Амосов Н. М. Записки из будущего : повесть // Повести / Н. М. Амосов. – Киев, 1984

---

НАЗАД | СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД

---

Глава вторая

Лаборатория. 11 часов утра. Я задержался дома: ночью поздно обдумывал вчерашнюю идею об анабиозе. Она стала для меня обычной научной проблемой. Хорошо. Выйдет не выйдет, но хотя бы отвлечет.

Иду через двор. Здание построено перед войной. Три этажа. Когда-то оно представлялось весьма совершенным, а теперь – тесное и неудобное. Современная наука требует не только стен. Лаборатории строятся, как заводы: вместе с технологическим оборудованием.

Как жаль, что мне не дождаться нового здания. Сейчас плохо: опыты проводим внизу, обдумываем на втором этаже, а «паяем» в полуподвале.

Один острослов сказал, что учреждения переживают расцвет, пока находятся в старых и плохих зданиях. Как только строятся дворцы – наступает упадок. Этим я всегда утешаю своих ребят, когда они жалуются на неустроенность.

Вдруг без меня они не расцветут?

Стыдно.

В вестибюле стоит стол для пинг-понга. Какие-то бездельники уже с утра играют. Кажется, из отдела физиологии дыхания. Это называется физкультурная пауза. Специально придумали для лодырей.

Какой темный коридор.

Вот наш отсек: по три комнаты с каждой стороны. Все двери открыты. Приятно видеть, что работа кипит: люди снуют взад и вперед. Не делают зарядки, паршивцы, пренебрегают распоряжениями.

Я сегодня чувствую себя как гость: на все смотрю со стороны и другими глазами.

– Здравствуйте, Иван Николаевич!

Первое приветствие: тетя Глаша, уборщица, несет ведро.

Полное – к счастью.

– Здравствуйте, тетя Глаша! Как самочувствие?

– Плохо. Опять слив в операционной засорился, таскаю ведрами.

Сама и засорила: всегда хочет мусор спустить в канализацию...

Первая операционная: Семен ведет опыт с изолированной почкой.

– Здравствуйте, товарищи!

Все дружно улыбаются и отвечают. Все-таки приятно видеть улыбки и теплые взгляды. Пока еще никто не знает.

Вот он, мой заместитель.

– Иван Николаевич, мы снимаем характеристики с почки при действии гипоксии.

– Очень хорошо.

На самом деле – не очень. Никак этот Семен не поймет нового технического подхода к проведению опытов: нужно держать под контролем максимум «входов» – вслед за Юрой я теперь тоже так называю все внешние воздействия на систему.

– Семен Иванович, почему же у вас температура не стабилизирована? Всего 30 градусов.

– Да вы знаете, теплообменник испортился. Мы решили так.

– Напрасно. Такой сложный опыт и пропадет зря.

Мигает – и все. Что он скажет?

Картина: в центре на подставке почка в прозрачном сосуде. К ней идут два шланга с кровью от машины АИК, за которой сидит «машинист» Сима и с очень деловым видом крутит ручки. От шлангов, машины и почки тянутся провода в угол к сложному комплексу электронных аппаратов, наставленных в три этажа. Там командуют два техника: Миша Самохин и Лена Ганжа. Они совсем юные, нынче кончили техникум.

– Сколько же параметров вы контролируете сегодня?

По-моему, Семен замялся. Инженер Коля Гулый, который, я знаю, всем здесь командует, смотрит на него с сожалением. Отвечает:

– Мы непрерывно записываем давление крови на входе и выходе, содержание О2, и СО2. Кроме того, определяем РО2 в ткани самой почки. Биохимия делает нам анализы через 30 минут.

Он перечисляет: адреналин, органические кислоты, щелочный резерв, аминокислоты, рН и некоторые ферменты. И, конечно, количество и состав мочи.

– Но почему же вы не стабилизировали температуру?

– В начале опыта потек теплообменник, я... Он замолчал, не хочет подводить начальство. Семен:

– Это я велел продолжать опыт. Жалко было срывать, когда уже почка была выделена.

– Хорошо, продолжайте. Раз уж так случилось, то я вас попрошу проследить работу почки при специальном охлаждении.

Это нужно мне. Мои почки будут совсем холодные; и сомнительно, будут ли они работать. Да это и не так важно: есть специальный аппарат...

Все заняты своим делом. Атмосфера спокойная. К Семену они, кажется, просто равнодушны. А ко мне? Что ж, хороший начальник. Не придираюсь по мелочам. «Я вам советую». «Я вас прошу сделать так-то». Стесняюсь приказывать. Это часто вредит дисциплине. Не все понимают хорошее обращение.

– Как работает новый аппарат «аналог-код»? – Это я Коле. (Что я знаю про него? Почти ничего).

– Кажется, хорошо. Вот что он дает. Показывает рулон бумаги, весь исписанный цифрами.

Ясные глаза.

– Теперь мы можем прямо вводить информацию в машину.

– Значит, у вас должно освободиться время, которое тратилось на обработку кривых? Я бы хотел прибавить вам нагрузку.

Энтузиазма на лицах я не вижу. Они много работают и думали получить облегчение. Нет, нельзя. Милые товарищи, вы не знаете, как это нужно. (А может быть, им не нужно? Едва ли Семен заронил в них энтузиазм).

Коля:

– Но надо еще договориться насчет машины. У нас уже есть несколько необработанных опытов.

– Я попытаюсь. Все-таки на следующей неделе вам придется поставить три опыта, а не два. Семен Иванович, я вам расскажу программу. И вам, Коля, тоже.

Семен только почку выделяет у собаки. Экспериментатор он хороший. Прошел школу. Вот электроникой не овладел.

Можно идти. Хотелось бы сказать теплые слова, но не умею. Покажется смешным.

Иду в другую комнату. Знаю, что там должен быть опыт по изучению характеристики сердца и сосудистой системы. Новая методика.

Какой ансамбль! Оперируют Игорь и Вадим, а Юра возится около аппаратуры. Не замечают.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, Иван Николаевич! Пришли кстати. Мы хотим выделить сердце вместе с легкими, чтобы полностью пересечь к ним нервные пути, но сохранить нервную регуляцию сосудов и внутренних органов.

– Так что?

– Да мы никак не можем отделиться от пищевода и позвоночника. Много мелких сосудов. Покажите нам!

Это Вадим. Не стесняется в просьбах.

– Хорошо. Сейчас переоденусь.

Не собирался оперировать, но сейчас рад.

В соседней комнате, где хранится всякое хозяйство, надеваю белые брюки и рубашку. Они хорошо поглажены. Это заботы Юли, старшей лаборантки.

Я люблю оперировать. Правда, сейчас острый опыт, то есть без соблюдения асептики, но все равно я хочу, чтобы было чисто и красиво.

Мою руки. Надеваю халат и перчатки. Все остановились и ожидают. Только Юра и два помощника все еще склонились над аппаратами. Наверное, что-то не ладится, а скоро нужно уже записывать. Вадим подмигивает:

– Техника подводит. Озорные глаза. Веселый.

– Ничего, как-нибудь справимся.

Собака лежит разрезанная почти пополам. Операция трудная: нужно отделить сердце вместе с легкими от соседних органов, включить в артериальное и венозное русло специальную внешнюю систему трубок и резервуаров, позволяющих произвольно регулировать работу сердца. При этом кровоснабжение мозга не должно прерываться ни на секунду, чтобы не нарушить иннервации всего организма. Кроме того, нужно ввести несколько датчиков в артерии и вены.

Это война научила меня оперировать. Была настоящая хирургия. Но, между прочим, хирурги зря задаются: оперировать на собаке труднее, чем на человеке. Вот, например, эти легочные вены – они такие тонюсенькие, что того и гляди порвутся.

Движения мои точны и ловки. Приятно. И ребятам нравится, я вижу. Они помогают хорошо. Это я их научил оперировать. Благодарны? Тебе хочется благодарности?

– Юра, сколько каналов вы сможете сегодня записать?

– Думали десять, но два не работают. Придется ограничиться измерением.

– Это плохо, Юрка. Сам шеф включился, а ты не обеспечил техникой.

Длинный нос у Вадима и брови черные. Кавказец он, что ли? Фамилия Пляшник – украинец? Одессит? Там все нации когда-то перемешались.

Ну вот, самое трудное позади. Сердце работает отлично, оно даже не заметило, что мы включили трубку в аорту, и кровь идет через расходомер.

– Юля, гепарин ввели?

– Да.

– Кажется, нигде не кровит.

Это важно: перевязать все мельчайшие сосудики. Кровь лишена свертываемости, а опыт длится много часов.

– Сколько у вас приготовлено крови?

– Мы заготовили только два литра, больше нет собак-доноров.

– Плохо.

– Иван Николаевич, вы же знаете, как работает наш виварий. Сами собак покупаем.

– Или воруем.

Молчу. Не в моей власти наладить работу вивария. Но Юра возмущается.

– Трахнуть бы этого Швечика на партийном собрании. Такой проходимец.

– Уже трахали. Чем-то он мил начальству.

– Говорят, Ивану Петровичу какие-то услуги оказывал.

– Вадим, не говорите так. Вы же не знаете, правда это или нет. (Это я защищаю директора. Не думаю, чтобы он унизился. А впрочем, черт с ним. Главное не в этом). Да и мало сил, Вадим. Стоит ли их растрачивать на мелочи.

– Нельзя, Иван Николаевич, поступаться принципиальностью даже в мелочах. Потом – как найти границы между мелочами и важным?

– Вам, Вадим, все кажется просто.

– Конечно. Швечик есть Швечик, сомнения тут ни к чему.

– А об Иване Петровиче, который будто бы ему потворствует, вы можете сказать столь же категорично?

Вадим немного озадачен.

– Ну, где же ваша принципиальность? Если Швечик подлец, то его покровитель – тоже? По законам формальной логики.

– Я должен подумать. Но, пожалуй, есть основания. Мне нравится его задор и непосредственность. Игорь делает ему знаки, чтобы замолчал. Политик. Все-таки я – шеф.

Мы продолжаем работать. То есть мы занимаемся скрупулезным делом. Перевязываем мельчайшие кровеносные сосуды. Голова свободна для мыслей. Отдельные реплики по делам – не в счет.

– По-моему, Вадим, вам следует поразмышлять и над тем, что не всякая принципиальность – благо.

– То есть как?

– А так, что все имеет меру. От иной принципиальности добра не жди. Обстоятельства для нее не существуют. Только голый принцип. А доказательства своей правоты она ищет в себе самой и в силе. Такая принципиальность быстра на выводы. И на расправу.

– Наверное, вы правы, Иван Николаевич. Боюсь, однако, что от ваших рассуждений один шаг к оправданию таких, как Швечик. И вообще: мера – это хорошо, но как бы она не обернулась обыкновенной трусостью и слабостью. Все нужно оценивать, взвешивать, во всем сомневаться, а с действием, с выводами, как вы говорите, тем временем подождать, А потом и совсем увильнуть. Это уже прямо в мой огород. Можно и рассердиться. Но не хочется.

– Юра, вы кибернетик. Выскажитесь!

Он немножко смущен. Даже покраснел. Его симпатии на стороне Вадима. Они все считают меня излишне щепетильным и трусоватым.

– Мы, техники, имеем дело с простыми понятиями, где смысл цифр ясен. Я еще не знаю, как сравнивать сложные понятия из сферы, этики, политики или философии, но думаю, что можно:

– Кража есть кража: украл копейку или миллион. Кто-то тихонько бросил:

– А почему-то судят разно.

Все заинтересовались спором, и это начинает мешать работе. Нужно заключать, хотя, кажется, у меня нет шансов убедить их. Они судят слишком категорично. Попытаюсь.

– «Что такое – хорошо и что такое – плохо?» Помните у Маяковского. В физиологическом плане хорошо – это только возбуждение центра приятного. Вся деятельность человека – программы. Если они выполняются – хорошо. Препятствия – плохо. У животных программы – это инстинкты, а у человека, кроме того, – мораль, этика, нормы поведения. Они не одинаковы – есть классы, религии, философии, наука. Отсюда – разная оценка поступков, разное добро и зло. Общество определяет его уголовным кодексом, а каждый человек – убеждениями, которые сильно деформируются субъективностью – зависят от «животных» программ – любви, голода, честолюбия... Критерии добра и зла, принятые в обществе, только тогда хороши, когда они обеспечивают ему устойчивость и совершенствование. Все. На этом, я думаю, нужно прервать наш спор, иначе опыт пропадет.

Пока я произносил свою речь, уже никто не работал – одни из интереса, другие из уважения.

– Иван Николаевич, мы еще поспорим с вами.

– Конечно. Буду очень рад.

Нужно обговорить эти вопросы с Ленькой. До самой последней минуты человек склонен интересоваться абстрактными проблемами.

Хирургическая часть опыта закончена. Любуюсь: получилось хорошо. Сердце вместе с легкими полностью отделено и свободно лежит в плевральной полости, соединенные с телом только через аорту и полые вены, в которые вставлены трубки. Датчики приключены.

– Снимите наркоз, Мила. Совсем выключите закись.

Смотрим. Через несколько минут собака начала двигаться и открывать глаза. Значит, она жива, ее мозг продолжает управлять организмом. Кроме сердца.

– Как с аппаратурой? Можно измерять? И записывать?

– Да.

– Где программа опыта?

