в ледяную полынью птицы борются за жизнь, выполняя приказ матери-гусыни: «Быть всем вместе! Держаться ближе ко мне!»
Трагический и жестокий рассказ Астафьева стал последним его призывом вернуться к национальным основам русской жизни.
Таким образом, творчество В. П. Астафьева именно сейчас, в пору нравственного вакуума, необходимо читателю: оно дает ему духовную опору.
В заключение отметим, что произведения Астафьева востребованы молодым читателем. Доклады по творчеству писателя все чаще звучат на научно-практических конференциях школьников и студентов. Такие работы есть и в нашей школе (см. приложение).
Значит, жизнь героев русского писателя В. П. Астафьева «беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта».
Приложение
Ирина Федотова, учащаяся 10-го класса школы № 15
Тема сиротства в рассказе В. П. Астафьева «Пролетный гусь»
Тема сиротства – основная в творчестве В. П. Астафьева. Она звучала уже в первых его произведениях («Кража»). Она присутствует и в 1970-е («Царь-рыба»), и в 1990-е годы («Людочка»). Творчество Виктора Астафьева автобиографично: он сам был сиротой (его мать утонула в Енисее, когда мальчику было 7 лет).
Отметим, что тема сиротства сегодня очень актуальна. Когда рушится уклад, просуществовавший много лет, перед государством вновь встает проблема беспризорности. Мы постоянно слышим о ней по радио и телевидению.
В своей работе мы обращаемся к последнему рассказу Виктора Астафьева «Пролетный гусь». Здесь тема сиротства воплощена особенно проникновенно и трагично.
Можно сказать, что это произведение – завещание Астафьева. По сути, все герои рассказа по-своему сироты.
Сирота – это человек без семьи, без родственников, без матери.
В рассказе Виктор Астафьев показал разные типы человеческого одиночества, сиротства.
В центре внимания молодая семейная пара, Марина и Данила. Это люди трудной судьбы, которых жизнь прибивает друг к другу.
Автор показывает трагизм их совместной жизни. Даже в семье, любя друг друга, они остаются сиротами, жертвами жестокой жизни.
Кульминацией рассказа становится смерть их сына, Аркаши. Этот ребенок изначально обречен, вечное сиротство – его удел.
Другой тип сиротства показан в образах семейства Мукомоло-вых. По внешним представлениям они счастливая семья без признаков сиротства. Но на самом деле у героев нет чувства семьи, а самое главное – они лишены чувства любви к матери.
Очень важен образ матери Виталии Гордеевны. И мать может быть сиротой!
Она брошена своими детьми и теряет чужого ребенка, которого любит.
У героев рассказа нет корней, нет родни.
Не случайно ключевым образом становится пролетный гусь, именем которого назван рассказ. «Пролетный» – то есть без стаи, одинокий, затерявшийся в пространстве.
Таким образом, рассказ – завещание великого русского писателя, «последнего классика» русской литературы – становится призывом к любви, состраданию, соблюдению христианских заповедей.
БИБЛИОТЕЧНАЯ СЕКЦИЯ
Т. Я. АНИСИМОВА
В. П. Астафьев в письмах к Л. И. Кузьмину: штрихи к портрету
В декабре 2001 года в Перми был открыт первый литературный музей – музей писателя Льва Кузьмина при областной детской библиотеке. Он насчитывает свыше 1000 экспонатов: подлинные документы, фотографии, личные вещи, письма, черновики его произведений и т. д. Среди них – доку менты, связанные с именем В. П. Астафьева. Их немного: три письма, поздравительная открытка к 60-летию Льва Ивановича и книга Виктора Петровича «В тайге, у Енисея» с его автографом. Письма написаны в разное время, по разному поводу, разные по объему: три письма из Вологды, открытка и книга из Красноярска. Первое из писем датировано 23 марта 1969 года, последняя корреспонденция – 1 февраля 1988 года.
В. П. Астафьев и Л. И. Кузьмин почти ровесники: первый родился в 1924 году, второй – в 1928. Виктор Петрович старше на четыре года и... на целую войну.
И тот, и другой родились и провели детство в сельской глубинке: Астафьев – в деревне Овсянка Красноярского края, Кузьмин – в деревне Задорино Костромской области. Виктор Петрович рано осиротел, жил у бабушки с дедушкой, затем в детском доме. Лев Иванович в еще более раннем возрасте потерял отца, много страдал от отчима, спасался от него у двоюродной бабушки Августы Андреевны Широковой, бабушки Асти, героини многих его рассказов.
Разница в целую войну определила место каждого из них в Великой Отечественной: Астафьев воевал на фронте, четырнадцатилетний Кузьмин после окончания 7-го класса в 1942 году пошел работать в МТС механизатором. Предварительно закончил краткосрочные курсы под Рыбинском, куда по ночам прорывались немецкие самолеты и бомбили наши села и города.
Ни один из них не имел не только благополучного детства, но и добротного классического образования, интеллектуального окружения. Всю жизнь оба сами образовывали себя. И в том, и в другом рано проснулось желание стать писателем, которое подкреплялось трудолюбием, постоянным самообразованием, умением сопереживать другим, высокими моральными принципами, наконец, литературным талантом.
По случайному совпадению одинаковые причины приводят их в Пермь (Пермскую область). В. П. Астафьев в 1945 году, после демобилизации, приезжает в город Чусовой, на родину своей жены Марии Семеновны. Лев Иванович с молодой женой выбирают Пермь местом своего постоянного жительства в 1956 году – здесь жили сестры Марии Григорьевны.
В. П. Астафьев давно и прочно вошел в число лучших русских писателей современности. Стоит, наверное, сказать и о том, что творчество Л. И. Кузьмина вышло далеко за пределы Пермской области: его много издавала Москва, печатали центральные детские журналы, за рубежом на разных языках выходили как книги, так и отдельные стихи, сказки, рассказы.
Можно предполагать, что определенная общность судеб сближала их, делала интересными друг для друга. Имеющиеся в нашем распоряжении материалы позволяют говорить о дружеском характере их взаимоотношений.
Как уже было сказано, первые письма написаны в Вологде, куда В. П. Астафьев уезжает из Перми в 1969 году. В это время уже вышли такие известные его книги, как «Кража» (1966), «Где-то гремит война» (1967), в 1968 году начал публиковаться «Последний поклон». Он известен в стране. У Льва Ивановича тоже выходят первые сборники: «Апрель» (1963) – стихи для взрослых – и детская книжка «Кто что умеет», о которой сам он писал, что «в этой книжке оригинального, «кузьминского» было еще мало». Как для любого начинающего литератора, для Кузьмина важна была поддержка братьев-писателей. В неопубликованной автобиографии «О себе» он пишет: «Из пермских же писателей, поэтов особо дружественны всегда были ко мне Алексей Домнин, Владимир Радкевич, Борис Ширшов. Алексей Михайлович Домнин... пожалуй, первым в Перми углядел, что я могу писать для детей». И далее: «...в 1969 году, во время одной из поездок в Москву, В. П. Астафьев передает мои рукописи со стихами-сказками тогдашнему главному редактору «Мурзилки» Анатолию Митяеву...» В мартовском номере 1969 года «Мурзилка» впервые печатает стихотворение Л. И. Кузьмина «Звездочеты».
Именно о событиях, связанных с «Мурзилкой», и пишет в письме, датированном 23 марта 1969 года, Виктор Петрович: «Твои рукописи я отправил Митяеву по почте, предварительно свозив их в Киев. Дело в том, что на пути (в киностудию) я в Москве был очень мало и Толи Митяева не застал, а отдавать рукописи в случайные руки не захотел – почта вернее. Дай Бог, чтобы и у этих рукописей была такая же судьба, как и у предыдущей!»
Тема «Мурзилки» находит продолжение и в письме от 2 июня 1969 года, где Виктор Петрович советует Льву Ивановичу поехать в Москву и обратиться прямо к А. Митяеву: «Ему нравятся твои вещи, и он писал мне, что будут их печатать и хотел бы увидеться и поговорить с тобой».
