Николай Михайлович Амосов: Амосов Н. М. Записки из будущего : повесть

Амосов Н. М. Записки из будущего : повесть // Повести / Н. М. Амосов. – Киев, 1984

Глава третья

Вот и опять иду на работу. Шагаю бодро: раз-два, раз-два. Чудно как: тепло, ветерок.

Улица тихая. Каштаны до неба. Последние свечки опадают, как белый с розовым снег.

Люди навстречу. Смотрю на людей, стараюсь разгадать их мысли, судьбу.

Толстая старуха в черном медленно двигается, опираясь на палку. Глаза прикрыты тяжелыми веками. Застывшая маска мудрой усталости. «Прибери меня, господи!» Тень у нее тоже черная, большая.

Девочка с бидоном и кружкой бежит вприпрыжку, брякает на всю улицу. И напевает в такт: «Динь-дон, динь-дон». Мама послала в молочную – «Мигом!» Занятия кончились. Впереди целое лето счастья. И целая жизнь. Да будет так!

Пожилой человек быстро шагает с несчастным, злым лицом. Служащий. Опаздывает на работу. Поругался с женой. Впереди выговор от начальства за невыполненное задание. «Проклятая жизнь!» Все верно. Проклятая. Но успокойся! Все проходит. Вечером трехлетний Санька влезет тебе на колени, обнимет теплыми ручками, и лицо твое сморщится в горестную гримасу. Потом влажные глаза широко раскроются и засияют. «Нужно жить!» Так мне рассказывала Люба. Меня-то не обнимали теплые детские ручки. «Вся твоя наука не стоит такого объятия!» – это она мне говорила. Не знаю, может быть, и не стоит.

Вот институт. Летом он красивее. Каштаны. Никого нет у входа: работа уже началась. Тяжелая какая дверь, сил совсем мало. Шел не быстро, а дыхание учащенное. Не надо прислушиваться. Совсем распустился за этот месяц. Селезенка тянет левое подреберье. Опять? Хватит!

Иду к себе в кабинет по коридору. Неуютно здесь после улицы, темно. Встречаются люди из других лабораторий. Здороваются. Смотрят с жадным любопытством: «Еще ходит, а говорили рак, совсем плох». Не надо так. Смотрят хорошо: с участием и симпатией. Не нужно поддаваться зависти и досаде.

Вот и наши комнаты. Наши. Даже сердце забилось: столько здесь вложено энергии, души, мечты. Загляну в операционную. Знакомая, приятная картина: готовятся к опыту. Все тут? Поля, Коля Гулый, Толя, Вадим. Вон Вадим наклонился над столом.

– Здравствуйте, товарищи!

Вадим бросается ко мне, хватает за обе руки, трясет, смеется.

– Ура шефу!

Нет почтения! Все меня обступили, трогают, улыбаются. И немножко смущены. Как вести себя? Здоровым всегда стыдно перед больными.

– Ну, как? Как себя чувствуете? Не рано ли вышли?

– Ничего не рано! В самый раз.

Это Вадим, конечно. Валя выбежала в коридор, побежала в соседние наши комнаты. Слышу, кричит:

– Девочки! Иван Николаевич пришел!

Тепло. Хорошие они все какие. Любят меня. Любят!

– Знаете, как без вас плохо? Совсем замучили нас начальники. Три опыта в неделю, допоздна сидим, а в свободные дни все считаем и чертим.

К Вадиму:

– Что они чертят?

– Как что? Характеристики, кривые. За опыт мы теперь получаем столько цифр, что ужас! Аналог-код щелкает страшно быстро. Вот целые рулоны.

Да, действительно, на окне бумажные катушки с цифрами.

– Ну хорошо, ребята, готовьте опыт, а я должен поговорить со старшими. Вадим, собирайтесь ко мне. (Морщится: некогда). Не бойся, я недолго.

Выхожу, провожаемый шумом. Потом слышу – затихли. Наверное говорят: «Ах, какой он бледный, худой...». Ничего! Еще повоюем!

Вот он, мой кабинет. Здороваюсь, как с другом. Все на привычных местах: фотография Павлова, корешки книг в шкафу. Даже цветы поставили.

Очередность чувств: радость от встречи. Любят. Еще дальше маячит тоска: скоро придется расставаться. Теперь это чувство меня уже не покидает. Обострение заставило тело поверить в болезнь.

Ничего нового они мне не скажут. Каждый день кто-нибудь приходил и докладывал. Сомневаюсь, чтобы все. Щадили. Сегодня посмотрю сам. Сверю с планами и внесу поправки. Сколько мне еще отпущено? Давид утешает, но разве можно верить? Упреки, что плохо лечился, много работал. Хочет, чтобы я почувствовал себя больным. Что же, он достиг цели: болезнь все время присутствует на заднем плане. Совсем стал портиться характер.

Сам вижу. Пока еще контролирую себя, но вот-вот сорвусь. Плохо.

Нужно торопиться с отъездом, иначе болезнь совсем меня скрутит. Опять голова кружится и тошнит. Кажется, и ничего такого не съел. Все ли я принял лекарства? Давид сказал, нужна пунктуальность. Может быть, лучше было бы еще полежать? Давид...

К черту Давида и лекарства! Сегодня важный опыт. Или уже ничего не осталось важного, кроме пилюль? Чтобы лишний день дышать, есть и мочиться? Понимаю, если бы мог что-нибудь еще... А это...

Все ясно. Нужно следить за мыслями, не позволять болезни завладеть собой. Лечиться, но – в меру.

Жизнь – не самоцель. Почаще задумываться: «А для чего?»

Выстоять.

Как меня встретили хорошо. Нельзя их предавать. У каждого человека есть плохие мысли, все дело в их удельном весе. В доле воздействия на поступки. По ним нужно оценивать, по сумме поступков. Количественная оценка добра и зла.