Мне подают длинный лист, где записаны порядок нагрузок и измерений. Всего предполагается произвести семь испытаний почти с двумястами замеров. Это часов на шесть. Если, конечно, собака не умрет. Изменяя приток крови по венам и противодавление в аорте, будут определять производительность сердца.

Программа хорошая. Это Юра научил составлять такие – по примеру испытаний машин.

– Игорь, Вадим, Юра, прошу вас зайти ко мне в кабинет часа в два. Нужно обсудить некоторые вопросы.

Переодеваюсь и иду в кабинет.

Немного досадно, что разговор остался незаконченным. Добро и зло, а кого это интересует? Многие живут, как живется. Иногда не прочь порассуждать и поспорить, но только так, в порядке физзарядки для мозга. Все благородные дела делаются в рабочее время – от девяти до пяти. Учитель учит детей, доктор лечит больных, председатель исполкома принимает посетителей. И мало кто задумывается о проблеме добра и зла. Да и для меня это тоже абстрактная проблема. Занимаюсь своими опытами – для себя, а разговоры об обществе – только «бантик». Печально все это.

Кажется, еще никто не знает о моем несчастье. Не видел взглядов. Хорошо работать на людях: мысли о смерти куда-то прячутся.

А сейчас снова вылезают. Загнать их! Не могу загнать.

Кабинетик у меня маленький, но уютный. Смесь современного со старым.

Дела на столе. Рукописи, статьи, диссертации. Наука. Я о ней не высокого мнения. Все расползлось по мелким закоулкам. Старатели копаются в песке на отмелях, ищут крупицы золота. Не видно попыток охватить все одним взглядом – от атома до общества. Или энциклопедисты уже невозможны? Может быть, даже смешны...

Не посвятить ли оставшийся год размышлениям о добре и зле?

Едва ли что-нибудь умное придумаю.

Лучше о деле.

Днем все выглядит иначе. Смерть куда-то отступила, и я ей сейчас не верю. Проблема анабиоза предстала в чисто научном плане – это не я буду лежать в саркофаге, другой.

Вот рукопись об этом. Плод утренней работы. Пожалуй, ребятам я ее еще не дам.

И вообще: что я им собираюсь сказать?

«Я болен. Пожалуйста, без слюней». Усилить работу – хочу видеть результат. О заместителе пока не говорю. И об анабиозе тоже. Расписать конкретные задания, вот список.

И все. Нет, еще посмотреть реакцию. Для выбора преемника. Чтобы прославлял учителя? Нет, чтобы продолжал дело. Честно? Почти.

Просматриваю рукопись.

ЗАПИСКА ОБ АНАБИОЗЕ

Теоретически можно представить себе возможность консервировать человека, как и любое теплокровное животное. Общеизвестен факт, что с понижением температуры уменьшается скорость любой химической реакции, а следовательно, и обмен веществ. В опытах установлено, что при температуре 25° он составляет 25% , при 10° – 6% от нормы. По всей вероятности, эти цифры можно распространить и на человека, может быть, с небольшими поправками. При замерзании обмен веществ приближается к нулю. Разумеется, самое заманчивое было бы консервировать жизнь замораживанием. Это удается в отношении низких животных, и даже рыб. Но млекопитающие после оттаивания не оживают. Почему?

Организм состоит из очень разнообразных клеток, которые дифференцировались в процессе эволюции. Нервные, мышечные, железистые. Соединительная ткань, эпителий. Среди них есть более древние, которые почти не отличаются от соответствующих клеток беспозвоночных, есть молодые, возникшие на уровне высших млекопитающих. Первые сохраняют жизнеспособность при самых различных внешних условиях, и в частности при низкой температуре. Со вторыми сложнее.

Есть два типа химических реакций, определяющих жизнь: одни составляют неспецифическую жизнедеятельность, например, получение энергии простейшими окислительными процессами, и вторые – специфическую, например, сокращение мышцы, возникновение нервного импульса или образование сложных гормонов. Эти реакции очень чувствительные и идут только при строго определенных условиях – доставке необходимого количества кислорода, рН, определенной температуре. Однако их остановка не обозначает смерть клетки: восстанавливаются условия и возвращается функция.

Итак, любую изолированную клетку можно законсервировать охлаждением, но при условии, что внешняя среда обеспечит доставку самых необходимых питательных веществ и убирание шлаков. Специфические функции выключаются раньше, но основные реакции жизни сохраняются до низкой температуры и потом угаснут, чтобы легко восстановиться при нагревании. Это доказано на так называемых культурах тканей вне организма, когда в искусственных условиях содержатся отдельные клеточные колонии.

К сожалению, то, что получается на клетке, нельзя воспроизвести на целом организме. Клетки в нем получают питание из крови, а постоянство ее состава поддерживается деятельностью внутренних органов и регулирующих систем за счет специфической жизнедеятельности составляющих их клеток. При понижении температуры эти клетки выключаются в первую очередь, и весь организм остается без питания и кислорода, хотя потребность в нем еще достаточно высока. Если взять собаку и начинать ее охлаждать под наркозом, то при температуре 30° выключается самостоятельное дыхание, а при температуре 15° останавливается сердце. Потребление кислорода в это время еще составляет 15%, а доставка его полностью прекращается. Дальнейшее охлаждение проходит уже при тяжелой гипоксии, ведущей к гибели клеток, в первую очередь таких благородных, как корковые.

Современная техника позволяет перейти этот барьер смерти. Существуют аппараты искусственного дыхания, кровообращения, искусственная почка и даже искусственная печень. Если их применить в комплексе, то можно искусственно поддерживать постоянство внутренней среды в период охлаждения и обеспечить таким образом питание, кислород и уборку шлаков от всех клеток организма.

В последующем, в течение всего периода анабиоза, сколь бы длителен он ни был, нужно поддерживать постоянными основные константы состава крови. Охлажденные клетки довольно хорошо переносят кислородное и иное голодание, поскольку их потребности очень низки, но не более определенных сроков. Практически обмен почти полностью прекращается при температурах ниже нуля, при замораживании. Это означает, во-первых, полное прекращение кровообращения на какой-то срок при замораживании и особенно замедленное восстановление его в период нагревания. Во-вторых, еще не ясно, как перенесут сами клетки период кристаллизации внутриклеточной жидкости, когда она превращается в лед.

Следовательно, есть основания для получения и поддержания анабиоза с помощью сильного охлаждения организма, но нет никакой уверенности, что его можно заморозить и хранить в холодильниках, как продукты. Таковы теоретические предпосылки анабиоза человека. К сожалению, на пути практического выполнения его стоит ряд трудностей. Преодоление их требует много труда.

Придется остановиться на некоторых подробностях. Через внутреннюю среду – кровь – осуществляется транспортировка питательных и вредных веществ при сохранении некоторого оптимального уровня их. Потребителями всегда являются ткани, а поставщиками – различные органы, управляемые регулирующими системами. Между ними поддерживается баланс Содержание различных веществ связано друг с другом различными зависимостями. Разберем их подробнее.

Газообмен. Ткани потребляют кислород и выделяют углекислоту. Объем и соотношение газов определяются интенсивностью обмена и соотношением сжигаемых питательных продуктов – белков, жиров и углеводов.

Для оптимальной функции клеток нужно, чтобы парциальное давление газов в тканях, а следовательно, и в крови капилляров колебалось в довольно ограниченных пределах О2 от 100 до 40 мм рт. ст.), в которых действуют окислительные ферменты. В условиях анабиоза обмен газов между организмом и средой должен осуществляться аппаратом «сердце – легкие» (АИК), перекачивающим чистую или разведенную плазмой кровь. Производительность искусственного сердца и газообмен в оксигенаторе (искусственные легкие) должны обеспечивать нормальные парциальные давления кислорода и углекислоты в тканях. Если брать чистую кровь, то производительность АИКа можно снижать пропорционально уменьшению обмена веществ, то есть при температуре 5° приблизительно в 15-20 раз. Для взрослого это около 200 мл/мин. Однако цельная кровь едва ли пригодна для циркуляции при низких температурах, так как она обладает высокой вязкостью. Кроме того, замечено, что ввиду низкой скорости движения эритроциты склеиваются друг с другом и задерживаются в капиллярах. Поэтому при низкой температуре целесообразно разводить кровь плазмой или даже использовать чистую плазму. Правда, при этом нужно значительно повысить объемную скорость циркуляции, но это не представляет особой проблемы. Дело в том, что в настоящее время нет такого идеального АИКа, который не разрушал бы эритроцитов при длительной работе. Гемоглобин выходит в плазму крови и делает ее токсичной. Переход на чистую плазму исключает эту опасность.

За последнее время выявились новые возможности введения кислорода в организм – путем помещения в камеру с высоким давлением. Доля растворенного в плазме кислорода повышается пропорционально увеличению парциального давления. Поэтому можно отказаться от гемоглобина, применив плазму, и даже при этом уменьшить производительность насоса. Кроме того, при высоком давлении до 25% необходимого кислорода проникает прямо через кожу. При низкой температуре удельный вес кожного дыхания еще более возрастет – вплоть до полного обеспечения кислородом. Правда, при этом возникает опасность, что поверхностные ткани будут перенасыщены кислородом и могут от этого пострадать, а глубокие будут в условиях гипоксии. Самое же главное, что введение таким образом кислорода не обеспечивает одновременного удаления углекислоты. Поэтому основным средством газообмена тканей при анабиозе остается кровообращение с использованием плазмы. Давление в камере будет различно в зависимости от условий охлаждения и нагревания, скорости циркуляции и уровня температуры. Можно предполагать, что при давлении 0,5 атм. и использовании чистой плазмы понадобится скорость циркуляции порядка 0,5 л/мин. Однако нужно учесть, что при низкой производительности очень трудно обеспечить равномерное прохождение крови по всем тканям. При малом объеме и низком давлении может иметь место вредная централизация, когда кровь будет циркулировать только по некоторым магистральным сосудам, а в «закоулки» организма не проникнет. Поэтому возможно, что оптимальным режимом кровообращения будет прерывистая работа АИКа с производительностью 2– 3 л/мин – как агрегат холодильника: промоет организм и остановится. Такой пульсирующий ток, возможно, будет более выгодным еще и потому, что будет выполнять механическую функцию массажа тканей.

По всей вероятности, на втором месте по важности после газообмена стоит водно-солевой баланс и кислотно-щелочное равновесие. Вода и соли вводятся в организм через пищеварительный тракт и выводятся почками. Количество анионов и катионов должно быть в определенном соотношении, чтобы поддерживать постоянство рН. Правда, на рН влияет также образование СО2 в тканях и выделение ее легкими. В условиях анабиоза эту функцию должен взять на себя аппарат искусственной почки, работающий на принципе простого диализа. Изменяя состав жидкости, омывающей диализатор, можно поддерживать нужный уровень солей, рН и общий объем воды в организме. Рассчитывать при этом на собственные почки не приходится, так как при низком давлении в артериальной системе их функция будет резко понижена. Но небольшая функция все-таки нужна, чтобы почечные канальцы систематически промывались мочой. Это тоже довод в пользу прерывистого режима АИКа, когда в артериальной системе на короткое время можно создать нормальное давление. Кроме этих функций, искусственная почка будет выделять мочевину – конечный продукт азотистого обмена белков. Аппарат ИП будет работать периодически, видимо, не чаще, чем раз в 4-6 часов, или даже реже.

Для поддержания энергетического баланса организма и для построения его новых структур взамен разрушающихся в процессе обмена нужны питательные вещества. Это – белки, жиры, углеводы и витамины. Надеяться на сохранение деятельности пищеварительного тракта не приходится, поэтому все эти продукты придется вводить непосредственно в кровеносное русло. В практике медицины давно применяется введение глюкозы, уже освоено введение эмульгированного жира и аминокислот. Весь набор витаминов также имеется в растворах. Наконец, нужно учесть, что значительную часть полезных продуктов организм будет получать в свежей плазме, которую придется добавлять, по всей вероятности, каждый день. В ней содержатся редкие элементы, гормоны, аминокислоты, другие важные факторы, многие из которых еще не известны. Необходимое количество питательных продуктов будет незначительным, если учесть, что обмен снизится в двадцать-тридцать раз.

Обычно в организме всегда образуется некоторое количество токсических продуктов, которые обезвреживаются в печени. Функция ее при анабиозе может резко понизиться. Поэтому, возможно, потребуется периодический полный обмен плазмы. Кроме того, в последние годы успешно разрабатываются аппараты типа «искусственной печени», способные поглощать высокомолекулярные токсические азотистые продукты.

Итак, теоретически вполне возможно поддерживать внешнюю среду, которая даст им питательные вещества и уберет продукты распада.

Однако есть много частных вопросов и технических деталей, которые требуют обсуждения и постановки опытов. Сейчас даже трудно все их предвидеть. Остановимся на некоторых.

Профилактика перерастяжения сердца. Как уже упоминалось, сердце остановится во время охлаждения при температуре что-то около 15°. Вернее, сначала оно начнет фибриллировать и только потом остановиться совсем. В период нагревания, возвращения к жизни, процесс пойдет в обратном направлении: сначала появится фибрилляция, которая будет все усиливаться, и при температуре, близкой к нормальной, возможно, восстановится правильный сердечный ритм. Чаще всего для этого приходится прибегать к искусственной дефибрилляции коротким разрядом тока высокого напряжения. В период остановки сердца полости его дряблы и могут переполняться кровью (или плазмой), если имеются небольшие неплотности аортального клапана. Перерастянутое сердце запустить невозможно. Для профилактики этого придется прибегать к дренированию полости левого желудочка с помощью тонкой трубки, которую можно провести из полой вены и правого предсердия через искусственно сделанное отверстие в межпредсердной перегородке. Методика проведения дренажа с целью измерения давления в предсердии применяется в клинике.