С легкой руки В. П. Астафьева Л. И. Кузьмин стал постоянным автором «Мурзилки»: с 1969 года вышло более семидесяти номеров журнала со стихами, сказками и рассказами Кузьмина. Журнал отметил 70-летие писателя и наградил его шутливой керамической медалью «За верность «Мурзилке». К 70-летию журнала выпущена книга «Путешествие с Мурзилкой», где опубликовано, по словам художника А. Каневского, «самое интересное», что было напечатано в журнале за семьдесят лет. Наряду с именами В. Астафьева, Е. Чарушина, В. Берестова, А. Гайдара, Ю. Казакова, В. Драгунского, К. Чуковского, С. Михалкова, Д. Хармса находим и имя Л. Кузьмина. И все началось с В. П. Астафьева.
Возвращаясь к письму от 23 марта 1969 года, необходимо сказать, что Виктор Петрович не ограничивается деловой информацией. Затронутая тема становится поводом для рассуждений об оценке писателем своего творчества: «Писатель должен уметь и радоваться удаче, и огорчаться, если что-то не получилось, – это признак здоровой эмоциональности, а эмоциональные люди, как правило, талантливы». Развивая далее эту тему, Астафьев пишет о самом Кузьмине: «...с такой застенчивостью и оговорками пишешь о своей радости. Зная тебя, хоть и немного, уверен, что не завертится у тебя голова и удача творческая пойдет только на пользу дела, а не на фарисейство и игру в литературу, как это случалось уже не с одним даровитым пермяком.
Похвала и удача должны удваивать силы в работе и еще большую ответственность за нее придать: литературная удача не детская игрушка, от которой визжат и прыгают, забывши обо всем на свете, и прежде всего о деле, ради которого и дал бог какую-то искру из своего нетленного костра. А искре свойственно гаснуть от личного и неосторожного с нею обращения».
В. П. Астафьев и далее продолжает следить за творчеством Л. И. Кузьмина и радоваться его успехам. «Рад, что дела твои так хорошо развиваются и ты неуклонно идешь вперед» (Письмо от 3 июля 1971 года.).
Искренней теплотой и радостью за коллегу проникнут автограф В. П. Астафьева на книге «В тайге, у Енисея»: «Дорогой Лева! Хоть ты уже и седой, а по мне все еще молодой, таким и будь, и прими мой поклон с Енисея. Я тебя помню всегда и радуюсь, что ты состоялся как личность и как писатель...»
Обращение Астафьева к Кузьмину обычно «дорогой Лева», надпись на конверте «Кузьмину Льву», только единожды шутливое – «Кузьмину Леве Иванычу». Подписывался же «Виктор Петрович», реже – «В. Астафьев». Это говорит о том, что некоторая дистанция (может быть, в те самые четыре года войны) все же существовала. В то же время Астафьев просит писать чаще, что свидетельствует о потребности в подобном общении.
О себе и своей жизни Виктор Петрович пишет довольно скупо. Чаще всего это информация о своих поездках.
Письмо, датированное 23 марта 1969 года: «Завтра ночью думаю в Москву, на редколлегию «Современника» и по кое-каким своим литературным делам».
2 июня 1969 года: «Собираюсь в конце июля в Сибирь, до этого на денек-другой заеду в Пермь, затем в Свердловск, Новосибирск и Красноярск. В родную деревню, на Енисей, – они еще умеют лечить нас от душевных недугов, и больше никто и ничто. Москва, наоборот, добавляет мути в душу. С ней, с мутью этой, вот и вернулся, и надо несколько дней отхаркиваться...»
3 июля 1971 года: «Ответить тебе не мог долго оттого, что был во Сибири, и вот вернулся».
1 февраля 1988 года: «...везу завтра книгу в «Москву». (Речь идет о «Последнем поклоне».)
Кроме этой своей книги упоминает только раз еще одну: «Сегодня в «Книжном обозрении» видел, что вышел «Дядя Кузя» в Перми».
Первое из писем написано вскоре после переезда Астафьевых из Перми в Вологду, и впечатления от нового города отразились в нем: «По тону письма ты, надеюсь, понял, что мне здесь нравится, и я уже выпустил спертый воздух из груди, и дышится мне легче. А главное, меньше стала болеть голова, и я в состоянии и писать, и читать, и даже выпивать иногда для бодрости духа». Делясь первыми приятными впечатлениями о Вологде («Народ здесь, как и город, простецкий и добродушный», «Ни разу мне никогда не нахамили, даже в военкомате», «Писатели в Союз ходят по делам, а не пьют в нем...» и т. д.), Виктор Петрович невольно сравнивает ее с Пермью, к нашему сожалению, не в пользу последней. Вопрос болезненный и для Астафьева, и для пермяков, но факт остается фактом: Пермь не стала для него родным домом, хотя остались в ней люди близкие, приятные, которым через Кузьмина Виктор Петрович шлет поклоны. Это Леша Домнин, Андрюша Ромашов, Володя Радкевич, Боря Ширшов, Александр Николаевич Спешилов. По сути дела, это те же лица, о которых говорил и Кузьмин, то есть можно предположить, что круг общения в пермской писательской среде был у них один.
Несколько строк одного из писем Виктора Петровича посвящены еще одной теме, важной для обоих писателей, – рыбалке. Астафьев пишет: «Ездил трижды на рыбалку. Осваиваюсь потихоньку. Но главная рыбалка впереди: в апреле на Кубенском озере будем ловить нельму. Поэтому я сейчас стараюсь прикончить все свои срочные дела и высвободить больше времени для рыбалки...»
Названные документы, естественно, не создают полного портрета незаурядной и сложной личности Виктора Петровича Астафьева. Но когда речь идет о людях
такого масштаба, важно выявить и сохранить все документы и донести содержащуюся в них информацию до широкой аудитории.
Г. В. ВЕРШИНИН
Поводырь российской глубинки
Из отдельных эпизодов моей поездки в Овсянку, из наблюдений за писателем в кругу семьи и среди гостей и у меня сложился – и довольно-таки устойчиво – образ этакого балагура, неунывающего шалопута с простовато-мужичьим обличьем, не признающего изысканные манеры. И этот стереотип бодрячка из народа как-то в одночасье рухнул. Или точнее: Астафьев открылся для меня в тот вечер с совершенно другой стороны. Это было незадолго до моего отъезда. После ужина я, как обычно, с головой уходил в чтение, благо, возможностей для этого в домашней библиотеке писателя, ставшей на неделю моей спальней, было достаточно. Сижу я, читаю. Подходит Виктор Петрович.
– Что, Гена, читаешь?
– Вот, воспоминания Марьи Семеновны о Николае Рубцове.
– Да... Светлые у Коли стихи. Светлые и печальные.
Виктор Петрович присел к столу. И тут как-то сам по себе у нас зашел разговор о поэзии и поэтах. Астафьев прочел наизусть пушкинское «Я вас любил», заметив после этого:
– Любовь и женщина движут поэзией.
О Пушкине он говорил с особым почтением, рассказывая такие подробности его биографии, каких в школьном учебнике не встретишь. Вообще у Астафьева исключительная память. Он перечислил фамилии художников, рисовавших Пушкина. С большой симпатией отзывался Виктор Петрович и о «полубоге» Лермонтове, о Баратынском, об испанском поэте Хименесе, лауреате Нобелевской премии.
– А как вы относитесь к Высоцкому?
– Высоцкий – временное явление, дань эпохе. С годами поклонников у него поубавится, хотя в свое время он был нужен. Но стихи у него слабые. Мне от силы два-три стихотворения нравятся.
Услышав такой отзыв, я, выросший с песнями Высоцкого, «полез в бутылку»:
– Виктор Петрович, как же так? А его песни из военного цикла? Помните строчки: «Для меня будто ветром задуло костер, когда он не вернулся из боя»? Какой образ, сравнение, а? Вам как фронтовику наверняка должны быть близки эти строки.