Входят все сразу. Значит, собрались заранее: обсуждали «платформу», как себя вести со мной. Хорошо, берегут, но плохо, что не будут откровенны. Расспросить отдельно. А нужно ли? Всегда есть достаточно неприятностей.

– Здравствуйте, Иван Николаевич!

Это Семен. Нормальный голос, а мне кажется, что он не так смотрит. К черту подозрения!

Игорь такой же красивый. Юра и Вадим серьезные. Какие-то новые. Впрочем, я их видел на днях, но обстановка меняет.

– Садитесь, ребята. Я собрал вас, чтобы обсудить кое-какие вопросы. Положение в общем мне известно, если вы не утаивали от меня.

Смотрю им по очереди прямо в глаза. «Испытующе». Штамп! Нет, не все ладно.

– Семен Иванович, прошу вас.

– Все было, кажется, хорошо. Как вы знаете, мы получили комнату, в которой будем монтировать саркофаг. Работали как надо. План, по-моему, выполняется.

Правда, я не все знаю: они же мне отчетов не дают.

Замолк обиженно. Не слушались. Трещинка расширяется.

Вадим вскакивает. Нахмурен. Игорь делает жест: «Остановись!» Заныло под ложечкой. Сейчас неприятности. Не хочу!

– Не делай мне знаков! Шеф не кисейная барышня.

Уйти? Я – больной.

– Не все хорошо, Иван Николаевич. Стоило вам лечь в больницу, как этот тип (О директоре! Нет, не сделать тебе карьеры.) начал нас притеснять. А ты, Семен, ему потворствовал! Да, это все знают. Не трогайте меня, я все равно скажу!

– Истеричка ты, больше ничего.

Как неприятно все это. Болит под ложечкой. Тошнит. Болен я, не надо...

– Рассказывайте, но только без эмоций.

– Отдел снабжения перестал нас снабжать. «Денег нет». «У вас аппетиты большие». (Передразнил Швечика. Похоже.) А нам, как нарочно, нужна масса всякой всячины для машины. С Юркой вообще не хотят разговаривать: ты, говорят, не наш. А комнату Василь Василич сам дал – «во временное пользование», я расписку писал. Она ему не нужна сейчас, потому что опытную установку демонтировали. Все, что сделали, – на энтузиазме и на воровстве. Сколько твои ребята повыносили с заводов деталей?

Воровство? Еще чего!

– Да нет, вы не бойтесь, там нам сами дают, только вынести через проходную нельзя открыто.

Это еще полбеды. Всегда прижимали, да и денег у дирекции в самом деле мало. Еще что? Жду.

– Не все еще. Этот тип начал нас вызывать к себе. Я не знаю, что он Семену говорил...

– Знаешь ты, я рассказывал!

– ...не знаю, что он Семену говорил, а у меня прямо спрашивал, что думаю делать, когда шеф умрет, как будет с тематикой... «Какого бы вы хотели заведующего?» Что нужно сильного, который бы защитил новое дело. Я так понял, что он сам хочет взять нашу лабораторию.

Вот сволочь! Впрочем, что от него ждать? Постой, а может, Вадим путает?

– Он прямо сказал?

– Он-то не сказал, да я сам прямо спросил. Засмеялся он. «А что, вам будет плохо?» Знаете, как он своим добреньким смешком: «Хе-хе-хе...а?»

– Ну и что же ты ему ответил? (Ах, черт, нужно на «вы».)

– Я ему ответил что надо. Повторять не буду. То-то рожа была у Ивана Петровича!

– Ну и зачем же ему это надо?

– Святая простота! Да ведь он павловское учение уже полностью выдоил, теперь на первом месте кибернетика. Чувствует, что его попрут скоро с кресла. А как же он без командных высот?

– Вадим, прошу вас без резкостей. Он все-таки наш директор, с его помощью мы стали на ноги. Семен Иванович, что вы скажете обо всем этом?

– Что он скажет! Он уже, небось, подрядился к папаше в заместители!

Склока. Противно. Я еще здесь, а уже делят. Вадим – псих, мог преувеличить. Семен? Ненадежен.

– Я ничего об этом не знаю, Иван Петрович расспрашивал о состоянии работ в отделе, о выполнении планов этого года.

– И все?

– Расспрашивал о вас. Как я оцениваю ваше здоровье, вернетесь ли вы к работе.

– Ясно. Нормальный директорский интерес. Игорь и Юра, вы что-нибудь можете сказать? Подожди, Вадим. Пожалуйста, помолчи. Не устраивай базар.

Эти ребята с трезвыми головами. Вот Юра:

– Отношение к нам плохое, это верно. Посмеиваются, что мы гениальные открытия делаем.

– Юра, это же несерьезно. Говори по делу.

– По поводу того, что сказал Вадим? Думаю, что весьма вероятно. Товарищ ловкий.

– Это тоже меня не интересует. Пока. Говори ясно – в чем заключается дискриминация лаборатории, чтобы я мог идти к директору.

Молчание. Что скажете? Знали бы вы, как противно идти к нему! Ага, Вадим:

– Я думаю, что вам пока не стоит ходить. Мы будем сами выбивать: «Шеф пришел, ругается». А вы только расстроитесь.

– Сам сначала подогрел, а теперь жалеешь?

Я же знаю, как вы не любите ходить к начальству, мы от этого сильно страдаем. Но что поделаешь... «Недолго осталось, потерпим». Нет, он этого не думал. Не злись.

– Что еще скажете приятного?

Смотрю. Настроение неважное. Вадиму стыдно за свою выходку против Семена. Тот сидит, нахохлился. Справедливо обиделся, хотя директору продастся. Нет, сдастся – это разница. Слабость еще не подлость. А Игорек так и промолчал. Херувим.