Для предупреждения изменений в легочной ткани, видимо, понадобится редкое искусственное дыхание, чтобы периодически расправлять альвеолы. Лучше всего это сделать, создавая разрежение над грудной клеткой с помощью специального каркаса.

По всей вероятности, вызовет известные трудности поддерживание асептики в кишечнике. Хотя на холоде микроорганизмы живут плохо, но со временем они могут приспособиться к новым условиям. Поэтому человека нужно готовить к анабиозу таким образом, чтобы его кишечник был совершенно пуст и по возможности лишен микробов. Это состояние достижимо: есть соответствующая диета и антибиотики.

В течение периода анабиоза было бы полезно периодически промывать рот, пищевод и кишечник. Это можно сделать с помощью специальных двухпросветных трубок – через одну нагнетается жидкость, а через другую отсасывается. Правда, средние отделы кишечника остаются недоступными.

Для того чтобы предупредить неравномерность кровообращения, видимо, будет целесообразно периодически подвергать все тело вибрации или проводить вибрационный массаж по частям. Это особенно важно для тех частей кожи, которые соприкасаются с постелью и испытывают постоянное давление. Может быть, понадобится специальная постель, по которой все время проходят волны.

Наиболее ответственным моментом опыта будет возвращение к жизни. В этот период обмен тканей возрастает и приближается к норме, а функции органов понижены и не могут обеспечить организм. Возможно, что после длительного воздействия холода внутреннее «хозяйство» клеток разладится и потребуется значительное время для его восстановления. В этот период могут быть различные регуляторные расстройства, связанные с нарушением функции нервной и эндокринной регулирующих систем.

Поэтому может понадобиться длительное вспомогательное кровообращение, искусственное дыхание, искусственная почка. Разумеется, охлаждение, нагревание и продолжительный период после него будут проводиться под легким наркозом.

До того как подвергать длительному анабиозу человека, нужно провести большую исследовательскую работу в самых различных направлениях. Можно наметить лишь некоторые из них:

1. Анабиоз культур тканей. Выяснение влияния разной температуры и парциальных давлений О2 и СО2 на жизнедеятельность различных клеток.

2. Анабиоз изолированных органов. Консервация органов при низкой температуре с искусственной циркуляцией крови или жидкости при различных внешних давлениях и разных парциальных давлениях газов. Особенно важно выяснить функцию печени и почек.

3. Анабиоз целого организма. Исследование влияния состава циркулирующей жидкости – кровь и плазма с различным содержанием эритроцитов и в чистом виде. Изучение влияния высокого давления с разным содержанием кислорода при различных температурах и длительности опытов. Выбор оптимального режима газообмена. Новые определения интенсивности обмена веществ при низких температурах и выяснение особенностей обмена углеводов, белков и жиров. Выяснить, до каких конечных продуктов идет распад – определить количество и состав шлаков.

4. Выработать наилучшие режимы охлаждения и нагревания. Выяснить влияние длительности анабиоза на период возвращения к жизни после нагревания.

5. Есть целый ряд чисто технических медицинских вопросов, требующих разрешения или разработки. К ним относятся: методика дренирования левого желудочка, периодической вентиляции легких, промывания кишечника, длительное дренирование мочевого пузыря и так далее.

Решение почти всех трудных вопросов анабиоза связано с техникой. Опыты возможны только после создания технических устройств, обеспечивающих автоматическое искусственное регулирование химического состава и физического состояния внутренней среды по заданной программе. На базе примитивной техники обычных физиологических лабораторий невозможно достигнуть анабиоза высших животных или человека. Поэтому в первую очередь необходимо спроектировать и создать установку, реализующую высказанные выше положения. Закончил.

Научная фантастика. Никогда она не имела такого распространения, как теперь. Возрос авторитет науки и упал искусства. Во всяком случае, мне так кажется. Многие с этим не согласны. Ну что ж, мое мнение – это мое мнение. Притчи мало трогают, подавай приключения или факты. Чтобы не напоминали: «Гражданин, ты виноват!».

Люба. Думаю о чем угодно, а в подсознании – все время она. Сегодня должен сказать. Хуже, если узнает сама. Позвонить. Наверное, часов в шесть она сможет прийти ко мне.

До двух еще есть время. Пойду к Ивану Петровичу. Директор должен знать. Но не хочется говорить. Как человек – будет жалеть, а как директор – прикинет: «...уже не работник. Пустые разговоры об окончании работ, обманывает себя...».

Нужно.

Иду.

Приемная. Голые ветви царапают по высоким окнам. Секретарь Зинаида Александровна – седая маркиза. Пенсне. Оно придает какую-то особую интеллигентность. (Начало века. Чехов, МХАТ, Станиславский. Потом остались одни роговые очки). Почтительно здороваюсь. Уважаю.

– Иван Петрович у себя?

Двойная дверь с толстой обивкой. Такие у больших начальников. Чтобы не просочились секреты. Зачем она здесь? Какие секреты?

Какой он величественный, наш директор. Не просто здоровается – одаривает. В голосе то металл, то какое-то воркование, когда хочет создать видимость задушевности.

Не так просто двадцать лет удержаться директором крупного института. Поднялся на «павловской волне» в пятидесятом, после очередного похода на «лжеученых». Научные заслуги – почти нуль. Зато исправно действует телефон...

Брось придираться. В общем, он ничего. Не вредный. Это только видимость такая. Ученый, прошедший определенную школу.

Поговорить о погоде? Или сразу? Возьмет и разгонит лабораторию после меня. Вполне может.

– Иван Петрович, я должен сообщить вам о своей болезни. Вчера у меня обнаружили лейкоз.

Округлил глаза. Возраст, страдает стенокардией: смерть для него вполне реальная штука.

– Это... точно? Вы были у гематологов?

– Да. Давид Портной, мой приятель.

– И что же он сказал?

– Ничего. Он просто назвал цифру.

Сидит, задумался. Стал просто старым человеком, у которого часто прихватывает сердце, а у него семья, внуки.

Проснулся. Снова стал директором. Немало людей приходит к нему со своими несчастьями. Вынуждены приходить.

– Нужно лечиться, Иван Николаевич. Лечь в больницу, поехать в Москву в Институт гематологии. Я бы мог помочь.

(Вот – ушибленный протекциями).

– Спасибо, Иван Петрович. Я не могу сейчас лечь в больницу. Да и нужды пока в этом нет. Давид будет меня лечить амбулаторно.

– Напрасно вы так пренебрегаете здоровьем. Наверное, ему самому противно произносить такие фразы. А мне противно слушать.

– Нет, что вы. Я буду исправно принимать все, что нужно. Но вы же знаете, что результат-то один.

Протестующий жест. Защищается от жалоб обреченного человека. Злюсь. Почему? Это естественно. Все избегают боли.

– Иван Петрович, я пришел к вам не за утешением. Дело в том, что мне нужно закончить работу, и в этом нужна ваша помощь. Вы знаете, что совместно с Институтом кибернетики мы создаем электронную установку, которая будет моделировать организм при острых патологических состояниях. Эта тема вошла в союзный план научных работ. Кроме того, она обещает очень эффектный выход в практику. Установка нужна врачам.

«Внедрение в практику» – больное место теоретических институтов. И, конечно, их директоров. Должен клюнуть. Задумался. Или сделал вид.

– Да, я вас понимаю. Для ученого наука – самое главное в жизни.

Для тебя, положим, главное – покрасоваться, удовлетворить свое стремление к власти. Да нет, он искренне воображает, что двигает науку. Каждый человек считает себя хорошим и важным. Неужели каждый?

– Мне нужна комната для того, чтобы приступить к монтажу машины. Нужны три ставки научных сотрудников, чтобы взять на них математиков. И еще техники – человека три-четыре. В отделе кадров сказали, что у вас есть вакансии.

– Но они предназначались для другого...

– Мне нужно на год. Потом заберете их обратно.

Не может же он отказать человеку в моем положении? Отказать – нет, но пообещать и не выполнить – вполне. Есть такие приемы у него.

– Хорошо, я вам дам этих лиц. На год. Только, может быть, не сразу.

(Начинаются оговорки.)

– Я вас очень прошу, Иван Петрович, сделать это теперь же. Вы понимаете, что «не сразу» для меня не подходит. У нас уже есть кандидаты.

– Ладно, пусть они подают заявления.

– А комната?

– Будет и комната. Только вы, пожалуйста, не перегружайтесь чрезмерно. Лечение прежде всего.

– Ну, конечно. Я вам очень, очень благодарен. До свидания.

– Будьте здоровы.

Сам понял, что неудачно сказал. Вышел из-за стола и провожает до дверей, смущенный. А я лицемер: «Очень, очень благодарен». Это эффектно выглядит: ученый, думающий только о науке. На самом деле совсем не так: просто я не могу иначе. Продолжать работать – самый легкий выход. На людях и смерть красна. Неплохо придумали люди.

Иду и думаю... Пришел в кабинет. Посидеть. Удобное кресло. Смотрю в окно: серое небо, редкие снежинки.

Много таких директоров, как наш. В науке ничто, а командует учеными. Нелепо. Какую линию он может проводить? Какие идеи? Каждая лаборатория работает, как может, средства и штаты он распределяет по принципу: кто больше вырвет. Эффект – от числа печатных работ и диссертаций. А ценность их? Неважно.

Ну, есть еще один принцип планирования – звонок: «Ты там, Иван Петрович, создай условия товарищу Н., он, видимо, очень талантливый человек. Новатор. Руководство так считает». Значит, какой-нибудь нахал пошел прямо «в дамки» – к самому высшему начальству. Сумел убедить, понравиться. Это же проще, чем доказывать ученым. А тому льстит роль мецената. Он и звонит. На несколько лет товарищ Н. обеспечен. Потом, конечно, лопнет...

Не стоит злиться, друг. Этот принцип кончается. И не жалуйся, что обижен. Иван дал тебе лабораторию, потом каждый год увеличивал штаты. Без звонков. Дал, но как? Тоже меценат. Нравилось покровительствовать и при случае ввернуть: «Мы передовые, развиваем кибернетику». Мы пахали.

Бог с ним. Теперь мне это неважно, а думаю еще по-старому. Инерция. Или брюзжание?..

Одно объяснение пережил. Сейчас будет второе. Потом с Любой. Жалко ее. Почему? Все к лучшему. Кончится ее двойная жизнь. Можно смотреть в глаза детям.

Как ей сказать? Представляю лицо: опустятся уголки губ, четко обозначатся страдальческие морщинки. Станет некрасивой и старой. (Помнишь: «Не хочу стареть! Не хочу, чтобы ты меня разлюбил!») Милая, разве я могу тебя разлюбить? До смерти.

«...а до смерти четыре шага...» – песня такая была на войне.

Не думать. Держи себя в руках.

Осадок после директора. Не люблю его. Раздражают эти барские покровительственные манеры. Как же – член всевозможных комиссий, академик. Завидуешь! Фи!.. И нигде не скажешь, кроме как между своими.

Науке нужна свобода. Свобода дискуссий. Это – воздух.

А смог бы ты сейчас защитить свои идеи? Доказать синклиту ученых, что тебе нужны деньги на машину, нужны инженеры? Пожалуй, смог бы. Конечно, авторитеты тоже консервативны, но дайте возможность доказывать.

Ничего. Уже хоронят любителей приклеивать ярлыки. Помнишь бранные клички: «вейсманист-морганист», «антипавловец»? Скажут – и завтра уже у тебя лаборантку забрали, принесли распоряжение отдать ценный прибор.

Директор с каменным лицом: «Развитие перспективных направлений советской науки требует перестройки».

На следующем заседании, смотришь, ученый кается в грехах. Красный, губы дрожат. Видно, что сам себе отвратителен. Куда денешься? Работать хочется, да и пить-есть надо. Жена, дети.

Все это позади. Да ты сам и не страдал от этого. В младших сотрудниках ходил, терять было нечего. Но, между прочим, на собраниях не протестовал. Ограничивался своей компанией. Прошу заметить, господа присяжные заседатели. Противно.

Уже два часа. Что-то они не идут? Опыт уже в той стадии, что можно обойтись без них. Программа. Но, впрочем, мало ли что может случиться. Сердце остановится, например.

Остановится. И у меня тоже.

Сейчас весь институт будет говорить о моем лейкозе. Герой дня. Особенно в лаборатории. Разное будет отношение.

Просто жалость. Это те, что любят. Есть ли такие? Да. Замечал по взглядам.

Другие пожалеют ученого, руководителя. Что могут прерваться интересные работы, сорвутся диссертации. Для третьих самое интересное – кто займет место? Никто, пожалуй, не скажет: «Так ему и надо». Кажется, нет врагов. Хорошо это или плохо? Скорее – плохо: значит, устранялся от борьбы. Безобидный ученый.

Как-то все это отразится на лаборатории? Удержать тонус. Нет, даже повысить. Обязательно повысить, иначе не кончить программы. Стук в дверь.

– Входите.

Вот, явились – все трое. Веселые, оживленные, молодые. Сразу стало тесно и светло в комнате. Вадим что-то доказывает. По лицам вижу, что спорили. Наверное, в столовой были. Там всегда дискуссии.

– Как опыт? Как ведет себя сердце?