– Образ, сравнение... Уходить надо в стихах, да и в прозе, от красивостей. Ты посмотри, как у Тютчева написано. – Виктор Петрович взял с полки книгу. – Вот послушай:
Не рассуждай, не хлопочи...
Безумство ищет, глупость судит.
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, то будет.
Живя, умей все пережить:
Печаль, и радость, и тревогу.
Чего жалеть? О чем тужить?
День пережит – и слава Богу.
– Смотри, как все просто и ясно сказано. В стихах должна быть абсолютная точность. А еще вот послушай:
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томных легкий
шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможение – и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
– Божественной стыдливостью страданья... – как бы про себя повторил Виктор Петрович. – Чудесные, пронзительные строки! Я у себя в Овсянке частенько беру, перечитываю Тютчева. Иной раз такое скверное настроение, а почитаю – и так отрадно на душе становится.
Из современных поэтов Виктор Петрович выделил Николая Аушева и Ольгу Постникову из Костромской области:
– У Николая есть замечательные стихи о лошади. А с Олей я встретился в день, когда мне вручили премию Шукшина. Ну, думаю, подойдет девица в обтянутых джинсах, намакияженная, а передо мной предстала скромная девушка в вышитой рубашке, без всякой «штукатурки». И стихи у нее такие же простые, искренние. На днях получил письмо со стихами от внучки Матвея Савинцева, героя моего первого рассказа «Сибиряк». Умница. Добротные стихи. От поэзии сейчас ей уже не отстать, только вот что ее ожидает за литературным углом?.. – В вопросе, заданном скорее самому себе, сквозила тревога.
Тепло вспоминал Виктор Петрович и о своих встречах с Булатом Окуджавой, сборник стихов которого с дарственной надписью стоит в книжном шкафу на самом видном месте:
– При встрече Булат всегда дружески бодал меня головой. И про здоровье никогда не спрашивал: дескать, раз встретились, значит, живы, и нечего тут про здоровье спрашивать.
Часа полтора мы говорили о поэзии. Я-то больше слушал, поражаясь тонкому чутью литератора-прозаика на хорошие стихи, его доскональным знаниям творчества и классиков, и современников – наших и зарубежных. И когда я сказал ему об этом, Виктор Петрович хитро усмехнулся:
– Ну, так я же профессионал.
– Вот почему вы любите смотреть фильмы про Коломбо! Тот тоже под простачка «косит», а в самом деле непревзойденный специалист, профессионал до мозга костей, – осмелился я на сравнение.
– Так Вася Шукшин в сапогах ходил, а такое выделывал! – с улыбкой отреагировал Виктор Петрович. И, вставая, уже серьезно добавил: – Да... Мы-то с тобой проговорили, почитали стихи. А часто ли нынче открывают добрую книгу? Людям сейчас абсолютно не до поэзии...
Как я пожалел, что во время нашей беседы не включил диктофон! Ведь я передал (и то весьма приблизительно) лишь малую толику из того, о чем рассказывал Виктор Петрович. А это была прекрасная лекция о поэзии – живая, не академическая, с яркими примерами и житейскими историями из биографии Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Рубцова. И какая неповторимая, доверительная интонация! Потому-то, с первых минут увлекшись беседой, я совершенно забыл о диктофоне...
Наутро, увидев меня с тем же томиком стихов Тютчева, Виктор Петрович заулыбался:
– Что? Раззадорил я тебя вчера?
А мне было не до смеха. После вчерашнего разговора меня взяла оторопь: до чего же я еще «зеленый», как много не знаю, сколько не прочитано нужных книг! И оставшись один, я совсем другими глазами оглядел астафьевскую библиотеку. Достоевский, Тургенев, Лесков, Шишков, Солженицын, Замятин, Соллогуб, Гумилев, Данте, Рабле, Моруа, Ремарк... Да разве перечислить всех авторов, стоявших «плечом к плечу» на полках под стеклом книжных шкафов! А сколько же специальной литературы – от «Говор Среднего Приобья» до «Истории и дипломатии» и книг по искусству! Отдельный шкаф занимают книги из серии «Жизнь замечательных людей». Кстати, собирать и читать книги серии «ЖЗЛ» – в недалеком прошлом любимое занятие писателя.
С книжных полок меня пристально разглядывали классики, и мне показалось, что кто-то из них произнес: «Да, брат, немало надо перелопатить словесной руды, чтобы извлечь из нее ценную породу».
То ли Виктору Петровичу самому захотелось в тот вечер окунуться в лирическую волну поэзии, то ли он почувствовал, что мне как журналисту недостает какого-то штриха, изюминки для будущего очерка, но я бесконечно благодарен Астафьеву за «поэтический вечер для двоих». Он мне запомнился на всю жизнь.
...Теперь, «когда на сердце тяжесть», я включаю магнитофон с подаренной Виктором Петровичем кассетой. На ней записан романс (музыка Владимира Пороцкого) на стихи Астафьева. Да, не удивляйтесь: закоренелый писатель-прозаик в душе всегда оставался поэтом. И стихи не могли не родиться. Вчитайтесь в эти идущие от сердца строки:
Над Енисеем осени круженье,
И листья светло падают в реку.
И острова плывут, как листьев отраженье,
А сердце рвется вслед прощальному гудку.
Тревоги нет, а лишь тоска. И горе
Листом увядшим над рекой кружит.
И не слезой, а песней о далеком море
В краю полночном память, память
прозвучит.
Припев:
Ах, осень, осень, зачем так рано,
Зачем так скоро прилетела ты?
Зачем ты утренним туманом
Закрыла летние цветы?
Библиотечная секция
И улетают птицы, нами не добитые,
И в небе стон стоит, прощальный стон –
То пролетают годы, нами не дожитые...
Над Енисеем листьев, листьев перезвон.
Припев:
Ах, осень, осень, зачем так ярко,
В час угасанья ярко светишь ты?
Зачем в груди так холодно, так жарко
От неизбывной красоты?
Разумеется, не все время Виктор Петрович был человеком словоохотливым и открытым, свойским, сыплющим байки налево и направо. Бывает, выйдет из кабинета усталый, прошаркает грузно до кухни, и такой же молчаливый, сосредоточенный, весь ушедший в себя, вернется обратно к своему письменному столу. Работы у него, конечно, уйма, и наверняка наш с Секлетой (няней детей Астафьевых в 1950-е годы. – Г. В.) приезд оторвал его от каких-то срочных дел, которые потом придется наверстывать. Но ни разу Виктор Петрович ни словом, ни взглядом не выказал нам упрека.
Бывал Виктор Петрович и рассерженным. Как-то разговорились о работе культурных учреждений.
– Вот как у нас по-советски все делается! В выходные дни музеи закрыты. Это так же, как ко мне однажды профессор из Женевы приезжал. Что-то мы с ним заговорились, проголодались, кинулись в столовую, а она – в самое обеденное время – закрыта. Я тогда его к себе в Овсянку затащил, купив предварительно колбасы да еще кое-чего...
И совсем Астафьев был непримирим, когда люди безжалостно относились к природе. Впрочем, эта проблема наиболее полно отражена в «Царь-рыбе», где каждая строчка взывает к разуму человеческому, молит о бережном отношении к природе, ко всему живому на земле.
* * *
Мария Семеновна дала посмотреть семейный альбом с любительскими фотографиями. Сижу, вглядываюсь в пожелтевшие черно-белые снимки. Ко мне подсел Виктор Петрович:
– Ну-ка, ну-ка, что там у тебя? Так это коллектив редакции «Чусовского рабочего». Вон Гена Блинов, а это Серега Балахонов... Кстати, дружный коллектив в ту пору был, непьющий. Один раз мы, правда, что-то отметили да прошлись по городу с песнями – сколько потом разговоров-то было. Досталось нам от Григория Ивановича Пепеляева (редактор «Чусовского рабочего» в 1950-х годах. – Г. В.). А это мы с Васей Беловым, а тут с Женькой Носовым. Что там дальше? Встреча с фронтовиками, а это выпускники литературных курсов. Как много уже умерло нашего брата... Феди Абрамова нет. Вот он стоит. Верочки Пановой тоже нет. А какие были молодые... Здесь мы на рыбалке у Вильвенского моста. Вон и Марья Семеновна. Сколько я ей доставлял хлопот! А вот поди ж ты – переждет, приткнется ко мне и опять счастлива... Тут на море отдыхаю. Девочка? Да из отдыхающих, дочь чья-то. Возле меня почему-то всегда крутилась ребятня. Да и я любил поиграть с детьми... Ну тут видно же, что я поддатый, так ведь нет – лезут с микрофонами. Это я в Болгарии был. А вообще-то, многих из нас сгубила пьянка... Это мы с Володей Радкевичем. В ту пору он, пожалуй, был самым заметным в пермской писательской организации.