Опять Юра. Видно, что стал основной движущей силой. Естественно: техника сейчас главное. Машины.

– К сожалению, есть и более неприятные вещи, с которых нужно было бы начать, если бы Вадим не выдал свои эмоции.

Замолк. Что еще? Бей, все равно радости от встречи уже нет.

– Дело в том, что мы теряем кредит. Институт кибернетики, заводы № 22 и № 13 быстро узнали, что вы в больнице, и затормозили наши заказы. Начальство от объяснений увиливает, но ребята нам говорят, что оно в нас, помощников, не верит. Да и сами ребята тоже не очень, поостыли.

Значит, решили, что я уже умирать лег.

– Как поправить дело?

– Ну, хотя бы вы позвонили Борису Никитичу и другим. А еще бы лучше... Но...

– Что?

– Прочитать бы вам по одной лекции у наших подрядчиков.

Скажи, пожалуйста! Я, оказывается, сила. Лекции мои, правда, всегда нравились.

– Я готов. Только внешний вид у меня не важный. Не отпугнуть бы.

– Ничего. Вы побреетесь перед самым выступлением, мы вам яркую рубашку добудем, наденете светлый костюм.

– Не хватает еще косметики.

– Наука требует жертв!

Немножко оттаяло. Все повеселели, даже Семен. Улыбнулся. А Вадим уже все забыл. Вот человек! Лекции я прочитаю. И костюм надену. Но насчет яркого – ограничусь галстуком... Неловко.

– Теперь, может быть, коротко обсудим существо дел? Хотя вы мне и рассказывали, но я бы хотел услышать еще раз, чтобы обсудить, как преодолеть отставание. Кто начнет? Как всегда, Вадим?

– Пожалуйста. Мой участок – структурные схемы функциональных и регулирующих систем. Они в общем готовы.

– По-твоему, готовы – это значит есть квадратики с названиями и стрелками между ними. А мне для технической схемы этого мало, нужны зависимости.

– Где я тебе их возьму? Из пальца высосу?

– Из литературы. Вон сколько медики написали – целые библиотеки. Написали, а установить, например, как сердце влияет на газообмен в легких, нельзя.

– Подождите, не ссорьтесь. Ведь мы договорились, что часть характеристик действительно придется брать с потолка. В этом смысл эвристического моделирования. Так вот, я хочу знать, что сделано в этом направлении?

Немного, видимо, они сделали. Не хватает фантазии. Хорошо, что я продумал за время болезни. Было время.

– Иван Николаевич, послушайте. Мы с Игорем нарисовали главную схему – отношение между органами, обеспечивающими баланс газов в организме. Это сердце, легкие, ткани. Увязаны воедино механическая энергия, изменение О2 в СО2 в сердце, в легких, в сосудах, в тканях. Мы нарисовали... Это я давно рассказал.

Юра:

– Ваши характеристики ограничены очень узкими рамками физиологической нормы. Здоровое сердце, хорошие легкие, сосуды, нормальный обмен в тканях. Такая схема будет моделировать приспособление среднего нормального человека к физической нагрузке. И то без учета эмоций. Не больше. А как быть при патологии? Ведь характеристики будут совсем иными?

– Кое-что мы дали тебе, не прибедняйся. Кроме того, работы в клинике не закончены.

– Хорошо, не спорьте. Потом мы специально обсудим этот вопрос. Я припас некоторые соображения.

Все-таки забываешь о болезни, когда вот так занимаешься. Будто и нет ничего.

– Семен Иванович, вам было поручено составление второй схемы – водно-солевого баланса, регулирование кислотно-щелочного равновесия. Как обстоят дела?

Я-то думаю – никак.

– Схему мы с Вадимом и Юрой составили. Я могу ее доказать. Есть и характеристики почек. Плохо с тканями: не удалась кооперация с Институтом биохимии. А мы не улавливаем количественно: как обмениваются водой и солями ткани с кровью. Нервные воздействия на эти процессы совсем неясны.

– А связь с газообменом вы уже выяснили?

Как субъективны оценки. Подсознательно я уже ищу подкоп к Семену. Никаких данных о предательстве нет. Честно служит в меру сил.

– Нет, пока не установили. Вернее, не можем выразить это цифрами.

– А почему бы не поставить опыты с перфузией изолированных частей тела, например ноги?

Эта идея пришла мне только сейчас. Что скажут мои помощнички?

Вадим:

– Идея, конечно, хорошая, но не новая. И потом это не так легко сделать. Пока наладим методику и проведем нужное число исследований, пройдет много времени.

А его нет. Вот. Накрыл. Времени у нас нет. Нет времени. Нужно помнить всегда. Болезнь.

– Тогда разыщите в литературе сведения об изменении общего обмена при разных патологических состояниях. Неужели я должен вам и это говорить?

Молчат. Не обижайтесь, я не на вас. На все. На себя.

– Баланс газов и механической энергии крови обязательно должен быть увязан с балансом воды, электролитов и с рН. Я думаю, что в самые ближайшие дни мы должны сесть и окончательно утрясти все схемы. Я помогу вам с характеристиками. У меня есть чутье на цифры с потолка.

Хвастаю, ох, как хвастаю.

Юра:

– Самое трудное – это отразить в характеристиках влияние регулирующих систем – нервной и эндокринной. В книжках ничего нет, кроме общих рассуждений – «повышает», «понижает». Как мы выйдем из этого положения?

Если бы я знал: как?!

– Наверное, мы должны задать несколько ступеней эмоционального состояния и связанных с ними гормональных воздействий. Затем внести поправочные коэффициенты к собственной автономной деятельности клеток.

Юра смотрит на часы. Поднимает на меня глаза. Шеф, ты нас задерживаешь! Вадим увидел.

– Иван Николаевич, нам нужно идти в операционную. Первый опыт, программа очень большая, без нас напутают. Можно, а?