– Во! Как зверь. Давление в аорте меняли от сорока миллиметров до двухсот, а производительность ровная, как ниточка.

Это Вадим.

Дальше Игорь:

– Записали вагон цифр.

Юра:

– Думаю, что придется внести некоторые коррективы в мою модель. Будем сидеть до позднего вечера, чтобы пронаблюдать разные степени патологии.

– Хорошо. Юра, позовите Семена Ивановича.

Нужно собраться с мыслями. Делаю вид, что просматриваю рукопись. Она передо мной – «Заметки об анабиозе». Слышу, Вадим шепчет: «Что за тайна? Женится шеф, что ли?» Да, женюсь. На НЕЙ.

Так прошла жизнь. Давно ли я был таким же, как они? Только, кажется, не столь веселым. Всегда было самолюбие и «комплекс неполноценности»: беднее всех одет, некрасив, танцевать не умею и ухаживать. «Книжный червь», – называла мама.

Завидую. Молоды, способные. На правильном пути: физиология в соединении с техникой и математикой сулит блестящую науку. И карьеру тоже. Степени, звания, восхищенные взгляды девушек. Конгрессы в Париже, Токио, Рио-де-Жанейро.

Жизнь, полная до краев.

И совсем не думать – для чего?

Ну, а давно ли ты сам начал думать о долге ученого и вообще о долге? Давно. Я пережил войну.

А как мои мальчики – думают ли они об этом?

Работают они сильно, стремлений к карьере не замечал. Просто они не любят фраз. Они им навязли в зубах.

– Садитесь, товарищи.

Пауза. Любопытство во взглядах.

– Я должен вам сообщить новость... (тоже мне, нашел слово: «новость»!) В общем, у меня обнаружен лейкоз. Много лейкоцитов. Увеличена селезенка.

Поглядел. Испуг на лицах. У всех. Потом потупили глаза. Разлилась жалость.

Сдержаться. Надеть маску неприступности. Скрыться за казенными словами.

– Я собрал вас не для того, чтобы принимать соболезнования или сложить обязанности. В моем распоряжении примерно год или немного больше. Я намерен использовать этот срок с наибольшим эффектом.

Вполне овладел собой. Даже представляю свое лицо: жесткое, с желваками. (А может быть, оно совсем не такое: «мальчик силится сдержать слезы».)

– Это значит, что я хочу видеть макет нашей машины и убедиться, что она будет работать.

Чуть не сказал: «Помогать врачам лечить людей». Но сдержался.

– Я продумал план усиления работ, и мы должны его сейчас обсудить.

Смотрю. Вторая реакция: Семен, небось, думает, что будет заведовать отделом. Игорь беспокоится о диссертации. Юра растерянно смотрит на товарищей. Он, наверное, мало знает о лейкозах. Вадим сидит совершенно убитый и, видимо, не слушает. Вряд ли они способны сейчас обсуждать планы. Но я буду продолжать.

– Первое: получение характеристик органов. Конечно, мы не сможем провести необходимого объема экспериментальной работы. Поэтому я предлагаю шире использовать опыт клиники.

Не останавливаться. Говорить и говорить. Похоронить за словами горечь и жалость. Даже если они меня не слушают.

– Второе: усилить работы по получению математического выражения характеристик органов. Не нужно увлекаться чрезмерно сложными зависимостями: все равно нам придется упрощать, так как много факторов останутся неучтенными. Нужно получить дифференциальные и алгебраические уравнения, выражающие зависимость работы органа от силы раздражителей при упрощенных условиях. Директор обещает ставки для математиков, но роль физиологов и врачей будет не меньше. Они должны заранее нарисовать примерные кривые зависимостей.

Для этого у биолога должна быть отличная голова. Кто из них? Разве что – Вадим. И все равно мало знает. Нужно привлекать со стороны.

Третье: проигрывать на ЭВМ взаимодействие отдельных органов, для которых уже заданы характеристики. Например, гидродинамику сосудистой системы или водный баланс. Эти работы необходимы, прежде чем создавать электронные модели систем.

Зачем я все это говорю? Они смотрят на меня отсутствующими глазами, и я чувствую, как тает моя вера в успех.

Болит под ребрами. Сохнет во рту. Пойти и лечь. Взять больничный лист: «Красные... помидоры... кушайте... без меня!»

– Ладно. (Это я себе). Четвертое: проектировать и собирать блоки органов. Нужно шире использовать элементы уже существующих аналоговых машин, поскольку характеристики многих органов будут упрощенные. Это пока все. Что делать потом, я расскажу в другой раз. Позднее. Прошу вас подумать и высказаться.

Все молчат. Что скажешь? Поставь себя на их место. Пауза. Затягивается. Семен вздохнул, оглядел других и решительно начал.

– Иван Николаевич, но прежде всего нужно подумать о лечении...

Ишь ты, ему не терпится занять мое место. Но почему ты так судишь? Есть факты? Нет. Поэтому – спокойно.

– Я буду лечиться, конечно. Но не отрываясь от дела. И давайте не будем обсуждать этот вопрос.

Вадим вскакивает:

– Позвольте, как это не будем? Вы что для нас – чужой человек? Или мы куклы, автоматы: включили программу – и действуй? В конце концов, не думайте, что ваши решения всегда самые лучшие. Отлично знаем вашу щепетильность и будем действовать сами.

Как он кричит... Всегда такой невоздержанный, грубый. Но сегодня мне это приятно. Приятно, когда любят и заботятся. Я не избалован этим с детства. Как, в самом деле, мало было человеческого тепла в моей жизни...

– Зачем вы вынуждаете меня говорить? Неужели вы не чувствуете, что мне трудно? Что мне ужасно жалко себя? И я не хочу умирать. Не хочу... Только нашел настоящее дело... Но что же мне прикажете делать? Я врач и даже... ученый. (Почему – даже? Нелепо). Дело безнадежное. Не могу же я просто лечь и ждать смерти, принимая таблетки, процедуры? Вы понимаете, как это ужасно? Наконец еще: я должен оплатить долги. Последнее время меня это гложет... Всю жизнь я только брал и ничего не вернул. Люди от моей науки пока не получили ничего. Сейчас появилась возможность что-то сделать. И я должен это успеть. Вы, молодые, не думаете об этих вопросах или живете надеждами на будущее. Что-де успеется еще отдать. Но жизнь проходит быстро. Долг – это не просто фраза. Это так и есть.

Снова молчание. Чувствуют безвыходность положения. Многие из них впервые столкнулись с безнадежностью.

Нужно закончить разговор. Мне как-то неловко перед ними, будто я виноват. И потом эти слова о долге...

– Я все понимаю. Лаборатория под угрозой. У вас могут опуститься руки. Задачи большие, дел впереди много, а на меня надежды нет. Или даже думаете, что планы я составляю от отчаяния, а потом, как припечет,– уйду. Так вот: лабораторию не выпущу до смерти. Кто сомневается – пусть уходит сейчас. Но кто останется, должен дать слово работать этот год во всю силу. Для дела и... для меня.

Намекнуть бы, что я их всех в люди вывел. Нет, не буду. Понимают – хорошо, нет – слова не помогут. Конечно, сейчас никто из них не поднимется и не уйдет. Нужно наблюдать потом.

– Давайте обсуждать план, – это сказал Юра, совсем спокойно и буднично.

Хорошо, давайте. А самому хочется еще поговорить о чувствах. Хочется, чтобы погладили по головке... Нет. Юра продолжает.

– Без серьезной помощи извне мы не сможем создать машину. Никто из вас не представляет, как сложна эта установка – все равно что сотни радиоприемников. Институт кибернетики мог бы, но у них тоже мало сил. Нужно привлекать другие институты и учреждения, просить директоров. Но этого мало, нужно найти энтузиастов. Я знаю, что такие есть. Мы их найдем. Но вам, Иван Николаевич, придется с ними поговорить. И, конечно, с директорами. Да, «не хлебом единым».

– Будет сделано. Срок?

– Три дня на разведку. Но это не все, нужно знать, что моделировать. Ведь, кроме сердца, почек и немного нервной регуляции, у нас нет характеристик. И даже схемы взаимоотношений органов еще полностью не утрясены. Когда я пришел сюда три года назад, мне казалось все очень просто. А теперь наоборот – сложно. Нет надежды, что за... да, за год мы получим полные характеристики. Остается одно: эвристическое моделирование. Нужно смелее выдвигать гипотезы и моделировать их.

Хорошо он говорит и верно. Я должен сам засесть за это дело. Никаких статей, докладов и лекций в этот год – все время на думание.

– Что скажут другие?

– С нервной и эндокринной системами очень трудно. Нет методов изучения. Нервные импульсы нельзя поймать: они идут по очень многим проводникам, которые недоступны, а гормоны в крови, но для их определения нужна очень сложная химия.

– Вадим, вы должны исходить из допущения, что к началу острого заболевания регулирующие системы были здоровы. Тогда, я думаю, их реакции будут более или менее стереотипны. Так говорит Селье. Значит, нужно ухватить несколько узловых пунктов и по ним можно представить всю систему. Вы должны попытаться нарисовать эту схему, ну...

– Да.

– Семен Иванович, как у вас? И что вы скажете вообще?

– Моя задача очень скромная – характеристики почек. Я думаю, что они скоро будут готовы – через месяц или два.

– И это все?

– А что я могу еще? Математику я не знаю, и фантазировать не умею.

– Но вы могли бы взять на себя хотя бы печень. Нам без нее просто невозможно – участвует во всех болезнях.

– Я попытаюсь. Поищу в литературе методики, но боюсь, что найду немного. Кажется, все очень сложно.

Не может он или не хочет? Не может. Привык всю жизнь заниматься узкими вопросами: влияние «а» на «в». Ребята смотрят на него с недоверием и неприязнью. Будет конфликт. Пока оставим в покое. Игорь тоже молчит. Этот-то может работать, я знаю. Но вот:

– Иван Николаевич, разрешите мне сказать.

– Прошу.

– Я не буду говорить о сердце, здесь все благополучно. Мы с Юрой и Толей скоро напишем характеристику формулой, она свяжет минутный объем с давлениями в венах, артериях, с рН, с насыщением крови кислородом. Однако только при умеренной патологии. Неясно значение регулирующих систем – гормональных и нервных воздействий. Электронная модель, которую сделал по характеристикам Юра, достаточно хороша.

– Игорь, это я все знаю.

– Да, простите. Я волнуюсь. Я хотел сказать вот что: нам нужен хороший доктор. То есть опытный врач, хорошо знающий острые патологические процессы, для которых мы создаем свою машину. Это мог бы Алексей Юрьевич, анестезиолог. Вы его хорошо знаете, приходит на опыты. Но нужно поговорить с его шефом.

– Запишем: поговорить с Петром Степановичем.

Я скажу ему все. Хотя его не напугаешь смертями, но он заинтересован в машине. Прогрессивный врач. Сухой только: не поймешь, чем он живет.

– Извините, я еще хочу предложить: переключите меня на клиническую физиологию. Временно. Так можно много получить для характеристик больного сердца.

– Тоже хорошо.

Все успокоились и обсуждают по-деловому. Будут ли выполнять свои обещания? До сих пор приходилось активизировать их, иначе лабораторию будто илом заносит. Теперь для этого не будет сил. Все может пойти прахом. Нужно заинтересовать.

– Послушайте, а вы понимаете, что результаты всей нашей работы пойдут уже вам, а не мне? Что вы на себя будете работать? Что вообще это «золотая жила»?

Реакция. Снова Вадим.

– Мы все понимаем, только напрасно вы это говорите. Мы не продаемся за чины и степени, хотя и не отказываемся от них.

Молчание. Юра покраснел. Игорь смотрит в окно. Лицо Семена ничего не выражает.

Обидел. Говорю красивые фразы о долге, а о людях думал плохо.

– Простите меня, мальчики.

Юра:

– Мы не идеальные герои, Иван Николаевич, но не нужно нам об этом напоминать. Будем делать, что можем.

Ничего не могу ответить на это. Остается сделать вид, что ничего не случилось. И вообще, надо заканчивать этот разговор.

– Еще одно дело, товарищи. В нашей схеме плохо представлены ткани, клеточный уровень. А ведь именно они потребляют кислород, глюкозу, выделяют углекислоту, шлаки. Для характеристики тканей нужна хорошая биохимия, а наша лаборатория, сами знаете какая. Семен Иванович, я вас попрошу: съездите в Институт биохимии и позондируйте почву насчет сотрудничества. Есть у вас там знакомые?

– Нет, но я познакомлюсь. Завтра же поеду. Только не знаю, сумею ли толково объяснить, что мы хотим. Во всяком случае, попытаюсь заинтересовать и тогда приведу к вам.

Кончаем. Что я должен еще сказать? Да, о поведении.

– Повестка исчерпана, товарищи. Я записал: кто, когда и что должен сделать. Прошу мне сообщать о результатах. И не стесняйтесь меня беспокоить. Когда будет плохо, я сам скажу. И еще одно: тайну из моей болезни делать не нужно, скрывать все равно невозможно, но и лишние разговоры ни к чему. Главное, пусть ни у кого не возникает мысль об ослаблении работы лаборатории, иначе – так и будет. А теперь идите. Я еще зайду в операционную посмотреть.

Это я добавил, чтобы не прощаться. Чувствую, прощание получилось бы неловким.

Встают и тихо уходят. Один за другим: высокие, прямые. Молодые. Здоровые.