Нашел я в альбоме и известную фотографию Астафьева – рыбака со щукой, – обошедшую позднее многие центральные журналы и газеты. А снимал его наш земляк Виктор Семенович Хорошавцев после удачной рыбалки на Яйве. Весьма любопытно было наблюдать за Виктором Петровичем во время просмотра фотографий. Воспоминания молодости зажгли в его глазах озорные огоньки. Он будто вновь пошел по своим заветным рыбацким местам, выпил чарку с друзьями, пообщался с коллегами по литературному цеху на писательских конференциях, полюбовался с борта парохода скалистыми берегами Енисея, побродил с ружьецом по тайге...
Из Овсянской библиотеки поехали на сельское кладбище, где похоронена старшая дочь Виктора Петровича и Марии Семеновны Ирина. Лопату с собой не взяли, она, впрочем, и не понадобилась, хотя Виктору Петровичу и эта почти не занесенная снегом тропинка от дороги до могилки далась с трудом... На строгом прямоугольном мраморном памятнике, над которым склонилась береза, высечено только имя – «Ирина». Постояли. Помолчали. Возложили цветы. Поклонились.
– А вот сюда мы с Марьей ляжем. – Виктор Петрович указал на свободные места рядом с Ирининой могилой, обнесенной чугунной оградкой.
– Виктор Петрович, зачем вы так? Не торопитесь, – сказал Сергей Ким, руководитель местной телекомпании.
– А что? Я к этому спокойно отношусь.
Надо сказать, в Красноярске очень уважают Астафьева. Узнают и здороваются на улицах. А кто посмелее – просят сфотографироваться с писателем. Раз у семилетней девчонки Танюшки (разговорился с нею, гуляя по Академгородку) специально поинтересовался, кого она считает «самым главным» писателем. Так она мне сразу, без запинки назвала Астафьева и даже дом показала, в котором он живет. На обратном пути из Красноярска я задал вопрос соседкам по купе: «Кто, на ваш взгляд, самый известный и читаемый писатель в России?» Зина и Галя, обе из Белоруссии, почти в один голос ответили: Астафьев и Быков. Это мнение простых людей. Самым великим писателем называет Астафьева и патриарх советской литературы Сергей Михалков, политические взгляды которого, мягко говоря, очень отличаются от астафьевских.
Предвижу язвительные усмешки недругов Астафьева (а такие есть среди моих знакомых, в том числе и среди журналистов): вот, мол, погостил провинциал у знаменитого писателя, так теперь готов его на божничку поставить. А он, дескать, такой-сякой, и армию охаял, и за народ сейчас не пошел бы воевать добровольцем в случае войны. А мнит себя патриотом. И вообще, мол, старческое брюзжание сейчас не в моде.
Что им сказать? Да... Себе-то мы знаем цену. Это бы и ладно. Но нам еще подавай человека на виду, на нас непохожего, – ох, уж мы его разложим по косточкам. В крови это, что ли, у нас – уравнять яркую личность с собой, серенькими и неказистыми, и, более того, подмять под себя? Так было с Александром Солженицыным и Андреем Сахаровым. Многим тогда не по нутру была их обнаженная правда. Но годы все расставляют по своим местам. Вот и книги, исповеди Астафьева, написанные живым сочным языком, не утеряли своей значимости. Их читают и будут читать. Кто-то митинговал, разрушал памятники, переименовывал улицы, а он, израненный фронтовик, за рабочим столом в кабинете, в домике на берегу Енисея выплескивал свою боль на белые листы бумаги. И, как оказалось, эта боль является нашей общей. В трудное для России время он не покинул Родину. Вот что написал Виктор Петрович в подаренной мне книге «Русский алмаз»: «Гена, тут на обложке моя Родина и я среди нее. Я ее люблю и счастлив, что доживаю свой век на родной стороне, о ней печалюсь, на нее сержусь, порою славлю, порой плююсь. Быть нам веки вечные вместе – и лучшей доли не пожелаю себе».
И это его, острее других переживающего разлад в стране, горести и мучения народные, упрекают в непатриотизме? Слава Богу, хулителей его творчества, осуждающих взгляды писателя на историческое прошлое, все же явное меньшинство. Большинство-то осознает, что Астафьев один из немногих, кто наиболее правдиво, достоверно, не по-газетному написал о нашей жизни и своем многострадальном народе.
И раньше, зная Астафьева по его книгам, и тем более сейчас, познакомившись с ним, говорил и говорю: это наш писатель. Самый что ни на есть земной. Земной потому, что корнями врос в родную землю, живет среди людей, о них и для них пишет. Земной, потому что ему не чуждо ничто человеческое. И необычный, потому что стоит выше нашей обыденности, ограниченной узким мирком житейской суеты. И не стареющий, потому что книгам его уготована долгая жизнь. И ранимый, потому что муки и страдания народные болью отзываются в сердце писателя. И дающий надежду, потому что читаешь Астафьева – и душа тянется к светлому, как бы ни была горька и тяжела жизнь. И мудрый, потому что писатель, поводырь российской глубинки, открывает глаза на многие непонятные вещи и явления, происходящие с нами и со страной. Он и простой, и великий, потому что...
Да что это я доказываю очевидные истины! Читайте Астафьева – и вы сами во всем убедитесь.
Я бесконечно благодарен судьбе за то, что она свела меня с этим удивительным человеком, достойнейшим сыном России и одним из лучших представителей XX века.
В. С. КОЛБАС Несколько слов о Викторе Астафьеве
Как-то В. П. Астафьев заметил: «Жизнь состоит из встреч и разлук. И встречи и разлуки бывают разные, как разны и люди, с которыми встречаешься и разлучаешься» [1]. Я не был, к сожалению, лично знаком с Виктором Петровичем Астафьевым, хотя встречи с ним – заочные – были.
Правда, однажды я видел его на одном из совещаний. Дело было в конце 1960-х годов. Я тогда работал в книжном магазине № 11, который располагался на улице Мира, 65, и начальство наше (к слову, из лучших побуждений) постоянно организовывало для продавцов книжных магазинов города Перми и области всевозможные совещания, семинары и прочие собрания. Помимо обсуждения чисто производственных вопросов, на этих совещаниях часты были встречи с писателями: Л. И. Давыдычевым, А. М. Домниным, А. Д. Крашенинниковым, Л. Н. Правдиным и другими. Вот на одно из таких совещаний и пригласили В. П. Астафьева.
Все эти мероприятия проходили, как правило, в Доме журналиста или в Доме учителя, актовом зале книжного магазина «Мысль» и реже в конторе Пермского облкниготорга – все на улице Карла Маркса (ныне Сибирской). Точно не припомню тему того совещания. Хотя, вне всякого сомнения, оно было посвящено организации и состоянию книжной торговли в Перми. Кто выступал из книгопродавцев, я не помню: в те годы был штатный круг выступающих, выходивших на трибуну каждый раз и на каждом совещании. А на этом «книготорговом форуме» произошло нечто неожиданное. Слово предоставили писателю, имя которого тогда мало кто знал. По крайней мере, всероссийского масштаба известности у В. П. Астафьева в те годы еще не было.