– Да, да, конечно. Разговор закончим потом. Значит, мне можно не ходить к Ивану Петровичу? Как вы считаете?

– Может быть, стоило бы показаться после болезни, а, ребята?

Это Семен просит. Черт его поймет.

– Не надо. Пусть он приходит. Пошли, ребята. Вадим категоричен, как всегда. Нравится, хотя и раздражает.

Ушли. Дверь закрылась, а голоса еще звучат. Были и нет.

Устал. Тело жалуется, а мозг должен заставлять: «Работай». Не пойду к директору. Могу же я это позволить себе? По болезни. Вообще-то нет, нужно бы сходить. Дело требует. Дело требует ходить, кланяться этому... Не прибавляй. Обыкновенный человек. Наверное, думает: «Для развития этого важнейшего дела нужно сильное руководство, хорошая организация. Умрет Прохоров, все дело может пропасть».

Прилягу на минутку. Слабость.

Хорошо полежать. Расслабить мышцы. Каждый орган шепчет: «Хорошо».

Приду к нему, скажу: «Не советую вам брать мою лабораторию. Кроме вреда для дела, это ничего не даст. Поставьте Юру, прошу вас». Губы будут дрожать. Он: «Хорошо, хорошо, Иван Николаевич. Вы не расстраивайтесь». А потом все равно сделает по-своему. Верить ему нельзя. Считает себя весьма важной персоной, самостоятельно мыслит. «Организаторы важнее кабинетных ученых...».

Не пойду. К черту! Нужно придумать другой ход. Заставить его сделать, как хочу. Сегодня Люба должна прийти и Ленька.

Люба – это тяжело. Она же врач, все понимает: болезнь, лекарства.

Нужно идти. Проснется собака или нет? Не обязательно. Цель опыта – отработка программы, испытание аппаратуры. Но все же приятно, если бы проснулась. Пес большой, 26 килограммов. Бедный, не знает. Люди тоже часто не знают. Судьба. Детерминизм? Если мир ограничен, то должно быть все заранее предопределено. Никогда не мог понять бесконечность...

Как они будут работать одни? Неужели он... захватит? Разбегутся. Останется Семен и, может быть, Игорь. Это значит: гибель лаборатории, дела. Человечество, конечно, не пропадет, но жаль. А кто же будет смотреть за мной? Просто нельзя без Юры и Вадима. Техника откажет, физиология не будет развиваться.

Пойти по начальству? Тогда все может сорваться. Запретят. Скажут: нужно обсудить с руководством. Там. Наверху.

А ловко я обдурил всех: «Установка для искусственного регулирования важнейших жизненных функций». Как приветствовали, когда утверждали план. Иван: «Физиология дает выход в практику. Будем оживлять при клинической смерти, при шоке, инфаркте». Все это верно: будем. Будут. Даже гипотермия понадобится, чтобы сначала сложить из кусочков, а потом оживлять. Как в сказке – мертвая и живая вода. Многие инженеры на это дело клюнули: как же, кибернетика! Создание систем, управляющих организмом. И тоже верно: без кибернетики установка не пойдет.

Плохо, если на заводах начали охладевать к нам. Что сделаешь? Все затурканы. Планы, штурмы. Сначала размечтаются: «Поможем человечеству», «Приятно работать для жизни...». Потом, смотришь – остыли: «Знаете, если бы включить в план... У нас прорыв. Нас ругают, дескать, игрушки делаете, благотворительностью занимаетесь...» Не осуждай! Все люди. Директора особенно. Их, бедных, драят где только можно. Живо отучат фантазировать.

Так не хочется снова идти упрашивать. «Пожалуйста, Сергей Павлович, сделайте. Без вашей помощи не вытянем...». А он: «Ну, что ж, профессор, нужно помочь медицине. Сделаем». Снисходительно похохатывает. Он туз, а ты кто? Он государству («народу») прибыль дает, а от тебя? Один разор.

Ну и что? А он прав. Вот целый институт, миллионы тратят, а толк? Статей, конечно, написаны сотни, книг, даже диссертации защищаются исправно, а пользы – нуль. Ничего не дает ни для сегодняшней, ни для завтрашней науки. Бездарности со степенями, во главе с директором.

Закрыть? Закрыть! Оставить одну лабораторию. Именно. Но, кажется, сие от меня не зависит... Не завирайся: есть еще несколько человек. Есть хорошие лаборатории. Например, Левчук. Да, есть, но мало. Но другие институты... Да, конечно, не задавайся.

Придется идти к директорам. И лекции прочитать. Все-таки кто-то, смотришь, зажигается, начинает мудрить. КПД невелик, не будем преувеличивать, но есть польза.

Появляются энтузиасты. Юра так пришел когда-то, помнишь?

Тепло в груди. Люблю его. Вот кого нужно оставить после себя. Вадим только кричит, а без Юры он ни одной схемы не составляет. Да и ты сам от него многому научился. Если поладит с Вадимом, все будет в порядке. Как их уберечь от ссоры? Уж очень он задирист, хотя и добрый. Терпение нужно иметь. Только при моем мягком характере... Тоже, мягкий. «Бритва в киселе». Не верно. Добрый.

Забавно полюбоваться собой. Такой ученый! Новые идеи, коллектив. Притом добрый, мягкий. Все отдает науке. Или просто равнодушный? Выбрал себе самое приятное – думать. Домик построил и выглядываешь из окошечка, критикуешь. Попробовал бы, например, директором завода? Или совхоза? А?

Ладно. Раз дело дошло до критики, пойдем в операционную. Давно все взвешено, определено. Положительный герой с не очень высоким коэффициентом. Если вытяну, что задумал, то будет приятно перед смертью. Оправдаюсь. Почему-то нужно оправдываться. Операционная. Один взгляд: пришел в самый раз. Начинают наркоз.