Вот так начинается новый этап в жизни лаборатории. Сейчас они будут думать. Не уверен, что у всех удержатся благородные порывы. Сложна человеческая натура, сильны инстинкты, подсознательные стремления к овладению, к власти, лень. Поднимутся зависть, недоверие, жадность. Достаточны ли барьеры на их пути?

Позвонить Любе, пока она не ушла домой. Как неприятна организация этих свиданий: ложь, ложь, ложь... Она так страдает от этого. Слава богу, скоро конец.

Беру трубку.

– Алло, коммутатор? Город свободен? Наберите мне Б 3-67-20. Соединяет.

– Позовите, пожалуйста, Любовь Борисовну.

Жду. Что скажу? Удивится. Не ожидает.

– Любовь Борисовна? Это я. Да, я. Мне нужно с вами поговорить. Сегодня же. Ничего не случилось, но нужно. Буду дома после пяти. Как обычно. До свиданья.

Чувствую, что переполошилась. Но я должен ее видеть сегодня. Не могу ждать следующей недели. И страшусь этого разговора. Буду изображать такого бравого мужчину, который ничего не боится. И она тоже будет лгать – успокаивать. А потом плакать всю дорогу. Вытирать слезы и пудриться торопливо, вслепую. Потом надевать спокойную маску.

Муторно стало на душе. Опять меня обступили эти призраки – болезнь, больница, страдания, смерть. Еще: жалость, объяснения, неловкость.

Что мальчики подумали? Что их шеф такой сдержанный ученый? А он совсем слабый человек, которому хочется засунуть голову под подушку и стонать, стонать от тоски. И эти планы – только бегство от самого себя. Движение всегда притягивает мысль и отвлекает от другого – от безысходного одиночества. Наука – отличная вещь. Думаешь, и думаешь, и забываешь, что есть вопрос: зачем?

Жалко, что у меня нет семьи. Что ты, наоборот! Сейчас было бы гораздо хуже. А так... Что мне терять? Для Любы объективно моя смерть принесет облегчение. Лаборатория? Да, я им нужен... пока. Обольщаться не стоит: что-то я не вижу примеров душевной близости между учителями и учениками. Они уходят, как только вырастают. Так же, как и дети. Я на себе это еще не испытал, но едва ли буду исключением. Мне сейчас как раз время исчезнуть – пока они молоды и любят.

Потеря для науки? Так будут говорить на кладбище. Моя крупица столь ничтожна, что заметить ее нельзя. Ужасная вещь – материализм. Частицы, атомы, молекулы. Клетки, органы, организмы. Мозг – моделирующая система. Любовь, дружба, вдохновение – только программы переработки информации. Их можно смоделировать на вычислительной машине. И никакого в них нет особого качества. Нет бога, нет души. Нет ничего. Я – только элемент в сложной системе – в обществе. Живу, страдаю и действую по строгим законам материального мира. Могу познать их, правда, очень ограниченно, но вырваться – нет. Вернее, да. В смерть. Пусть она идет. Никого не люблю.

Оставь. Не нужно злиться. Жизнь все-таки неплохая вещь. Радость открытия. Общение с любимой. Сигарета. Беседа с другом. Неважно, что все это – только изменение молекул и атомов в нервных клетках, образующих какой-то центр удовольствия в подкорке.

Как жить? Чтобы радости было больше, а горя меньше? Как примирить это с материализмом? Чудак. Тебе эти вопросы уже ни к чему. Нет. Теперь-то мне только и думать об этом. Отпала масса забот: как написать книгу, покрасоваться перед коллегами, купить новый костюм. Хорошо. Потом. А пока нужно еще подумать над этой «Запиской», чтобы потом поговорить с Юрой о реализации бессмертия. Почему не попробовать?

Сижу, думаю. Об анабиозе и многом другом.

Уже три часа. Пойду поищу Юру. Лучше бы, если бы другие не видели. Сепаратные переговоры в коллективе не одобряются. Взять «Записку».

Кажется, он в мастерской. Послать кого-нибудь? Нет, сам.

Наша лаборатория разбросана по всему зданию. Следы агрессивной политики: по мере развития работ отвоевывали новые и новые комнаты. Иван Петрович жался, жаловался, но уступал. Как же: кибернетические методы, прогресс...

Иду длинными коридорами. Народ собирается домой: двери в комнаты открыты, видно, как одеваются. Слышны прощальные слова. Кое-где еще висят таблички: «Идет опыт. Не входить». Забыли снять.

После трех часов институт пуст. Наука делается в рабочее время – «от и до». Разговоры тоже входят сюда.

А мои сидят. Любят, правда, потом пожаловаться, что «ах, они перерабатывают», «вы нас эксплуатируете».

Наконец добрался до цели. Болит под ложечкой. Подсознательно я все время прислушиваюсь к своему телу. Так и будет теперь: одно болит, другое. Все органы заговорили.

Вот три двери нашей мастерской. Юра должен быть в первой: здесь стоит макет электронной модели сердца – его детище и любовь.

Да, так и есть. Он сидит один на высокой табуретке перед осциллографом, на котором луч вычерчивает кривые – характеристику давления в желудочке сердца. Не видит меня. Смотрит на экран и медленно поворачивает ручку прибора. Меняется амплитуда и частота всплесков. Я знаю: это он меняет «входы» – давление в венах.

– Юра, мне нужно с тобой поговорить.

– А?

Он вздрогнул, потом широко улыбнулся. Лицо у него бывает совсем детское, не скажешь, что парню двадцать семь. Я бы уже мог иметь такого сына...

– Разговор секретный. Здесь посидим или пойдем в кабинет?

– Как хотите, Иван Николаевич. Здесь тоже спокойно. Ребята разошлись по всяким делам, а двое на опыте.

– Давайте останемся здесь.

Я сажусь на старый стул поближе к батарее отопления. Зябну.

– Можно мне закурить?

– Конечно, кури. Я с удовольствием понюхаю твой дым.

Пауза. Я как-то смущаюсь говорить об этой фантазии – анабиозе.

– Как идут дела с диссертацией? Ты понимаешь, что нужно спешить?

Когда мы одни, я называю его на «ты», как и Вадима и Игоря. Я их люблю – они мои ученики. И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это – умом, а сердце не верит. Кажется, что всегда будут делить со мной мечты и разочарования.

– Мне нужно на две недели выключиться из работы, и я закончу.

– Это нельзя. Можно не работать в лаборатории, но организационные дела остаются. Ты должен искать компромисс: делать самое необходимое и уходить домой.

– Придешь, так уже не вырвешься до вечера.

– Диссертацию нужно подать максимум через два месяца. Это нужно также и мне. Дмитрий Евгеньевич читал все главы?

– Да, все одобрил.

Надо переходить к главному. Никуда не денешься.

– Юра. У меня есть еще один важный разговор. Мне немножко стыдно его начинать, так как я чувствую себя в положении человека, который хочет обмануть. Не делай удивленной мины: это так и есть. Я хочу обмануть смерть. (Фразер!)

– Что?

– Вот видишь, как ты удивился. Все люди нормально умирают, а я хочу увильнуть.

Как плоско я говорю!.. Балаган. Где найти слова, чтобы рассказать о страхе смерти, протесте, смущении? Вот он как смотрит на меня – недоверчиво, тревожно, и мой авторитет качается.

– Юра, я не хочу умирать. Нет, ты не думай, что я проявлю малодушие и буду цепляться за каждый лишний день, покупать его всякими лекарствами. Но я хочу сыграть по крупной.

Опять плохо. Никогда не играл. Юра смущен, он как-то сжался. Или мне кажется? Скорее к делу.

– Короче: я хочу подвергнуть себя замораживанию. Слыхал про анабиоз?

– Читал разные статейки и романы. Но серьезно не знаю.

– Ты помнишь наши опыты с гипотермией? Видел операции у Петра Степановича?

– Да, слыхал. Но кажется, то и другое было не очень удачным?

– Вот поэтому мы и должны сделать это на высоком техническом уровне. Поэтому и нужна твоя помощь.

– Я должен вникнуть в это дело по-настоящему. Дайте мне что-нибудь почитать.

– Вот здесь некоторые мои соображения, которые написаны сегодня утром. Ты их прочти, а завтра побеседуем подробно. Потом я дам другую литературу.

Передаю ему копию своей записки. Он тут же начал ее просматривать. Хорошая жадность, хотя невежливо.

– Ты потом это прочитаешь, дома. Прошу тебя пока никому не говорить. Кроме технических проблем, есть еще и этические...

Мне просто стыдно об этом говорить, как будто я делаю что-то неприличное. Будто я хочу выдвинуться нечестными средствами.

– Иван Николаевич, я ничего не могу вам сказать. Сегодняшние события просто ошеломили. Я не Вадим, не могу все моментально схватить и ответить. Дайте, пожалуйста, день на обдумывание.

– Ну, конечно, Юра. А теперь я, пожалуй, пойду домой.

Видимо, у меня жалкое лицо, потому что он покраснел и как-то подозрительно замигал. Или мне показалось?

Возможно.

– Я не мог бы чем-нибудь помочь? Прийти к вам вечером?

– Поразвлекать? Спасибо, дорогой. Это тоже вам придется делать, но не сегодня... Я сам скажу... До свиданья.

Он проводил меня сначала до двери, потом пошел дальше по коридору, до лестницы. Кажется, ему что-то хотелось сказать хорошее, но не осмелился. А зря.

По дороге в кабинет я зашел в операционную.

Опыт продолжался. Сердце работало хорошо, и почти половина программы была выполнена. Лена и Алла давали очередные записи. Мила вела наркоз: она равномерно сдавливала резиновый мешок наркозного аппарата. Поля возилась около резервуаров с кровью, подвешенных над собакой, с помощью которых изменялась нагрузка на сердце. Игорь сидел за столом и рассеянно рассматривал графики характеристики сердца. Не видел меня.

– Ну как?

Вскочил, смущенный. Думал обо мне? Так и кажется, что все обо мне думают...

– Все хорошо. Посмотрите, какие интересные кривые.

– Да. А где Вадим?

– Он ушел домой. Голова заболела.

Тоже реакция. У него особенно: самый экспансивный. Смотрю на других – они, видимо, не знают. Это хорошо. Лучше привыкать постепенно.

– Ну, что ж, я тоже пойду. Завтра покажите мне кривые.

– До свиданья, Иван Николаевич.

Я дома. Уже пообедал и лежу на диване. Еда мне противна. Попросить Агафью Семеновну приготовить что-нибудь другое. Борщ, борщ, котлеты. Надоело смертельно. Но она ничего другого не умеет. Спасибо и за это. Столовые и рестораны – это еще хуже. Ждать, нервничать. Слушать грубости официантов. Холостяцкая жизнь.

Посуда осталась на столе немытая. Лень. Люба придет – помоет. Поворчит для виду, а самой нравится. Ей представляется, что она здесь совсем хозяйка. Вот вижу ее в Агафьином фартуке («Почему он всегда такой грязный?»)

«Люба-Любушка. Любушка-голубушка...» Старая, довоенная пластинка. «Любо-любо Любушку любить».

Ах, сегодня будет не до иллюзий семейной жизни.

Вот как будто я здоров. И она пришла ко мне насовсем. Убрала посуду. Ходит по комнате, что-то делает, мурлычет какой-то мотивчик. Я лежу и делаю вид, что читаю газету, а сам любуюсь на нее. Ей не нужно смотреть на часы: «Ах, уже девять, пора идти». Она моя жена. Я счастливый.

Сколько раз представлялась мне эта картина! Теперь уже не будет. Безнадежно. Так и умру бобылем. А могло бы быть иначе.

Перед глазами яблоневый сад. Июньский вечер. Большая операционная палатка. Стук движка. Идет операция. Яркий свет переносной лампы, и черные тени причудливо пляшут по белым стенам палатки. Павел Михайлович оперирует. Ранение живота. Разведчик подорвался на мине. Вера подает зажимы прямо в руку. Быстро, щелчком – раз, раз. Розовые кишки шевелятся среди белых салфеток и простынь. Все идет нормально. Андрей светит из-за плеча, я и Коля стоим так. Я смотрю на кишки и на Веру. «Милая, милая...»

Вдруг взрыв, близко. Помню, Вера присела, а руки держит высоко – стерильные. Подумал: «Рефлекс». Самолет жужжит где-то совсем рядом.

Павел Михайлович спокойно:

– Ваня, Коля, ложитесь! Нечего зря рисковать. И я отошел к стенке и лег.

– З... з... ззззз... ух!

Тени метнулись. Крик Веры:

– А-а-а!

Вскочил и вижу, как она оседает на пол, цепляясь руками в перчатках за стерильные простыни, и тянет их за собой вниз.

– Ребята, уложите ее. Володя, Маша, делайте свое дело. Быстро!

Железный человек.

Кончилась моя первая настоящая любовь.

Как она медленно и трудно умирала. Перитонит. Огромные глаза на сером лице. «За что?» Беспокойные руки. «Милый, я не умру?» А мне все слышался упрек: «Ушел, лег...» Даже сейчас противен сам себе. Не заслонил ее.

Больше я ни разу не ложился под бомбами.

Посмотрим, ляжешь ли ты в саркофаг. Будешь небось дрожать, скупиться: «Еще месяц, недельку...». И помрешь в постели, выпрашивая укольчик морфия.

Почти шесть часов. В окне совсем темно. Скоро она придет. Нужно встать. Слушать у дверей. Шесть лет уже ходит, а я все волнуюсь, как первый раз.