Не на трибуну, а перед рядами кресел, встал среднего роста скромно одетый человек. Говорил он о многом. Запомнилось же одно: его рассказ о высокой культуре обслуживания в ресторанах, кафе, гостиницах и, что было особенно интересно, о работе продавцов в книжных магазинах за рубежом. Они, говорил В. П. Астафьев, не наблюдают бдительно за покупателями, а помогают им в выборе книги, консультируют клиента, активно предлагают ассортимент, который, в отличие от советского, был огромен. То есть В. П. Астафьев тогда говорил о том, к чему пришла российская книжная торговля в наши дни, – примером тому может служить пермский книжный магазин «Библиосфера».
Собирая материалы о деятелях культуры Прикамья, я делал вырезки из газет, журналов, сборников. Узнав об этом, сотрудник Пермского государственного архива Леон Сергеевич Кашихин предложил мне все материалы В. П. Астафьева и об В. П. Астафьеве передать в ГАПО, в личный фонд писателя. Поразмышляв, я согласился и передал некоторые опубликованные произведения В. П. Астафьева и статьи о нем на государственное хранение.
Однажды Л. С. Кашихин показал мне перекидной календарь В. П. Астафьева за 1976 год, переданный писателем в ГАПО с остальными документами личного архива. Л. С. Кашихин спросил, что делать с этим даром – перекидным календарем. А Леон Сергеевич любил проверять архивистов на прочность, удостоверяться в их трепетном отношении к архивному документу, зная (к сожалению, из горькой практики), что некоторые архивисты способны списать, выбросить, уничтожить документ, который, по их мнению, не представляет никакого интереса для истории. Я предложил при обработке фонда В. П. Астафьева, чтобы не перегружать его, оставить только те листы календаря, на которых имелись пометки писателя. В настоящее время 32 листа из этого календаря с пометками В. П. Астафьева хранятся в ГАПО в его личном фонде р-1659 [2].
И, конечно, были встречи с книгами В. П. Астафьева.
Творческой удачей писателя стала повесть «Последний поклон». Книга, вышедшая в Перми в 1968 году тиражом 30 000 экземпляров, была великолепно оформлена А. Г. Мотовиловым в соавторстве с женой – В. А. Мотовиловой. Выход этой книги стал заметным явлением и в культурной жизни Перми. Помню, как книга прекрасно расходилась в нашем книжном магазине. Каждую неделю мы заказывали ее по 200 – 300 экземпляров. Это был успех – и писателя, и художников, и издателей. Искусствовед, кандидат исторических наук Л. Ф. Дьяконицын чутко уловил этот момент. Во вступительной статье к каталогу областной художественной выставки, посвященной 50-летию ВЛКСМ, он отметил: «Дружно и как всегда увлекательно выступили пермские иллюстраторы. Особенно хороши детские и «потешные» книги Владимира Вагина, Светланы Можаевой, изящные ансамбли Маргариты Тарасовой и каллиграфически изысканные издания в оформлении Алексея Мотовилова. Своим искусством они приумножили славу пермских писателей и высоко подняли престиж нашего областного издательства. Пермская книга, живая и разноликая, сделалась предметом собирательства, предметом искусства» [3].
Книга эта была дорога В. П. Астафьеву. И, наверное, не потому даже, что была удостоена в 1969 году диплома второй степени на Всероссийском конкурсе «Искусство книги», а потому, смею предположить, что писатель в художнике нашел соавтора, единомышленника.
В очерке «Русская мелодия», который опубликован в каталоге посмертной выставки А. Г. Мотовилова, Виктор Петрович писал: «Я держу в руках книгу – мою повесть «Последний поклон». «Мою» – говорю я и задумываюсь: какая же она моя, когда ушла от меня и принадлежит смутно мною видимому читателю, лицо которого я пытаюсь и не могу себе представить, ибо многолик он, наш читатель, и «моей» повесть была до тех пор, пока я работал ее, писал, выдумывал. Я и заглядываю-то в нее теперь редко, по необходимости, и заглядываю, как правило, в первое издание книги, осуществленное Пермским издательством в 1968 году.
Что же влечет меня к этой книге? Чем она, уже «ушедшая», дорога мне? А тем, что есть у нее еще один автор – художник Алеша Мотовилов. Это он сделал из моей повести книгу, а до этого она была просто рукописью, напечатанной на машинке. Сейчас же она «построена», как дом: в ней есть крыша, крыльцо, сени и даже кружевные занавески на окнах, а дом весь заселен народом, птицами, скотом. Есть тут и лес, и горы, и река...
Всему этому существуют специальные названия: обложка, форзац, фронтиспис, титул... Но как не подходят, не годятся эти слова для книги, построенной Алешей, – настолько она одухотворена, мелодична и красива...
Алеша вместе со своей женой Верой долго работал над моей книгой» [4].
Знакомство с художником В. И. Захаровым-Холмским, живущим ныне в Магнитогорске, способствовало встрече с другой книгой В. П. Астафьева – «Дядя Кузя, куриный начальник». Издана она была Пермским книжным издательством в 1969 году тиражом 75000 экземпляров и проиллюстрирована В. И. Захаровым-Холмским. Поскольку я был частым гостем в мастерской художника, работа над книгой проходила на моих глазах. Честно скажу: иллюстрации мне не понравились. Только сейчас, спустя годы, понимаю, что художник придал этой книжке В. П. Астафьева неповторимое лицо. А у меня на память остался на книге автограф художника: «Володе Колбасу с пожеланием всего доброго. Вен. Захаров-Холмский. 15 марта 1969 г., г. Пермь».
29 июля 1983 года я обратился к писателям В. А. Каверину, Н. И. Букину и В. П. Астафьеву с просьбой сообщить для собираемой мною коллекции материалов о деятелях культуры свои биографические данные и, в частности, написать о пермских страницах своей жизни и творчества. К слову, все трое ответили мне. А Виктор Петрович, как я узнал позже, вообще отличался особо добрым отношением ко всем пермякам. Из Красноярска я получил его коротенькое письмо: «Уважаемый Владимир Сергеевич! Я не совсем здоров и безмерно загружен – возьмите в библиотеке мою книгу
«Посох памяти», и в ней Вы найдете все, что Вас интересует. Желаю успехов и здоровья! Кланяюсь – Виктор Петрович (В. Астаф...) 16 августа 1983 г., село Овсянка».
Я, разумеется, разыскал книгу В. П. Астафьева, вышедшую в Москве в издательстве «Современник» в 1980 году в серии «О времени и о себе». В ней Виктор Петрович писал:
«Я считаю свою литературную судьбу удачливой. Некоторые друзья называют меня «литературным баловнем», и в этом, пожалуй, есть резон. Посудите сами: уже после первого рассказа руководительница Пермской писательской организации, по какому-то «высшему» совпадению носившая одинаковую с моим школьным учителем фамилию – Рождественская Клавдия Васильевна, так ко мне прониклась, что «под чернильницу» – как принято говорить среди литераторов – добилась для меня издательского договора, и в 1953 году вышла моя первая книжка в Перми – сборник рассказов «До будущей весны».
Пермское издательство, отделение Союза писателей, старшие товарищи много сделали для меня. Разумеется, не последнюю роль сыграла и играет в моей писательской судьбе моя истовая работоспособность, которую, к счастью, я не утратил и по сей день» [5].
К сожалению, Виктор Петрович Астафьев ушел из жизни. В моей же памяти сохранились эти крупицы воспоминаний.
______________
1 Астафьев В. П. Посох памяти. - М., 1980. – С. 7.
2 ГАПО, ф. Р-1659, оп. 1, д. 450.
2 Областная художественная выставка, посвященная 50-летию комсомола: Каталог / Авт. вступ. статьи и сост. Л. Ф. Дьяконицын. - Пермь, 1969. - С. 9.
4 Астафьев В. П. Русская мелодия // Алексей Мотовилов: Каталог произведений. - Пермь, 1973. – С. 34.
5 Астафьев В. П. Посох памяти. – М., 1980. – С. 30.