– Стул Ивану Николаевичу! Предупредительность Вадима.

– Давайте все, как намечено по программе. На меня внимания не обращайте.

Я не буду вас дергать своими указаниями. Предположим, что меня вовсе нет. Я лежу на столе вместо собаки.

Сажусь в угол к окну. За окном – летний день в разгаре. Жара. Осматриваюсь: три группы. Посредине передо мной операционный стол с АИКом. Физиологи Оля, Алла, Рита. Главный – Вадим. Справа весь угол – контрольная и управляющая аппаратура. Инженеры Гулый, Толя, Юра. В углу у двери стол биохимиков. Валя берет анализы. Игорь. У окна еще стол: лист миллиметровки – Леня и Петя будут вести упрощенный график основных показателей.

У каждой группы свои задачи, свой начальник. Общая команда – Юры.

Первый раз вижу установку целиком. Собрали, пока болел. АИК, теплообменник. Где же аппаратура для охлаждения и нагревания? Ага, вон шланги идут за дверь. Значит, поставили в соседней комнате. Здесь уже нет места.

Контрольный комплекс. Сколько всего нагорожено! Не стоит вникать – есть Юра, инженер.

– Сколько каналов записываете?

– Шестнадцать будем записывать, а периодически контролируем еще около тридцати показателей. Вот, пожалуйста, список.

Список: давление в обоих предсердиях, в аорте, сосудистый тонус, потребление кислорода легкими, АИКом, рН, напряжение кислорода в тканях. Один канал с переключателем на шесть точек. Напряжение О2 в артериальной и венозной крови. Напряжение СО2. Производительность насоса АИК. Несколько точек температуры. Отдельно – электрокардиограмма, электроэнцефалограмма.

– Юра, поставили новый расходометр?

– Да, наконец-то наладили.

– А датчики напряжения газов надежные?

– Не скажу, чтобы очень, но мы предусмотрели периодическое определение газов крови по Ван-Слайку и на оксигемометре.

– Производительность собственного сердца не контролируется? Почему же не приспособили баллистокардиограф?

– Иван Николаевич, ну не могли же мы все сделать, не успели.

Это Вадим. Нотки раздражения: «Дескать, такой-сякой, еще придирается». Должны были успеть. Помолчи.

Вступается Поля:

– Косвенно можно судить о минутном объеме сердца по потреблению кислорода легкими. Мы же знаем газовый состав крови на входе и выходе.

«Входы и выходы». Физиологи усваивают новую терминологию. Работа идет. Мила ловко ввела трубку собаке в трахею, приключила наркозный аппарат, начинает дышать мешком. Свой анестезиолог, не хуже врача. Но когда дело дойдет до настоящего, лучше пригласить Володю от Любы.

Вадим с Полей начали обнажать сосуды на обоих бедрах для приключения АИКа и введения контрольных зондов. Достаточен ли будет венозный отток с верхней половины тела, от головы?

– Послушайте, Вадим, а ведь мы говорили, чтобы одна трубка была введена еще и через вену шеи. Что-то я не вижу, чтобы вы готовились к этому.

– Хватит двух катетеров из нижней полой вены.

– Нет, не хватит... Делайте, как сказано.

Только посмотрел на меня зло. Еще немного – взбунтуется. Не поладят они с Юрой. Начинает брить собаке шею. Еще слушаются.

Юра возится с аппаратурой. Наверняка какие-нибудь неполадки. Очень нелегко наладить шестнадцать каналов. Игорь в углу у стола с пробирками. Он ответствен за биохимию. Да, вот он – список анализов. Читаю. Здорово. Даже адреналин, ферменты.

– Игорь, как же вы сумеете сделать столько анализов?

– А мы попросили биохимиков из других лабораторий и даже из клиник. Все три соседние комнаты заняли.

– Молодец!

– Стараемся.

А Семен явно не у дел. По расписанию ему вообще ничего не выделили. Зря. Нужно было мне вступиться. Теперь поздно. Правда, его искусственная почка сегодня не приключается. Не готова.

Все заняты, один я свободен. Инвалид. Впрочем, это хорошо: значит, коллектив работает.

Здорово Юра поставил эксперимент. Все расписано по пунктам: кто, где, что. Но он каждый раз жалуется, что система плохо управляемая. Много делают ошибок. Пока с собаками – это ничего, жалко только труда: человек двадцать участвуют в опыте. Физиологи никогда не ставили таких сложных экспериментов.

Работают спокойно. Даже Вадим не орет: подействовала проработка на собрании. Надолго ли? Вот характер! Сколько раз он мне грубил? Потом придет: «Извините, Иван Николаевич, не сдержался... Но и вы тоже неправы...». А все-таки я его люблю. Настоящий. Теперь слишком много равнодушных.

– Вадим, а ты научился дренировать левое предсердие?

Это я нарочно на «ты», чтобы не сердился. Он это любит.

– А как же! В хирургию ходил целую неделю. Теперь лучше них делаю. Уже приглашали заведовать кабинетом зондирования. Говорят, когда со всеми переругаешься, приходи к нам, попробуем.

Собака вся пронизана трубками. В обоих предсердиях и в двух артериях тонкие зонды для измерения давления и взятия проб крови. В трех венах толстые трубки для оттока крови в АИК, еще одна трубка от него – в артерию. Неужели и меня так придется? Бр-р-р...

Нет, все это мне пока не представляется реальным. Я на этом столе? Нет, не может быть. Если по-честному, то я все равно не верю, что решусь. Так на постели и буду умирать. Жалкий трус!

Сколько человек здесь работает? Раз, два... двадцать!