Думал, уже никогда не полюблю, а вот – случилось.

Были и до Любы. Но не то. Не вырастало в любовь. Нет, не разменивался. Они были хорошие женщины. Наверное, все было проще: я им не пришелся. Да, конечно. Будь откровенен. Но я расставался без жалости.

Кто-то протопал вниз по лестнице. Надеюсь, не встретит.

Это она меня окрутила. Нашла сокровище. Жалеешь?

Нет. Нет. С Верой была почти детская любовь. И не запомнилась совсем. С другими было всякое. И только тут – гармония.

Странная это штука – любовь...

Сердце бьется – тук-тук. А собственно почему? Нет, не страсть. Тем более сегодня. Так что же? Интеллектуальные разговоры? Но Леня все-таки умней и интересней. А сердце не стучит.

Войдет. Положит руки на плечи. Приподнимется на носки и поцелует – остро, коротко. Какой-то специфический запах ее дыхания. «Ну, как?» И все станет так светло. Цветы.

Смотрите-ка, прямо поэт.

Есть центры в подкорке. Есть гормоны. Есть модели в коре. И больше нет ничего. Материализм.

Но я этим живу, это греет мою жизнь, мою науку.

Почему ее нет? Задержало что-нибудь? Много всяких препятствий.

Строили планы. Вот подрастут дети... Не нужно.

Не нужно вспоминать. Ей не переступить через укоризненные взгляды детей. Я... тоже не был бы очень настойчив. Будь откровенен: одному хорошо. Люба очень решительная женщина – это утомительно.

Звонок. Иду!

Вбегает стремительно, запыхалась. Хочу поцеловать.

– Постой, не могу отдышаться. Кажется, никто не видел. Что случилось?

Тревожный, испытующий взгляд.

– Ничего особенного. Раздевайся. Давай пальто. Поправляет волосы перед зеркалом. Специально куплено, потребовала.

Садимся рядом на диван, как всегда.

Не как всегда. Уже что-то стоит между нами. Преодолеть.

Целую нарочито нежно. Но она тревожна. Чутье.

– Что все-таки случилось?

Думал: сказать потом. После. Но чувствую: не получится.

– Хорошо, давай тогда сядем в кресла.

Садимся к маленькому столику. Мимоходом: какие удобные кресла. Готовился, а начать не могу.

– Может быть, я кофе поставлю сначала?

Решительно:

– Говори!

Привыкла командовать на операциях!

– Вчера ходил к врачу. К Давиду. Помнишь, говорил, что у меня слабость появилась, неприятные ощущения во рту. Только я пожаловался, он сразу послал в лабораторию, чтобы кровь исследовать. Потом расспросил обо всем, послушал, пощупал живот, особенно слева. Я смотрел на него внимательно, но на его толстой доброй морде ничего не прочитаешь. Сказал, что подождем анализа. Сидели потом минут сорок, трепались о всякой всячине. Я ему о машине рассказывал. Увлекся и вдруг заметил, что он не слушает. В это время принесли анализ.

– Где он?

– Сейчас. Он его поглядел будто рассеянно и хотел было в стол сунуть, но я отобрал...

– Давай анализ.

Достал его из записной книжки. Подал.

Как жестко она умеет поджимать губы. Видно, как вся сжалась. Потом лицо странно обмякло, губы дрогнули, веки опустились... Но только на несколько секунд. Нахмурилась, вскинула голову, взглянула прямо.

– И что же, ты уже раскис? Уже собрался умирать? Мне неловко. Ждал слез, что будет утешать, пожалеет – и вдруг так резко.

– Да, но ведь это лейкоз... Ты же знаешь, что будет, ты врач...

– Во-первых, я еще не уверена, что все правильно. Во-вторых, можно лечиться и – успешно.

А углы губ все-таки мелко вздрагивают. Или мне кажется? Нет, спокойная. Или в самом деле все не так страшно? Давид ничего не сказал определенного. Но энциклопедия? Ошибка? Врачи не любят, когда пациенты читают медицинскую литературу. Я же не просто больной – профессор, медик. И все-таки...

А может, она просто играет роль?.. Не любит, не жалеет меня? Так хочется, чтобы пожалели...

Я тоже должен играть перед ней. Не показывать страха. Это даже хорошо: сдерживать друг друга, не распускаться. Впереди еще вторая часть разговора – анабиоз. Поцеловать ее. Аванс. Наклонился, целую.

– Пойдем, сядем рядом.

– Не нужно, милый.

Легонько отстранилась. Не приняла. Хорошо. Я хотел только для нее. Но она все чувствует. Скоро все кончится, насовсем. Нет, не стоит себя подхлестывать. Пусть все идет своим порядком.

Стою на коленях рядом. Целую руки. Мягкие, маленькие ладони, странно неподвижные сегодня.

Нужно рассказать ей о своих планах. Пусть не думает, что я уже умер и нуждаюсь только в утешении. Снова сажусь в кресло напротив.

– Я прочитал в энциклопедии о своей болезни и знаю ее прогноз. Пожалуйста, не думай меня обмануть. Но я не хочу поддаваться. Мне нужно во что бы то ни стало закончить начатое дело. Я составил план...

Подробно рассказываю ей о сегодняшнем дне. Мне нужно говорить и говорить. Люба молчит, глаза широко открыты, смотрят прямо на меня. Губы сжаты. Вся – внимание. Но мне кажется, что она не слушает и не видит, хотя обычно профессиональные дела – самая важная тема наших разговоров.

– Не знаю, кого готовить себе в преемники. Вот если бы соединить в одном человеке Юру и Вадима? Они, правда, дружат, но надолго ли? Знаешь, дружба – не очень прочная база для совместной работы. Взаимное уважение на некотором расстоянии самое лучшее для эффективной деятельности. Как книжно я говорю! Профессор.

– А почему тебе нужно сейчас решать эти вопросы? Пусть все идет, как шло... Ты рано себя хоронишь.

– Значит, пока живой – живи, а умрешь – будет все равно? Нет, так нельзя. Я затеял дело и должен его обеспечить. По крайней мере на первое время.

– Тщеславен ты. Все вы, профессора, такие.

– Ну уж, неправда. Это – долг. У тебя долг перед больными, а у меня перед наукой. Нет, я, конечно, знаю, что все эти штучки: долг и прочее – только самовнушение, но оно органически вошло в меня и с ним умру. И не хочу себя разубеждать, иначе жить нельзя. Даже эти последние месяцы.

Она поморщилась при последней фразе. Правильно, не нужно повторять.

– Я смотрю на тебя и завидую. (Нашла чему!) Нет, не этому. Увлеченности. «Чокнутый». Потому ты и холостяком остался, что все ушло в науку. Сотворил кумира, создал храм и служишь, ничего больше не видишь. Хорошо так жить!

Горечь в голосе.

Как ей скажешь после этого об анабиозе? Она бы никогда не позволила так сделать и поэтому понять не сможет. Я лучше помолчу пока. Хотя так трудно от нее таиться.

– Но ты одобряешь эти планы?

– Еще бы!

Механически отвечает. Мысли далеко, я вижу. Думает: «Пусть увлекается. Так ему будет легче». Все-таки мои идеи ей чужды. Жалко. Но вот снова говорит:

– А знаешь, Ваня, я тоже раздумывала о твоей машине.

Пауза. Продолжает:

– Сомнения есть: сможете ли вы отразить специфику острых патологических процессов? Ведь есть различия, например, в нарушениях кровообращения при перфоративной язве или ранениях живота. А биохимия крови и тем более разная.

Рот ее произносит слова, а лицо и глаза неподвижные. Какое-то скорбное выражение в них. Ей не интересна машина сейчас. А мне она все равно важна.

– Я понял. Это слабое место, верно. Но мы просто не можем моделировать каждый орган до молекул, а от них зависит специфика патологических процессов.

– Но если пренебречь спецификой, то не пропадет ли самое главное? Что определяет тяжесть и течение болезни?

– Это я пока не знаю. Для этого нужно выразить сдвиги в организме количественно, числом, и определить, сколько они зависят от клеток, сколько – от органов. Что общее и что отличное. Думаю, что моделирование этого общего уже много даст для медицины.

Сложно для нее... Стоит ли продолжать разговор? Она страдает.

Я смотрю на нее.

Помню, сидит, сжав лицо ладонями, и мрачно смотрит в стол из-под нахмуренных бровей. Бросает слова, как камни. «Шла к тебе, не разбирая дороги. Хотя бы попасть под машину... Такое отчаяние. Молю бога: убей меня, или тебя, или его. Или даже... детей. Преступница я, да?»

Потом еще говорили, перескакивая с одного на другое. Она пожаловалась, что трудно ей стало с Костей: мальчик взрослеет. В книгах, в кино – всюду борьба, драки. Ему это нравится, а ей страшно.

– Знаешь, это с возрастом пройдет – увлечение приключениями. Все мальчишки это переживают. Самое главное, чтобы был умный.

– Главное ли? Умных подлецов тоже вполне достаточно.

– Очень умные редко бывают подлецами. Это чаще середнячки в смысле интеллекта.

– Не могу же я рассчитывать, что он будет талантливым.

– Ум и талант – разные вещи. С талантом родятся, а ум воспитывают.

Встала, прошлась по кухне. Рассеянно смотрит по сторонам.

– Помыть тебе посуду?

– Не нужно, прошу тебя. Посиди, а я погляжу на тебя.

Было грустно. Видел, что хочет уйти и меня жалеет. Знает, что мне будет тошно...

– Да, иди, моя милая. Надо – значит, надо.

– Подай мне пальто, пожалуйста.

Она любит, чтобы я за ней поухаживал.

Пальто с дорогим воротником. Муж купил. На зарплату врача не приобретешь. Знакомый запах.

Несколько секунд послушала у дверей. Потом обернулась, вздернула личико. Смотрю: оно почти обычное. Улыбается. Нет, глаза другие, тревожные.

– Целуй. Пошла.

И все. Дверь хлопнула. Каблуки простучали по лестнице, и стало тихо.

Опять один.

Не распускаться!

Вымоем сначала посуду. Агафья придет только послезавтра – оставить нельзя. Беспорядок не люблю, хотя и холостяк.

Ну, я не очень размываю. Струя кипятку – раз, два! Поставь в сетку над раковиной – и все. Десять минут. Потом должен сесть за работу. Работать, работать, думать. Ни минуты свободной. Я должен представить себе, как выглядят характеристики важнейших органов. Дать математикам приблизительные кривые. Будут формулы. По ним – машины, модели.

А может быть, не это главное? Может, последние месяцы стоит подумать о культуре, философии, психологии? Спорных вопросов очень много, они интересны. Ученый должен периодически перетряхивать старые догмы. По-моему, у нас это давно не делалось.

Нет, я уже думал над всем этим довольно. Могу лишь поставить вопросы, но не ответить. Нужны специальные исследования. Впрочем, можно еще подумать, для себя.

Однако главное – план. Оставить после себя что-то положительное.

Хорошо, сейчас сяду. Ишь, как у тебя взыграло честолюбие! Обязательно нужно осчастливить человечество еще одной игрушкой.

С посудой покончено. Все на местах. Теперь – в кресло, думать.

Удобно. Ноги к батарее – зябнут. Болезнь? Старость?

Нет.

Не сказал Любе об анабиозе. Как ее к этому подготовить?

Я должен это сделать – анабиоз. Очень интересно. Когда еще решатся люди на такой эксперимент? Гуманизм не позволяет. А Люба привыкнет.

Вдруг я действительно проснусь через двадцать или пятнадцать лет? Как в романах, когда возвращаются из космических путешествий! Нужно запомнить (или даже записать) вопросы, которые сейчас стоят перед миром. Может статься, что я проснусь идиотом. Это ужасно. Впрочем, какая разница? Идиот не понимает своего положения. Хуже, когда не совсем, когда остается критика.

Не стоит об этом раздумывать. Вероятность выживания столь мала, что смешно обсуждать детали.

Нужно готовиться, как к смерти. Настоящей, реальной.

Кого же оставить преемником? Вадим, Юра? Юра может дать больше, но и Вадим тоже сумеет постигнуть математику и электронику. Не боги горшки обжигают. Тогда их возможности сравниваются. Нет, у Юры кругозор шире. Он сочетает фантазию с методичностью. Если бы еще несколько лет, пока усовершенствуется в физиологии...

Завтра идти к Давиду. Какое лечение он мне назначит? Не слишком бы обременительное.

Вечером, возможно, придет Леня.

Не хочется начинать занятия. Устал. Столько было тягостных разговоров, а поспать после обеда не удалось. Люба.

Нужно работать. Есть кто-то внутри, который гонит: «Давай, давай». Остановиться нельзя – страшно. Одиночество и бессмысленность меня обступают, и тогда волком вой.

У Горького хорошая фраза есть: «Быть бы Якову собакою, выл бы Яков с утра до ночи». Так и мне – хочется завыть.

Десять вечера. Сижу, честно тружусь, обложился книгами. Думаю над схемой управления жизненными функциями. Регулирующие системы, которые я предложил (Я!), пока выдерживают испытание. Однако мало сказать: система крови, система эндокринных желез, вегетативная нервная система и кора. Нужно расписать их «этажи», взаимодействие друг с другом. Эта схема должна быть заложена в нашу машину как управляющая надстройка над органами.