______________
ИСТОРИЧЕСКАЯ СЕКЦИЯ
О. Л. ЛЕЙБОВИЧ
Исторические взгляды В. П. Астафьева
Произведения В. П. Астафьева принадлежат литературному направлению, известному под именем «реализм». Художник-реалист в своем творчестве следует известной максиме, некогда сформулированной Г. В. Плехановым: «Поэт должен изображать жизнь, как она есть, не приукрашивая ее и не искажая» [1]. Для русского литератора XIX столетия этот эстетический принцип, восходящий к писаниям В. Г. Белинского, накладывал известные ограничения, прежде всего, на творческий стиль. Для реалистов следующего века он означал внутреннюю свободу от давления со стороны власти, которая «...с очаровательной простотой и искренностью», по замечанию В. В. Набокова [2], назначила литературу орудием для достижения политических целей.
В. П. Астафьев начинал свою литературную деятельность в эпоху, когда государственной цензуре вменили в обязанность «всемерно усилить политико-идеологический контроль во всех предназначенных к опубликованию и распространению произведений печати, радио» для того, чтобы «самым решительным образом не допускать проникновения в печать враждебной большевизму идеологии». Причем термин «враждебная идеология» в официальном документе толковался предельно расширительно. К враждебности приравнивалась обывательщина, развязность, безыдейность, халтура [3].
В этих условиях писатель-реалист неминуемо вступал в конфликт с директивными органами и по поводу тематики произведений, и по поводу языка, но самое главное, по поводу того, что считать жизнью: повседневный мир своих соотечественников, земляков, сверстников или патетическую составляющую этого мира.
В. П. Астафьев выбрал первый путь. Вступив на него, он обрек себя на борьбу с идеологией, от имени которой выступала власть. И в этой борьбе его главным противником стали чиновники от идеологии с университетскими дипломами, учеными степенями, титулами и пропагандистскими брошюрами – все те, кого принято было ранее называть «партийной интеллигенцией». В. П. Астафьев не различал оттенков и проходил мимо внутренних границ. Для него все эти люди, убивающие правду, были лжецами, мерзавцами, внешней и чуждой силой. Все, что они писали о сегодняшнем дне, было заведомой и оплаченной ложью. Все, что они писали о дне вчерашнем, не могло быть ничем иным, кроме как разновидностью этой же самой лжи. Война, которую помнил В. П. Астафьев, разительно отличалась от военных историй, в сотнях томов распубликованных государственными издательствами. И признав это, В. П. Астафьев принял на себя обязанность, хорошо знакомую его литературным учителям из прошлого столетия, – обязанность историка.
В. П. Астафьев не писал исторических очерков, не владел жанром романизированной биографии. Тем более, ни одно из его произведений не подпадает под рубрику исторического романа. Речь идет о другом. В астафьевских текстах с беспощадной силой передан дух эпохи, тщательно и кропотливо воспроизведены детали исторического быта, вплоть до мельчайших. Время от времени он позволяет себе вплести в ткань художественного текста сюжетные вставки собственно исторического содержания. Причем эти ремарки на полях всегда предельно конкретны и колоритны.
В повести «Так хочется жить» возникает зловещая фигура генерала Зачепы – «наполовину татарина, наполовину хохла. Через несколько лет этот деятель будет избран депутатом Верховного Совета как железный чекист и истинный коммунист, а еще через года три во время денежной реформы нагреет он родное государство на несколько миллионов и, будучи помещен в закамскую психушку, быстренько кончит там свои дни, потому что орал на всю округу, мол, есть воры и повыше него и он всех выведет на чистую воду, исчезнет беззвучно и бесследно с испоганенной и ограбленной земли» [4]. Документы, хранящиеся в местных архивах, на ином, канцелярском языке сообщают о злоупотреблениях начальника УМГБ по Молотовской области генерал-майора И. И. Зачепы, совершившего «подлог в момент проведения денежной реформы и организацию сговора с целью обмана партии» и наказанного с учетом «раскаяния и безупречной до того времени 28-летней службы в органах государственной безопасности строгим выговором с предупреждением» и снятием с работы [5]. Счет шел, конечно, не на миллионы – на тысячи рублей [6].
В. П. Астафьев не верил свидетельствам, сохраненным в прессе, испытывал неодолимое отвращение к официальным бумагам из архивохранилищ и, самое главное, видел в профессиональных историках наемных служителей лжи. Он подозревал их не только в сознательном искажении фактов, в фальсификации событий, но также и в неумении и нежелании понять прошлое с точки зрения простого человека: рабочего, колхозника, мелкого служащего, агронома, инвалида войны. Для В. П. Астафьева профессиональные историки прежде всего служители бесчеловечной, нехристианской и ненародной идеологии. И в этой связи уместно вспомнить его переписку с Н. Я. Эйдельманом, которого В. П. Астафьев сделал ответственным за все грехи и советской исторической науки, и большевизма, и мирового еврейства. Его ожесточенные нападки на Н. Я. Эйдельмана не случайны. В. П. Астафьев сводил исторические счеты с московской интеллигенцией, с либеральными барами от социализма, с идеологическими экспертами. Просветительский пафос книг Н. Я. Эйдельмана, так же как и их сюжеты и излюбленные герои, взвешенность и умеренность оценок – все это было ему глубоко чуждо и ненавистно.
В. П. Астафьев не умел да и не хотел писать без гнева и пристрастия. Особенно в тех случаях, когда словом, печатным или устным, задевались его самые чувствительные струны. Он не переносил пренебрежительного, покровительственного или критического отношения к маленьким людям советской эпохи. В. П. Астафьев считал себя одним из них – уполномоченным представителем в литературном мире, изначально враждебном и чужом.
Историческое поле В. П. Астафьева не протяженно. По времени оно совпадает с его биографией, с его личной судьбой. По пространству – с обжитой им территорией: сибирской деревней, фронтом, рабочими поселками и городами Молотовской области. История В. П. Астафьева населена разными людьми – близкими и чужими, привлекательными и отталкивающими, своими и врагами. Историческое поле, созданное писателем, отделено от большой историографии. Оно возделано им лично по собственному методу, для которого характерно наполнение исторического повествования личным, живым чувством. В. П. Астафьев писал о том, что видел сам или слышал от знающих людей. Как это ни парадоксально звучит для писателя, он мастер устной истории, истории частного человека в эпоху социальных потрясений, войн и государственных преобразований.
В. П. Астафьев не только рассказывает – он проповедует от имени здравого смысла, накопленного русским мужиком, русским мещанином, русским солдатом, сумевшим сохранить этот здравый смысл несмотря на агрессию со стороны новой прогрессистской идеологии.
________________
1 Плеханов Г. В. Литература и эстетика. Т. 1. – М., 1956 -С. 353.
2 Набоков В. В. Лекции по русской литературе – М , 1998 – С. 21.
3 ГАПО, ф. 105, оп. 13, д. 141, с. 2-3. Циркуляр № 18/ 1045с. 21 апреля 1947. Всем органам цензуры. Об усилении политико-идеологического контроля над произведениями печати. Подробней см.: Index librorum prohibitorum русских писателей 1917-1991. Ч. 1. А-Ж. Аверченко - Житков // НЛО № 52 -С. 425-448.
Книги В. П. Астафьева такой участи избежали.
4 Астафьев В. П. Так хочется жить; Обертон; Веселый солдат: Повести. – Иркутск, 1999. - С. 151.
5 ГОПАПО, ф. 105, оп. 14,. д. 36, л. 117. Протокол № 2 заседания бюро обкома ВКП(б) от 9.04.1948 г.
6 ГАПО, ф. Р-1365, оп. 2, д. 166, с. 113 и об. Протокол изъятия лицевых счетов на денежные вклады. 1948 г. января 12-го дня г. Молотов.
________________
В. В. ШАБАЛИН
«Пьяная оппозиция»
(из истории левооппозиционного движения на Урале)
В январе 1928 года в небольшом южноуральском городе Троицке была арестована группа оппозиционеров. Арестованные обвинялись в организации террористических отрядов и ведении антисоветской агитации. Обвинения оппозиционеров в террористической деятельности были характерны скорее для второй половины 1930-х годов, для конца же 1920-х они не являлись типичными. На каком основании сотрудники ОГПУ выдвигали подобные обвинения?