У каждого своя жизнь, своя судьба. Стимулы. Вот Лена, техник. Помнишь, как она вначале плакала над каждой собакой? Уходить хотела. Беседу проводил: «Опыты нужны для людей». – «Что люди! Они сами за себя отвечают. А животные? Это жестоко!» И теперь еще не привыкла. А Мила бледна и худа. Бедно живут девчонки, зарплата маленькая. Хорошо, если в семье, а некоторые из деревни приехали, живут по углам. Одеться нужно. Экономят на каждом куске. Не принято об этом говорить.

Учатся почти все. Заочники, вечерники. Как начинаются сессии, так и работать некому. Вон Алла шесть раз держала экзамены, пока поступила. Мода? Стремление к материальным благам? Они не велики. Квалифицированная работница больше получает. Нет, видимо, это истинная жажда культуры.

Проблема культуры. Проблема молодежи. Всюду одни проблемы. А бывает, послушаешь – никаких проблем, все решено. Молодежь поголовно стремится на стройки, тиражи книг растут из года в год. И хоть бы кто-нибудь попытался провести настоящий количественный анализ. Зачем? Выдержки из речей – самые веские аргументы. А. ведь нужна, очень нужна настоящая информация. Без нее нельзя управлять ни одной сложной системой.

– Иван Николаевич, все готово к началу охлаждения.

Встаю. Голова немножко закружилась. Постоять. Прошло.

– Проверим? Дайте мне карту.

Программа опыта: датчики, анализы, состояние собаки к началу охлаждения.

– Игорь, биохимические показатели нормальны?

– Да. Щелочной резерв крови чуточку понижен. Вводим соду.

– Мила, усильте дыхание. Юра, твое хозяйство в порядке?

– Ну, идеального порядка у нас никогда нет, но прилично. Думаю, что все запишем.

– Я не про записи. Будет ли работать автоматика?

– Не знаю. Должна бы, но кто ее знает? Первый раз включаем.

– Ну, начинайте.

Это значит – начать поверхностное охлаждение, снизить температуру до тридцати градусов при собственном работающем сердце, а потом уже включать машину.

Собаку накрыли длинным футляром из оргстекла. На одном конце его – змеевик, соединенный с холодильной установкой, и вентилятор. Он создает потоки холодного воздуха. Шерсть собаки обильно смочили водой.

– Мила, углуби наркоз и введи нейроплегики. Есть это в программе?

Это Юра.

Так будет и тогда командовать. Если решусь...

Включили холодильник, вентилятор. Крышка покрылась пылью тумана. Из дырок дует холодный воздух. Мороз пробегает по моей коже. Условный рефлекс.

Широкая бумажная лента медленно ползет в аппарат, и шестнадцать писчиков чертят свои кривые. Периодически включается аналог-код и записывает показатели цифрами на рулоне бумаги.

Медленно охлаждается собака. Шерсть мешает. У человека пойдет быстрее. Толя переключает датчики: везде одинаково. 35°, 34°, 33°. Нужно примерно один градус в минуту, но идет тише.

Частота пульса 100 – 96 – 84 – 79. Кровяное давление немного упало, потребление кислорода пошло вниз – снизилось со 150 до 100 мл/мин. Обмен веществ понижается.

– Игорь, как только определят адреналин, – скажите.

Количество адреналина – это показатель «сопротивления» организма охлаждению. Как тонус сосудов?

– Возрастает.

Значит, есть явления спазма. Нужно расширить сосуды.

– Поля, введите пентамин в капельницу.

Все это нужно было бы заложить в программу автомата. Ручная регулировка ненадежна. Потом обсудим. Не успеть.

Жаль, что биохимические реакции делаются очень медленно. Пока получим анализы, можно упустить время для регулировки.

– Какой минутный объем сердца, Вадим?

– Сейчас прикину.

– Что прикидывать – около полутора литров. Это Юра. Быстро ориентируется в цифрах.

– Маловато. Не пора ли включать АИК? А то в тканях накопятся недоокисленные продукты.

– Температура 31°. Давайте включим.

Остановили вентилятор. Подняли крышку. Холод прополз по комнате и растаял. Лето. Даже не верится, что там было всего плюс восемь градусов.

– Миша, у тебя все готово?

– Да, готово.

Миша – молодой техник, «машинист». По-научному – оператор АИКа. Работает под командой Поли.

– Включай. Проверь зажимы.

Послышался новый звук – мотор аппарата. Он все повышается, увеличиваются обороты. 3... з... з...

Неприятно.

Крышку снова закрыли. Загудел вентилятор.

Как-то они будут работать вместе – насос и сердце? Эта модель АИКа не предусматривает синхронизацию, но может давать почти постоянный ток крови. Однако это все равно плохо влияет на работу своего сердца. Нарушается регулирование.

Вадим и Юра внимательно рассматривают кривые на бумаге, ползущей по доске осциллографа.

– Производительность АИКа – 1500 мл. Потребление кислорода снизилось приблизительно до пятидесяти.

Это значит, что свое сердце «плохо тянет». Неважно, весь расчет на АИК.

– Юра, когда начнет работать автоматическое регулирование температуры?

– Да, сейчас включим.

Переключает какие-то тумблеры на большом пульте. Это его гордость – программное управление всей системой.

Машина работает на режиме охлаждения – скорость циркуляции определяется этим.

– Сердце фибриллирует!

– Ну, теперь переключайте насос на пульсирующий ток.

Мы полагаем, что это важно для организма – пульсация крови.

– Автомат ведет хорошо. Смотрите, какая линия температуры.

– Подожди еще хвастать: как будет дальше?

– Я и не хвастаю...

– Да, да, знаем вас... Это, конечно, Вадим.

Завидуют, наверное, физиологи Юре. И меня немножко ревнуют. Обижаются, когда я привожу инженеров в пример.

Культурный опыт. Все видно. Жаль только, что биохимия запаздывает. Когда и ее переведут на электронику, вот тогда будет дело! Смотри, Игорь входит. Чем-то встревожен.