Вообще-то это дело поручено Вадиму, но он один явно не справится. Я должен продумать сам, чтобы быть готовым обсуждать. Голова у меня пока хорошая. Доволен? Почему нет? Мне хорошо удается разложить все по полочкам, предугадать зависимость, выдвинуть гипотезы. По реакции окружающих я вижу, что придумываю хорошо. Чьи реакции? Твоих помощников? Они еще маленькие. Нет, они очень требовательны, завоевать авторитет трудно. Да и в институте со мной считаются. Иначе Иван Петрович не дал бы мне такую лабораторию. Без всякого блата и давления свыше.

Нет, друг мой Ванечка. Это все не так. Про себя ты знаешь, что твои способности до уровня таланта не доходят. Хороший комбинатор. Собрал вместе физиологию, кибернетические идеи, математику, технику, сумел привлечь хороших ребят – вот и получилось нечто интересное. Но никакого открытия ты не сделал, и сомнительно, что можешь сделать. Да и идеи твои пока находятся в сфере разговоров. Вот когда получат математические характеристики и сделают машину – тогда дело другое. Все верно. Но характеристики и машины будут. Уверен. И это новый шаг в физиологии и медицине. Именно так. Хотя без гениальности.

Самое трудное – регулирующие системы. Вон сколько книг по эндокринологии, а как взаимодействуют между собой железы, все-таки не ясно. Сведения противоречивы. Потому что никто не исследовал по-нашему – количественно. Придется брать приблизительно.

Телефонный звонок в передней. Кто бы это мог так поздно?

Иду.

– Да?

– Иван Николаевич, это я, Юра. Вы не спите? Вот дурень, еще только десять часов. Впрочем, это он из вежливости.

– Что случилось?

– Ничего. Я прочитал вашу записку, и очень хочется поговорить.

Раздумье. На завтра? Помешал занятиям. Мнение его важно: это техника, реальность идеи, моя жизнь или смерть. Кроме того, страх перед ночью. Одиночество.

– Ты где?

– В лаборатории. Я быстро.

– Приезжай. Оставлю его ночевать.

Поговорим о разном. Люблю посидеть один на один. Человек раскрывается. Ищешь себя в других, проверяешь мысли.

Кухня, холодильник. Опять посуду пачкать. Ничего. Что там на полках? Придет голодный. Молодой. Разве ты чувствуешь себя старым? Недавно нет, а теперь другое. Скоро конец. Не привыкну к этому. Должен привыкнуть. Иначе плохо.

Все есть – колбаса, сыр, масло. Консервированный перец. Хлеба маловато. Печенье.

Как сильно меняется человек с возрастом. Молодые для меня – уже другие люди. Совсем не похожие на нас в молодости. Или это кажется? Мы были бедные. Помнишь, кончил техникум – не имел пиджака? Ходил в старом свитере. Немножко стыдно было, но ничего. Впрочем, так было всегда: «Мы были лучше». Поспрашивать Юру.

Что-то он скажет о проекте? Технические проблемы могут быть очень сложными. Не успеть. Важно научиться охлаждать, а нагревание понадобится для меня нескоро. Потом выработают методику. И аппаратуру – тоже потом. Начнем на макетах. Когда я там буду лежать, то хочешь не хочешь – придется дорабатывать машины. Деньги, люди – все найдется.

Пожалуй, нужно смолоть кофе. Интересно: умом рассчитал, а в подсознании не верю. Как будто играю роль. Люба думает о том же. Представляю: что-то делает, а взгляд витает внутри. Горестные морщинки около глаз. Обиженный ребенок.

Всю жизнь приучал себя не жалеть о потерянных вещах. Что с возу упало, то пропало. Теперь должен примириться с самой главной потерей. Приучить себя. Да, да. Неизбежно. Поэтому – держись. Я не способен на большой героизм, чтобы молчать под пытками или броситься на амбразуру. Но это должен суметь. Представляю: ложусь на стол, прощаюсь. Последний взгляд на окно – кусок неба. Анестезиолог дает закись азота, «веселящий газ». Засыпаю с приятными ощущениями. И все. Чтобы потом сказали: «Шеф держался хорошо». Сумею.

Накрою на стол. Чтобы не отказывался. Колбаса, масло, сыр. Тарелки. Еще салфетки.

Немножко староват для такого важного опыта. Гипотермия на щенках всегда удавалась лучше. К сожалению, помочь нельзя. Попробовать бы на ком-нибудь... Стоп! Вот подлая мысль – все время вертится где-то на задворках сознания. Так далеко что даже не произносится словами. Приведем ее в ясность. И скажем раз навсегда – пробовать не будем. Забудь думать. Первым полетишь в вечность.

Слова, все слова... Осторожный звонок. Это Юра. Вежливый.

Вошел румяный, красивый. Девушки, должно быть, от него без ума.

– Похолодало?

– Да, кажется, начинается зима. Вы извините, Иван Николаевич, за позднее вторжение, но...

– Что ты, Юра. Даже хорошо, что зашел. Мне скучно одному.

Не нужно намеков!

– Сейчас поужинаем и все обсудим.

– Благодарю вас, я сыт, я на минутку.

– Ну нет, теперь ты гость и должен слушаться хозяина.

Мнется ровно столько, сколько положено приличному юноше. Потом садимся за стол. Поддерживаю компанию, чтобы не смущать мальчика. Он воспитанный. Старая интеллигентная семья.

– Бери больше. Знаю, что голоден, не притворяйся.

– Да, верно. Боюсь, все ваши запасы съем. Хлопочу с кофеваркой. Засыплем побольше, вместо коньяку. Юра, кажется, не пьет. Но барышня у него, я слышал, есть. Наверное, уже можно начинать разговор.

– Ну, мне не терпится услышать твое мнение. Только, пожалуйста, откровенно.

– Я сейчас все расскажу по пунктам.

Встал, принес из прихожей папку. Она там лежала на зеркале.

– Иван Николаевич, я не компетентен судить о биологии и физиологии и буду высказываться только по вопросам техники.

– Ну, не прибедняйся очень-то. Ты уже достаточно вошел в нашу науку. (Льщу. Хочу задобрить. Нет, правда).

– Итак, разрешите начать. Я вижу тут три основные проблемы: создание программы опережающего управления и ее воплощение в машине, по всей вероятности, типа аналоговой. Второе – датчики. Третье – исполнительные механизмы. Сроки создания всего комплекса очень сжатые, сил у нас немного.

– Не успеем? Значит, умирать так? Вижу, ему неловко.

– Нет, я этого не сказал. Но мы должны договориться о максимальном ограничении задачи.

– Юра, я понимаю, что это очень трудно. Но кое-что можно упростить. Первое – разрабатывать только программу охлаждения. (Умерщвления!). Второе – все механизмы создавать в виде макетов. Третье – не особенно увлекаться автоматикой: только там, где ручное управление не успевает срабатывать. Я так думаю, что важно только запустить всю эту механику, а потом можно дорабатывать.

Он слушает внимательно, но смотрит куда-то в сторону.

Мне это не нравится. Неужели невозможно?

– Мне не хотелось бы это делать тяп-ляп. Неприятно. Что же он, отказывается? Без него не сделать. Невозможно найти нового инженера и ввести в курс дела. Времени не хватит. Сдержись. Говори тихо. И не намекай.

– Если ты говоришь «нельзя», значит придется отказаться. Тем более, что у нас большая основная программа – машина.

– Не нужно меня обижать, Иван Николаевич. Просто я никак не могу примириться с мыслью, что это должно случиться...

Он не верит. Я тоже не верю, но это – факт. Знаю.

– Да, к сожалению, должно.

– И вы серьезно считаете, что есть шансы?

Это уже не тактично – сомневаться и отнимать соломинку. Но будь снисходителен. Не по злому умыслу

– Все это написано в «Записке». Можно надеяться на пробуждение. Ну, ты подумай, есть же зимнеспящие млекопитающие, у которых температура тела понижается до пяти градусов. Они имеют программу засыпания и восстановления жизни. По всей вероятности, она заложена в эндокринной системе и включается от воздействия внешних условий. Выделяются какие-то гормоны, понижают обмен веществ, затормаживают нервную систему. Потом – наоборот.

– Вот бы иметь такие гормоны!

– Э, друг, их уже искали, но пока не нашли. Значит, это трудно. Во всяком случае, жизнь клеток при низкой температуре возможна. Опасность только в том, что анабиоз будет длительным. Но мы должны так его организовать, чтобы траты клеток пополнялись полностью.

Все очень доказательно даже для меня самого. Очень важно, чтобы он поверил. Нет, не то слово, – убедился. Человек точных наук.

– Неужели ты не чувствуешь, какой это интересный эксперимент?

– Если бы это только эксперимент.

– Но что ж поделаешь. Если хочешь знать, так у меня есть сомнения. Хомяки, медведи, летучие мыши живут зимой за счет трат собственных энергетических материалов, за счет распада. Это более или менее простые реакции. А вот будет ли синтез? Часть своих белков будет тратиться, но будут ли они восполняться? Вот что нужно проверить.

– Хорошо, Иван Николаевич. Раз это неизбежно, давайте обсуждать конкретные вопросы. Хотя, если признаться, все очень страшно.

– Конечно. Шуточное ли дело: человек отправляется в будущее. Да еще близкий человек. Или не так? Но я надеюсь, что ты все-таки продумал кое-что и пришел с конкретными соображениями.

Кофе готов. Разливаю его по чашкам. Печенье.

– Ну, пей.

– Я уже сказал о трех основных направлениях работы. Датчики мы изобретать не будем – это слишком кропотливо и долго. Придется довольствоваться тем, что есть. Для программного управления процессом охлаждения мы, возможно, найдем и приспособим готовые схемы. То же относится и к поддержанию стационарного режима.

– Можно использовать нашу машину. Протестующий жест.

– Нет, она не очень-то пригодится, потому что принцип ее – моделирование действительности, а не управление. Но кое-что используем. Самой трудной проблемой окажется третья – исполнительные механизмы. Нужен идеальный АИК, отличная искусственная почка. А тут еще камера высокого давления. Нельзя без нее обойтись?

Очень усложняется все дело.

Наконец взялся за кофе. Руки не очень чисты, виден мастер.

– К сожалению, думаю, что нельзя. По крайней мере, на периоды охлаждения и нагревания. Возможно, что высокое давление окажется очень выигрышным и при низкой температуре. Вдруг удастся весь кислород ввести через кожу?

– Вы же сами пишете: будет очень неравномерное парциальное давление в поверхностных и глубоких тканях. А кроме того, куда деть углекислоту? Нет, искусственного кровообращения не миновать. Боюсь, что, отказавшись от гемоглобина, нам придется гонять АИК с довольно большой производительностью. Наверное, это будет полезно для тканей – постоянное промывание.

Он все понял – это приятно. Именно его нужно оставить заведующим.

Продолжает. А мои мысли ушли куда-то в сторону; к Любе, еще куда-то.

– Итак, нужно проектировать несколько технических устройств. Первое – система АИКа с автоматическим поддержанием напряжения кислорода и углекислоты в оттекающей от организма крови. С ним связана конструкция «саркофага» с регулированием давления и содержания газов. Отдельно регулирование температуры тела, видимо, тоже по оттекающей жидкости.

– Нет, нужны дополнительные датчики в пищеводе и прямой кишке. Так измеряют хирурги. Напряжение газов тоже нужно измерять непосредственно в тканях. Измерение в крови недостаточно. Нетерпеливо кивает: «Мелочи».

– Следующая система – искусственная почка вместе с регуляторами рН, водного и солевого баланса. Она же регулирует выведение мочевины. Сомневаюсь, удастся ли сразу создать автоматику, так как датчиков для этого нет.

– Неважно. Эти показатели будут меняться медленно, можно успеть сделать анализы обычным путем. А в период установившегося режима они вообще будут постоянны. Нужен только автомат, который включит и выключит машину по часам.

Автомат. Моя жизнь будет зависеть от автомата. Но разве это жизнь?

– Возможно. Однако для того, чтобы спроектировать эти системы, нужны количественные характеристики работы организма при соответствующих режимах. Это значит: потребление кислорода в одну минуту, выделение углекислоты, расход глюкозы, азотистых продуктов.

– Нам точных характеристик, видимо, не получить. Да еще при разных температурах. Но ведь можно спроектировать «с запасом» – так, чтобы легко поддерживать постоянство того или иного параметра?

– Конечно, но отправные точки все-таки нужны.

– Одна точка – нормальный обмен в начале охлаждения; вторая – приблизительно два-три процента от нормы – при низкой температуре, при анабиозе. В этих пределах нужно обеспечить регулирование.

– Нет, Иван Николаевич. Проектантам нужно техническое задание. Предполагаемые режимы в цифрах, графиках. Скажите, а мы сразу будем делать настоящую установку или сначала опытную, для экспериментов на собаках?

Он не сказал: «Сразу для вас». Пожалел, постеснялся. Понятно.

И я не буду называть.

– Нужно рассчитать для человека, но чтобы годилось и для собаки. Кроме того, нужно сохранить тайну. Пусть проектируют экспериментальную установку. Для этого нужны годы. Это не космическая ракета и не атомная бомба. Выход только в использовании готовых блоков и элементов – готовый АИК, готовую почку.

– А если взять и тоже выставить эту штуку? Например, взять и назвать: «Машина для путешествия в будущее». Можно завтра же пригласить корреспондентов и дать интервью. Все газеты с удовольствием напечатают. Сенсация. И тут же потребовать, чтобы объявили наш призыв: «Всем. Всем. Помогите ударной стройке!»