В 1926 – 1927 годах в СССР происходило самое крупное столкновение между партбюрократией и левым крылом ВКП(б) – большевиками-ленинцами (Объединенная оппозиция). Левые развернули по стране сеть фракционных групп, которые подчинялись местным центрам. Например, руководство уральской областной фракционной структурой осуществлялось из Свердловска. В местную структуру входило более полутора десятков оппозиционных объединений, в том числе и троицкое.
По данным ОГПУ, группа организована весной 1926 года. Ее участниками были бывшие красные партизаны. Большинство – выходцы из крестьян, но были и лица рабочего происхождения. Например, лидеры группы Романов и Шаров. Участники группы были действительными или бывшими членами ВКП(б). Почему они поддерживали оппозицию?
Как и многие ветераны гражданской войны, троицкие партизаны были недовольны результатами революции. Нэп, введенный на исходе войны, не принес им ни высокого социального статуса, ни ожидаемого повышения жизненного уровня. При этом рядом богатели нэпманы и делали карьеру люди, чье прошлое с классовой точки зрения было очень сомнительным. Общий политический фон тоже не внушал оптимизма: мировая революция остановилась, внутри партии отодвигали от власти старых, авторитетных вождей. Неудовлетворенность жизнью была почти полной. Психологически троицкие ветераны были готовы к тому, чтобы пополнить собой ряды алкоголиков и самоубийц, чье число в период нэпа постоянно росло. Однако начавшаяся внутрипартийная борьба дала им некоторую надежду на перемены.
Для того чтобы победить в политической борьбе, лидеры оппозиции стремились привлечь на свою сторону как можно большее количество членов партии. Для этого, в нарушение решений X съезда РКП(б), была создана фракция. Структура выстраивалась в соответствии с российской политической традицией: по инициативе сверху, с опорой на личные связи и личную преданность. На Урале фракционная структура появилась при активном участии СВ. Мрачковского – одного из ближайших соратников Л. Д. Троцкого. Здесь СВ. Мрачковского хорошо знали как старого большевика и известного командира времен гражданской войны. Троицким оппозиционерам он тоже был хорошо известен. Один из них – Романов – даже был его адъютантом.
Благодаря личным связям троицкая группа стала частью Объединенной оппозиции. Ветераны приняли и усвоили один из основных тезисов левых: из-за неправильной политики правых руководителей партии началось перерождение советской власти.
Основным направлением деятельности членов троицкой группы была пропаганда оппозиционных взглядов. Они распространяли «Заявление 83-х» и собирали под ним подписи, выступали на собраниях. Самым же применяемым и, видимо, наиболее эффективным методом было то, что председатель местной ОКК Ермаков назвал «агитацией за бутылкой». Пивные, бильярдные, квартиры становились местом подобной агитации. К фракционерам приклеилось прозвище «пьяная оппозиция».
Пропаганда велась в первую очередь среди бывших партизан, которые, по выражению того же Ермакова, болеют уклонами «верхов» и «низов» и жалуются, что их забыли.
По мере того как приближался XV съезд ВКП(б) становилось понятно, что Объединенная оппозиция проигрывает. Это вполне закономерно вело к радикализации взглядов фракционеров. На уровне вождей это проявилось в требовании вынести дискуссию за рамки партии, апеллировать к пролетариату. На уровне рядовых большевиков-ленинцев выразилось в разговорах о силовом решении проблемы. Как раз этим и интересна троицкая группа.
Необходимость силовых действий бывшие партизаны обосновывали уже упоминавшейся идеей о перерождении советской власти. «Сейчас соввластью... управляет не рабочий класс, а бывшие белогвардейцы, офицеры и полицейские», – говорил Шаров. Из этого делался вывод о необходимости второй революции или, как минимум, о «сшибании голов».
Кому собирались «сшибать головы»? Среди врагов, кроме бывших белогвардейцев, упоминаются «ответработники» и «чиновники-фашисты», то есть традиционный для левых список. Для активных действий создавался добровольческий отряд. В него набирали все тех же бывших партизан, у многих из которых, кстати, на руках хранилось оружие.
Надо отметить, что ветеранов вовлекали в отряд не только обещаниями расквитаться с переродившимися ответработниками. Судя по документам, осенью 1927 года начинает четко звучать еще один мотив – помощь китайским коммунистам. Например, Шаров и его приятель Тихонов обращались к одному из ветеранов со следующими словами: «Поедем в Китай бить Чан-Кай-ТТТи, а сначала пощупаем своих чиновников-фашистов». Добровольцев не очень смущало то, что расстояние от Троицка до Китая сотни километров, которые, вероятно, придется преодолевать с боями. Для них это было возможностью порвать с опостылевшей жизнью, вспомнить боевое прошлое.
Нам достаточно трудно говорить о том, что больше привлекало ветеранов в описанной авантюре – месть партийным карьеристам или рейд в Китай. Пожалуй, более определенно можно говорить лишь о лидерах. Для них окружающие были разделены на две категории: «наши» и «не наши». К последним относились все, кто был наделен властью. О степени ненависти троицких оппозиционеров к этой категории лиц может говорить следующий эпизод. В сентябре 1927 года оппозиционеры планировали убийство председателя троицкой ОКК Ермакова, для чего в пивной были наняты за 125 рублей (примерно месячная зарплата рабочего) «два неизвестных лица». Судя по тому, что Ермаков остался жив, предприятие закончилось ничем. Скорее всего, несостоявшиеся убийцы наутро просто ничего не помнили.
«Пьяная оппозиция» не могла не привлечь к себе внимание компетентных органов. После XV съезда партии у ОГПУ по отношению к большевикам-ленинцам были окончательно развязаны руки. По стране прошли аресты, в том числе была «оперирована» группа троицких оппозиционеров из двенадцати человек. Одновременно с ними был арестован еще один человек – старый большевик СИ. Клепацкий. Он входил в местную элиту – был членом бюро ОК и председателем окрисполкома, при этом тайно симпатизировал левой оппозиции. Клепацкий имел доступ к агентурным разработкам ОГПУ и сумел предупредить бывших партизан о том, что за ними ведется слежка. Это и было поставлено ему в вину вместе с сомнительными обвинениями в участии в нелегальных собраниях и «обработке» ответработников.
Дела оппозиционеров были переданы на рассмотрение ЦКК ВКП(б). Все они получили удивительно мягкие наказания. СИ. Клепацкий был исключен из партии (апрель 1928 года). Были исключены из партии и трое проходивших по делу «троицкой оппозиционной группы бывших партизан» (май 1928 года). Остальные получили строгие выговоры с предупреждением! Через год любой из исключенных мог поставить вопрос о восстановлении в партии! Одна из главных причин такого снисходительного отношения к «террористам», на наш взгляд, заключается в том, что партийный и советский аппарат в значительной мере еще состоял из старых большевиков. Например, по делу СИ. Клепацкого доклад перед ЦКК делал известный чекист С. Я. Агранов. Красная бюрократия еще была просто не готова к тому, чтобы уничтожать себе подобных.
Описанный эпизод внутрипартийной борьбы позволяет нам сделать несколько выводов.
– Противостояние левых и остальной части партии проходило не только в столицах, но и в провинции.
– Социальный состав оппозиции вовсе не ограничивался служащими, как об этом было принято писать в советское время. Большевики-ленинцы рекрутировались из всех социальных групп. Пожалуй, единственное, что их объединяло, – это участие в гражданской войне, когда большинство из них вступило в коммунистическую партию.
– Низы оппозиции, прошедшие войну, быстрее радикализировались и шли в этом дальше своих столичных вождей (здесь играли роль также культурные факторы).
– Партийный аппарат в конце 1920-х годов еще не был готов к тому, чтобы перейти к жестким репрессиям по отношению к оппозиции [1].
________________
1 Для подготовки текста использованы материалы ЦДООСО, ф. 424, оп. 1, д. 1551.