– Товарищи, меняйте режим оксигенации: рН крови – 7,4. Нужно прибавить углекислоты, чтобы гемоглобин лучше отдавал кислород.

Вполне возможно разрушение ферментов при низких температурах. Пока это совсем темное дело. И не успеть прояснить!..

Юра меняет установку автомата, регулирующего приток газов в оксигенатор.

Температура венозной крови 16°. Она красная, как в артерии. Потребление кислорода снизилось в пять раз.

– Иван Николаевич, пора разводить кровь. Иначе есть опасность склеивания эритроцитов.

Да, да, это очень важно. Повышается вязкость крови, могут закупориться капилляры в мозге. Нужно спешить.

– Юра, можно остановить АИК?

Остановили, пережали шланги. Из оксигенатора слили половину крови и заменили ее плазмой.

Вадим:

– Пускай! Кровь поставьте в холодильник. Еще пригодится.

Сажусь на свое место. От начала опыта прошел час. Немножко устал. Смотрю.

Самая шумная группа – физиологи. Вадим. Поля всегда с ним препирается. Разумеется, они на «ты».

– Поля, смотри: течет из фланца.

– Это же ты затягивал. Мужчина! Ну-ка, Леня, подтяни.

Инженеры спокойнее. Красив этот огромный осциллограф. Шестнадцать каналов, шутка ли!.. Какая-то заминка. Подзывают Юру.

– Отказал блок электрокардиографа.

– Неважно: все равно фибрилляция, и ничего не видно. Вынь и отдай Алексею, пусть починит до нагревания.

Значит, предусмотрена ремонтная группа. Хорошо. Что там Игорь рассматривает на свет?

– В чем дело, Игорь?

– Смотрю последнюю порцию крови. Только отцентрифугировали. Кажется, уже есть гемолиз. Но небольшой. Сейчас определят.

Самая тихая группа. Будто их и нет. Правда, здесь только берут пробы, а исследуют другие. Уже исписали цифрами целую простыню.

Гемолиз – это очень плохо. Так и не можем довести АИК до нужного уровня. Химия подводит: нет материалов для трубок. Но скоро будет другая конструкция.

Ничего, теперь гемолиз уже не так страшен. Кровь развели вдвое, минут через двадцать совсем заменим плазмой. И производительность уменьшим. Да, но как будем нагревать? Тогда ведь машине придется работать гораздо дольше.

– Послушай, Вадим. Сколько вы заготовили донорской крови?

– Три литра. А что?

– Мало будет. В ходе нагревания придется менять кровь, потому что гемолиз превысит допустимый уровень. Нельзя ли взять еще? Есть собаки?

– Собаки-то есть, да не проверены на совместимость.

– Ведь еще не поздно. Распорядись.

Молчит. Где бы сразу выполнить, так он думает.

– Вот сейчас кровь заменим, и тогда смогу освободить Полю.

Значит, убеждать не придется. И тем более приказывать. Так и не научился приказывать.

– Температура уже девять градусов!

Нужно посмотреть все показатели. Подойти к столу, к Лене.

– Давайте поглядим вместе. Игорь, дайте ваш лист. Собрались у стола. Почему нет ни одной женщины среди моих старших? Поздно думать.

– Смотрите, Иван Николаевич, показатели просто прелесть: рН, напряжение кислорода в крови, в тканях. Это же главное.

– Калий низкий. Нужно добавить. А напряжение кислорода в венозной крови слишком высокое.

– Сейчас прибавлю воздуха к газовой смеси.

– Юра, управление газами нужно автоматизировать. Обязательно.

– Это не так просто. Надо одновременно менять кислород, углекислоту и добавку воздуха. А потом еще прибавится регулирование давления в камере. Будут сложные расчеты.

– Не понимаю. Содержание кислорода регулировать по напряжению его в венозной крови, углекислоту – по рН и ее напряжению. Два независимых показателя.

– Я вам потом объясню. Но что-нибудь придумаем, если не добиваться очень быстрой и точной реакции.

Опять я что-то не понимаю.

Температура теперь снижается медленно. Юра перевел автомат на другой режим. Шесть градусов. Пять.

– Нужно совсем заменить кровь. Дальше охладим на плазме.

Расходимся по своим местам. Для разговоров времени нет. Я, пожалуй, здесь самый свободный. Сижу, смотрю. Все отработано хорошо. Юрина заслуга. Ни в одном заграничном журнале не читал про такой сложный опыт. Сила! Как мальчик: «Сила».

Машину остановили. Только вентилятор шумит. Поля выпускает кровь из оксигенатора и заливает в него плазму с глюкозой. Делают без спешки: при пяти градусах можно остановить кровообращение даже на час. Но лучше этого избегать.

Закончили. Снова загудел мотор АИКа.

Еще два-три градуса, и перейдем на стационарный режим анабиоза. Пес отправится в будущее. Нет, не вернется. Едва ли удастся разбудить. А было бы приятно, хотя и не ставили такой цели.

Двенадцать часов. Нужно бы принять лекарство. Подождем. Скоро пойду отдохнуть – два часа будем держать при низкой температуре. Полежу.

Чем это состояние отличается от смерти? Практически ничем. Электрическая активность мозга отсутствует. На энцефалограмме прямая линия. Сердце стоит. И все-таки какие-то молекулы сонно бродят в клетках, обмениваются электронами, выделяют энергию.

Свидание нужно бы отложить. Устану. Нет. Нельзя звонить. Конспирация: Унизительно. Скоро конец. Сегодня расскажу о замыслах. Несчастная. Впрочем, подождем результатов. Если будет плохо, нет смысла расстраивать. Иногда кажется: скорей бы. Устал. Но пройдет минута и – «зачем спешить?»

Настанет время, и изобретут сны. Умирать будет легко, приятно: Может быть, и все человечество так? «Мир безумцу, который навеет человечеству сон золотой...». Кто сказал? Не помню. Неважно: Как многое становится неважным.