– А что скажет начальство?

– Да пусть говорит, что хочет. Лишь бы газеты объявили – энтузиасты найдутся.

Действительно, что можно со мной сделать? Наказать меня нельзя. Нет, еще можно. Лишить работы, последней радости. Прощай, анабиоз, а с ним и машина. (Как я привык к своей тачке!).

– Нет, Юра, так не пойдет. Стыдно трепаться раньше времени. Обратное путешествие может не состояться. Поэтому давай искать более скромные пути.

– Согласен. Тогда давайте, не откладывая в долгий ящик, сядем за технические условия. Завтра я буду на заводах и пощупаю почву для заказов. Вы еще в состоянии работать?

Я не очень в состоянии и с удовольствием бы лег с книжкой или газетой. Одиннадцать часов вечера.

– Давай, Юра. Что конкретно ты предлагаешь делать?

– Я думаю, что мы должны пройтись по вашей «Записке», чтобы выписать предполагаемые режимы, параметры, цифры. Нарисуем схему установки. Затем прикинем, что можно использовать готовое, что нужно проектировать. Составим приблизительное техническое задание.

– Прошу в кабинет.

Мы работали около часа. Обсуждали главные пункты проекта. Оказалось: от идей до техники – большая дистанция. Нужны характеристики органов и систем при низкой температуре, кривые переходных режимов – как будет изменяться функция органов при нагревании или охлаждении. Всплыли трудные вопросы: оказалось, что нет техники для реализации многих идей. Придется консультироваться в Москве. Заодно посоветоваться с врачами?

К чему?

Болезнь. Смерть. Обсуждали, спорили как об отвлеченной научной проблеме. И вдруг вспоминаешь: для себя. Сидит в подсознании мысль: «Конец». Через нее весь мир представляется в новом свете.

Хорошо, что Юра пришел. Вот сидит, углубился в какие-то расчеты. Правильный нос. Волевые складки около губ. Глаза чуточку маловаты и глубоко сидят. Убежден, что на лице человека написано все: ум, характер, душевные качества. Только читать не умеем. Может быть, кибернетика решит этот вопрос?

– Хватит, Юра, считать. Давай кончим на сегодня.

– Мне нужно идти, Иван Николаевич.

– Ну нет. Никуда. Есть раскладушка, простыни, все. Мама знает, куда ты пошел?

– Да, я звонил из лаборатории, что приду от вас поздно. Но она все равно будет беспокоиться.

Но мне тоже плохо, пойми!

– Ничего. Будто уж ты всегда ночуешь дома?

– Так, как вы подумали, – всегда.

Скажи, пожалуйста! Двадцать семь лет. Да ведь и я был таким. Придется отпустить.

– Ну что ж, иди, раз нужно.

Понял. На лице мелькнула грустная мысль. Колеблется.

– Я, пожалуй, попытаюсь позвонить одному приятелю из нашего дома.

Пошел в прихожую. Когда будут телефоны в каждой квартире? Жадные: совсем недавно не было самих квартир, а теперь подавай телефон.

Набирает номер. Сколько будет ждать? Это характеризует. Скоро.

– Дима, ты не спал? Прости, пожалуйста, что поздно. Не сходишь ли ты к маме? Нет, ничего не случилось, просто нужно ее предупредить, что я заночую у шефа. Нет, ждет, конечно. Спасибо. Извини.

«Конечно» – значит, всегда ждет. Не завидуй: и у тебя была такая. Хорошо, что не дожила. И вообще хорошо, что никого нет. Люба. Не совсем то. Вернулся улыбающийся. Любит маму.

– Вот теперь все в порядке. Знаете, я у нее один. Знаю: и я один был.

– Спать будем или еще почаевничаем?

– Как хотите. Я не устал.

– Пошли на кухню. Чаю или кофе? Или, может быть, выпьешь? Есть водка, есть коньяк, вино. (Коньяк – Леня. Вино – изредка – Люба).

Испуганно:

– Нет, что вы, я не пью!..

– Маменькин сынок – не пьешь, не куришь, ночуешь дома.

Хотел – «с девками не гуляешь». Нельзя – профессор, а он – интеллигент. Молчит. Собираю на стол. Который уже раз сегодня?

Третий. Уселись. Чайник кипит.

– Слушай, Юра, можешь ты мне рассказать, чем живет молодежь?

Задумчиво жует. Молчит.

– Знаешь, я что-то плохо чувствую вас, молодых. Утратил контакт, как выражаются теперь. Странно получается: до революции профессора устраивали «четверги» для учеников и студентов, а теперь... Работаю с молодежью, а чем они живут – узнаю из газет.

– Но я, наверное, не очень характерный экземпляр, Иван Николаевич. Видели: мама меня ждет...

– Ты все-таки ближе.

– Разная есть молодежь. Деревни не знаю, но заводы, институты, НИИ знакомы. Впечатления не очень радужные, но и не пессимизм, как у некоторых.

– Сформулируй. Ты же ученый.

Улыбнулся. Лицо стало сразу детское, непосредственное.

– Какой же я ученый. Я инженер. Но ему приятно, что так назвал.

– Ну, ладно, ладно. Уничижение паче гордости. Думаешь же ты над жизнью?

Стал серьезен, почти хмур.

– Думаю. И многое мне не нравится. Вот говорят – молодежь плохая. (По-моему, чаще говорят наоборот – сплошь все герои, хотя тут же стыдливо: «Есть, конечно, отдельные недостойные представители...») А если честно, так отчего бы ей быть хорошей? Только и слышишь: то плохо, это плохо...

Оживился.

– А ты как бы хотел: чтоб все гладко?

– Вот-вот, диалектика жизни... (Ишь ты, осмелел – иронизирует.) Удобная штука для некоторых – эта диалектика жизни: Не сумел, не справился, струсил, а еще хуже – смирился, – под рукой она, диалектика жизни. Можно на нее свалить: «Что поделаешь – такова диалектика жизни...».

– Ты веришь в коммунизм?

Встал. Прошелся по кухне – три шага вперед, три – назад. Остановился против меня.

– Зачем вы задаете мне такие вопросы? В самом деле – зачем?

– Мой друг, я собираюсь путешествовать в будущее. Представь, твои автоматы разбудят лет так через пятьдесят. Так что будущее меня интересует совершенно конкретно. (Будто он знает, что будет через пятьдесят лет! Ты сам-то знаешь? Проснусь – узнаю).

– Хорошо, я отвечу. Да, я верю. Но слово «вера» мне не подходит, я его не люблю. Коммунизм – не религия.

– Никто этого не говорил. Коммунизм – наука.

– Нам ее в институте подавали как религию: цитаты, цитаты... Если это наука, так я всегда имею право искать новые доказательства.

– Что ты имеешь в виду – дискуссии? Но принесет ли пользу дискуссия в таком деле?

Представляю: митинги, страсти, упадок дисциплины. Прямой вред.

– Кто говорит о какой-то всеобщей дискуссии? Научные вопросы не решаются на митингах. (Прочел мысль!) Есть институты. Они должны изучать вопрос со всех сторон.

– Да что изучать? Доказательства чего хочешь искать?

Пожал плечами:

– Как во всякой науке – истины.

– Не очень что-то определенно:

– Пожалуйста. Мы, инженеры-кибернетики, хотим все выражать в цифрах. В том числе и идеалы. Нужны кибернетическая социология и экономика. Объективные методы изучения поведения людей, эффективности их труда, степени душевного комфорта. Устойчивости и перспектив социальной системы.

– Вот как! Даже идеалы – в цифрах... А что ж, пожалуй. Но не преувеличиваешь ты возможности кибернетики в этой сфере? Как-никак – сфера человеческих отношений. Можно ли их запрограммировать и каждой проблеме дать одно-единственное, безошибочное решение? Надежно ли?

Ответил не сразу. Оказывается, он не так уж самоуверен.

– Не знаю.

Еще немножко помедлил. Потом тверже:

– Но каждое решение должно все-таки опираться на научный расчет.

– Интересно, что думают по этому поводу философы? У тебя нет приятелей среди их молодежи?

– Нет. Пока я интересуюсь этим только так, для души. Хватит того, что в медицину влез. В общем-то можно жить и так. Но я еще этим займусь всерьез.

А можно ли жить без этих вопросов? Можно или нельзя – это уже не для меня. Бобыль. Не выполнил долга: «Кто родит сына, посадит дерево...» Ни сына, ни дерева...

Стоп. Готов ли ты, вот такой, как есть, жить при коммунизме?

Пожалуй, да. Материальных благ мне вполне уже сейчас достаточно. Не жаден. Согласился бы даже и на меньшее. Не завистлив, не честолюбив. Вернее, в меру...

– Впрочем, пора и спать, – это я вслух, Юре.

– Да, да, в самом деле, уже час. Вы меня простите за болтовню.

– Ну, что ты!

Какой он – Юра? Умен, но молод. Это значит, ум еще не настоящий. Слишком согрет чувством и ограничен. Мудрость приходит вместе со зрелостью. Даже у меня еще нет. Но как странно: в любом возрасте человек ощущает себя вполне умным и способным все понять.

Вот тот же Юра наверняка уверен, что может постигнуть любую науку, любой предмет. Постигнуть... Я тоже так думал.

Стелю постели. Раскладушка, поролоновый матрасик. Удобная вещь, только простыня на нем держится плохо. Подоткнем. Еще пододеяльник.

– Юра, там, в ванной, есть новая зубная щетка. Красная.

Укроется пледом, тепло.

– Ложись. Читать будешь? Газеты есть.

– Нет, спасибо. Я быстро засыпаю. Стесняется. Ну, я тоже свет потушу сразу. Вечерний туалет. Зубы как зубы, но десны явно распухли. Так уж явно? Да. Ничего. Послужат. Ложусь.

– Ну спокойной ночи. Рано не поднимайся.

– Спокойной ночи. Гашу свет.

Лежу, вытянувшись под одеялом. Тепло. Хорошо лечь после длинного рабочего дня.

На потолке светлые квадраты от уличных фонарей. Качаются. Ветер. Вот поползло еще одно пятно. Быстрей, быстрей. Пропало. Кто-то включил фары. Ночью нет инспекции. Спать.

Но мозг не сдается сну.

День прошел. «Быстры, как волны, дни нашей жизни...». Не много дней осталось. Каждым нужно дорожить. Зачем? Не все ли равно – раньше, позже? Рисуешься? Не очень.

Волны... Волны морские. Хорошо вот так засыпать на берегу. Ш... шшш... уу... Слышу шум волн, методичный, успокаивающий. Так было и миллионы лет. Уже больше не увижу.

Нет, весной еще успею съездить. Посижу на камушках. Подумаю о вечности.

Юра уснул. Действительно быстро. Молодость. Еще говорили: чистая совесть.

Наверное.

Ничего у меня не болит сейчас.

Хорошо бы, Люба была со мной. Приятно ощущать на своей ноге ее маленькую мягкую ступню. Запоминалось давно. Еще запах волос.

Вздыхаю. Бездарность: ни разу не проспал с женщиной целую ночь! «Ах, уж поздно», «Ах, уже нужно бежать». И так всегда. Вчера утром еще была надежда – посплю. Растаяла.

Во втором пришествии.

Едва ли. Потерялся: будет анабиоз, не будет? Иногда кажется – бред, потом – реальность. Но я-то знаю: шансов ничтожно мало. Логика наших рассуждений примитивна. Многого просто не знаем, не можем охватить всей сложности проблемы.

Нужно поставить опыты с длительным анабиозом. Не успеть. Программа пробуждения вообще не будет отработана.

Да и нужны ли опыты? Вдруг окажется: невозможно разбудить? А так есть иллюзия. Нет. Не честно.

И не стоит продаваться за несколько лишних шансов дожить. А что тебя в этом деле больше интересует – научный эксперимент или своя судьба? Взвешиваю: не могу определить. Гордость: ученый.

Хвастун ты.

Будут клетки синтезировать свою структуру или будет только распад? Если нет, то как быстро? Снизить температуру до двух-трех градусов, тогда обмен уменьшится раз в тридцать. Плюс глюкоза, которая все-таки должна сгорать. При одном углеводном питании можно свободно прожить месяца два. Умножить на тридцать – будет пять лет. Потом нужно пробуждать для подкармливания.

Тогда не надо.

Нет, все равно интересно. А кроме того, наверное, будет синтез белков.

Картина: я в саркофаге. Если применять для циркуляции плазмы, то кожа будет совершенно белая. Бр-р-р!

Неприятно:

Вообще никакого величия не будет. Камеру еле-еле успеем сляпать, машины все будут некрасивые. На соплях.

Одно слово – макет. Макет величия. Спать, спать нужно, друг.

Успеем.

Помнишь, как рассказывали о смерти одного иностранного коммуниста? Как жена просила не разрезать пиджак? «Он у него единственный». Глаза тогда у всех стали влажными. Один только тип сказал: «Рисуется, пиджаки там дешевы».

Это было в Крыму. Волны в Коктебеле. Ш... шшш... уу...

Люба в светлом зеленом платье идет мне навстречу. Походка ее немного подпрыгивающая. Смеется, руки протягивает, счастливая...

«Почему ты опаздываешь?»

Сон.

Это уже сон?

Когда начинаешь слышать голоса...

 

 

---

НАЗАД | СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД

---

 

www.booksite.ru

Память Вологды

Составитель: М.Ильюшина, 2011 г.
Дизайн: О.Лихачева, 2011 г.