________________
М. А. ИВАНОВА
Сталинская «кадровая революция» 1937 – 1938 годов: региональный аспект (по материалам Прикамья)
Идея «кадровой революции» была выдвинута Сталиным на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года в докладе «О политическом воспитании партийных кадров и мерах борьбы с троцкистскими и иными двурушниками» [1]. Суть ее состояла в замене части партийно-советского корпуса, оказавшейся «врагами народа» или их пособниками («двурушниками»), новым пополнением из выдвиженцев, как правило, молодых и безоговорочно преданных Системе и Вождю. Реальным основанием этой идеи стало противоречие между верхним звеном руководства (республиканский, краевой, областной, окружной уровни), наполненным в основном старыми партийцами с дореволюционным и послереволюционным стажем, большим опытом работы, в том числе в досталинский период жизни партии, и широкими слоями низовых работников, рядовой партийной массой, большинство которой было в возрасте от 25 до 35 лет – 60% состава ВКП(б), – имело потенциал социальной мобильности и карьерные амбиции. Эта ситуация была доложена Сталину накануне пленума Г. М. Маленковым в справке о составе рядов партии [2], и ее глава использовал это противоречие для устранения не устраивавшей его части старых кадров и обновления социальной базы режима.
Способом реализации идеи «кадровой революции» явились политические репрессии 1937 – 1938 годов, фактически санкционированные пленумом 1937 года. Рефрен «враги есть повсюду» стал указанием для массовых репрессий во всех сферах жизни страны, на всех уровнях Системы и по всей территории, вплоть до самых отдаленных мест. Изучение хода и механизма репрессий в региональных рамках Урала и Прикамья показало, что кадровая чистка охватила действительно все уровни руководства, от областного до первичного, включая директорский корпус и специалистов разных профилей. Формальная мотивировка репрессии (часто скрытая) сводилась к обвинениям в принадлежности к классово чуждым слоям, идеологической враждебности (от религиозности до оппозиционных взглядов), в экономическом вредительстве и политической деятельности, направленной на свержение советской власти (серия сфабрикованных дел о «контрреволюционных повстанческих организациях» по всем районам). Реальной основой кадровой чистки явилось ухудшение социально-экономической ситуации в промышленности и сельском хозяйстве: невыполнение планов, неурожай 1936 года и кризис продовольственного снабжения (сведения о недостатке кормов, массовом падеже скота, ночных очередях за хлебом поступали из большинства районов) [3]. «Враги народа» в составе руководящих кадров объявлялись виновниками всего неблагополучия. Проявления социального недовольства направлялись по указанному адресу, и весьма успешно. Требования расправы с «врагами народа, шпионами и предателями», инспирированные руководством, стали массовым явлением.
Результаты кадровой чистки 1937 – 1938 годов явились непревзойденными. Партийный аппарат чистился в два этапа: в ходе перевыборов, в соответствии с решениями февральско-мартовского пленума, и затем в ходе репрессивных кампаний разного характера, развернувшихся с лета 1937 года. В итоге численность районных парторганизаций Прикамья сократилась более чем на тысячу человек, в связи с чем приостановился рост рядов, только начавшийся с возобновлением приема в партию во второй половине 1936 года. Ввиду этого январский пленум ЦК ВКП(б) 1938 года осудил «практику массовых огульных исключений из партии» с последующим освобождением исключенных от занимаемых должностей. Одновременно давалась установка на расширение нового приема [4]. За 1938 год численность рядов парторганизаций Прикамья возросла на 2,8 тысячи человек (13%), при этом за счет кандидатов в члены партии – на 32,6%. Кандидаты составили почти половину численности парторганизации [5]. В целом прием 1937 – 1938 годов составил 27,7% численности Пермской областной парторганизации по состоянию на 1 января 1939 года, в том числе среди кандидатов – 55%. Как видно, замена кадров осуществлялась успешно, на стартовые позиции пришли молодые – необходимая Системе свежая кровь.
В 1937 – 1938 годах был почти полностью обновлен состав районного кадрового звена. Это видно на примере районных органов управления сельским хозяйством. По данным 19 районов, к началу 1939 года вновь назначенными были все заведующие земельными отделами, уполномоченные комитета заготовок, управляющие конторами «Заготзерно», сменились 47 директоров МТС и МТМ, вместе с их заместителями, 14 директоров совхозов. Суммарно по этим районам было заменено 168 руководителей названных организаций, а лиц, работавших до 1936 года, осталось только 7. Почти все новые назначенцы были членами или кандидатами в члены партии (за исключением 5 человек), 40 из них приняты в 1937 – 1938 годах [6]. В целом по Уральскому региону в 1937 году было заменено 202 директора МТС, или 36,7% их состава. В Свердловской области сменился 31 директор МТС, в 1938 году замены продолжались. Новые назначенцы имели партийную принадлежность, незапятнанное рабоче-крестьянское происхождение, начальное образование [7].
Чистка прошла и по колхозным руководящим кадрам. В 1937 году в Свердловской области (включавшей территорию Прикамья) было снято 47,7% председателей колхозов, более 40% заведующих колхозными животноводческими фермами и бригадиров, около 60% зоотехников, более 50% агрономов и агротехников, 35% счетоводов и бухгалтеров [8]. Замены продолжались и в 1938 году. Осенью 1938 года в формирующийся Пермский обком партии серийно поступали сообщения о засоренности колхозов чуждыми элементами. Так, в Оханском районе «кулаков, белых офицеров и других классово-чуждых элементов» выявили во главе 50 колхозов. Подобное отмечалось и по другим районам. В Косинском районе сменилось 40 председателей, причем в некоторых колхозах по два-три раза, что совершенно дестабилизировало их деятельность. В ряде случаев должности председателей колхозов, директоров МТС оставались вакантными [9].
Итогом «кадровой революции» стал «острый недостаток специалистов сельского хозяйства, и особенно с высшим образованием», как отмечалось в докладной в Пермский обком партии. Коми-Пермяцкий округ запрашивал 94 специалиста сельского и 30 – лесного хозяйства. При этом отмечалось, что на руководящей работе заняты люди без всякого образования или с низшим. В округе были полностью оголены аппараты земельного управления, «Заготзерно», лесотреста, окрпотребсоюза [10]. Такая ситуация была характерна и для других районов. В 1939 году руководство страны приняло экстренные меры по мобилизации имеющихся специалистов сельского хозяйства на работу в производственную сферу и расширению подготовки новых кадров (постановление ЦК ВКП(б) от 26 декабря 1939 года). В связи с ним в Пермской области на работу в районы было направлено около 100 человек, при этом оставался недобор в количестве 144 человек. Обком отметил «неудовлетворительную работу по подбору и воспитанию руководящих колхозных кадров» [11].
Следствием массового истребления кадров всех уровней стало плачевное состояние аграрной сферы. В 1938 году урожайность зерновых в Пермской области едва превысила 7 центнеров с гектара. Продолжало оставаться сложным продовольственное положение. В 1939 – 1940 годах по всей стране наблюдался кризис снабжения населения. Показателем социального неблагополучия стал усиливающийся отток населения из колхозов. В связи с ним развернулась своеобразная низовая чистка: колхозы в массовом масштабе исключали «мертвых душ» – ушедших без заявлений в города и на стройки. По данным 26 районов Пермской области, с конца 1936-го до середины 1938 года из колхозов было исключено 1732 хозяйства, добровольно вышли 3994 [12]. Некоторую часть в этом потоке составили «вычищенные» как враги, что показывают районные дела «повстанческих», «кулацких» и других вымышленных организаций. В итоге возникла угроза потери значительной части трудоспособного населения колхозов (оно же – податное сословие, обязанное делать государству поставки сельхозпродукции). 27 июля 1938 года постановлением ЦК ВКП(6) и СНК СССР «О запрещении исключения колхозников из колхозов» [13] исключенных следовало вернуть, исправив несправедливости и нарушения прав, одновременно ухудшив положение единоличников. В ноябре 1938 года были остановлены все чистки – приняты решения о прекращении массовых репрессий и отставке наркома внутренних дел Н. И. Ежова.