Напряжение спадает. Теперь собака может перенести любые погрешности в технике. Все благородные процессы выключены. Остались какие-то примитивные химические реакции.

Как у самых далеких предков.

Хорошо холодит от крышки. Приятно в жаркий день: Язык у собаки не синий. Верный признак достаточности кислорода в тканях.

Бедный пес. Где он жил? Как жил? Полукровка – похож на овчарку. Раз попал в собачий приемник, значит, несладко жилось. «Собачья жизнь».

...Можно просто смотреть, не думая. Дружат они между собой или нет? Романы? Любовь? Не веду таких разговоров, не знаю. Вадим понимающе посматривает на Риту. И она отвечает ему тем же. А Юру я видел дважды с какой-то незнакомой девушкой. Птичья физиономия. Наверное, читает стихи Гумилева.

– Юра, вы читали Гумилева?

– А кто это?

Спроси свою барышню!

– Это поэт. «Убежать бы, скрыться бы как вору...».

– Нет, не знаю.

Покраснел. А другие переглянулись. Откуда он может знать? Не издавали. А впрочем, прочтешь десять страниц – надоедает. Мыслей мало. Только Люба читает целыми вечерами. Когда одни «идеи» – раздражает. Нет совсем – тоже плохо.

– Ну, что там? Как температура?

– В оттекающей крови два с половиной градуса. После машины – почти нуль. Юра, промеряй в тканях.

Жду. Юра переключает прибор на разные датчики.

– В пищеводе – два, в прямой кишке – почти три, в мозге – два и одна десятая. В саркофаге – близко к нулю.

Саркофаг. Ну и название!

– Хорошо. Игорь, взяли анализы?

– Берем. Но результаты будут не раньше чем через пятнадцать минут.

– Знаю. Мы не будем ожидать. Видимо, уже нельзя понижать температуру. Давайте на этом остановимся. Теперь, как мы условились, испытаем две программы: с периодическим включением на большую производительность и непрерывное прокачивание с малой объемной скоростью. По часу на каждый вариант. Что вы скажете, товарищи? Юра?

– Давайте начнем со второго. Я думаю, кубиков триста в минуту хватит?

Вадим:

– А я думаю, что производительность машины нужно понижать постепенно. Например, по сто кубиков за десять минут. Тогда мы получим график зависимостей.

Это Вадим в пику Юре, что я его первого спросил. Но, в общем, логично.

– За десять минут равновесия не достигнуть, и мы не сможем проверить установившийся режим.

И Юра прав.

– Делайте, как сказал Юра. Триста кубиков в минуту. А там посмотрим. Другой вариант, я думаю, такой: пять минут – 800 мл, потом десять минут перерыв. Нет возражений? Принято. Тогда я пойду посижу в кабинете.

Иду по коридору. Бодрюсь, нужно делать вид. Наконец – дверь.

Устал. Совсем никудышный: два часа посидел на стуле, поволновался – и скис.

Лечь. Закрыть глаза.

Голова тихонько кружится. Музыка. Мыслей нет.

Проходит. Можно смотреть. Потолок с трещиной. Люстра. Пыль на ней. Портрет Павлова. Угол стола. Вот так бы и умереть: закружилось, тоненький звон. Провал.

Так не бывает. Вспоминается другое. Ночи в больнице. Сухой, распухший язык. Жар, дышать трудно. Громкий разговор санитарок в коридоре. Какой-то Коля пьянствует и изменяет. «Пропадите вы с ним!» Позвать врача, пожаловаться. Неловко. Черт с ними, потерплю. Скоро улягутся на стульях и захрапят. Деликатность. Хорошо, что нас только двое. У соседа гипертонический криз. Тоже не спит. Головные боли. Вздыхает, ворочается. Молчим. Разговаривают, проклятые!

Весь мир противен. Черствые, самодовольные врачи. Глупые, привередливые больные. Безграмотные сестры с подведенными глазами.

Говорят, что где-то есть лаборатории, населенные одержимыми учеными. Композиторы сочиняют нежную и героическую музыку. Есть любовь.

Все врут. Есть только одышка. Жажда. Толстый язык. Селезенка, как большой камень, перемещается в животе при каждом повороте.

Не хочу. Глупые бредни недоросля: какие-то модели, анабиоз. Зачем? Бог, дай мне подышать! И забери меня. Нет, не в рай, не в ад. Просто никуда.

Не забрал. Доктора хорошие. И сестры милые, отзывчивые девушки. Цветы принес им, торт.

А сейчас мне отлично. Дышать легко. Приятная слабость делает тело вялым и легким. И мысли с чуть затуманенными переходами.

Опыт идет хорошо. Собака заснула без всяких патологических сдвигов в составе крови. Значит, в клетках за это время не накопилось вредных продуктов. Важное условие пробуждения. И левый желудочек не переполняется. Очень боялся. Мороки было бы... Самое трудное впереди – оживить. Будем постепенно нагревать на плазме. Потом добавим крови, как только в венозной жидкости будет мало кислорода. Боюсь, что сердце будет слабо сокращаться, а АИК плохо приспособлен для параллельного включения. Правда, пробуждение сейчас не так важно. Отработают потом, когда буду спать. Успеют.

Много еще нужно сделать. Начать да кончить. Времени мало. Сил мало. Лежать бы вот так на диване. Слушать малиновый звон.

Малиновый звон – это не то. Это в церквах. Пасха. Детство. Целую неделю звонили на нашей колокольне.

Я там бывал маленьким мальчиком. Удивление: мир, оказывается, такой большой!

Как это бесконечно далеко... Мама. Мамочка. Кажется, при жизни я ее так не называл. Сантименты не были приняты.

Болезнь ужасно меняет психику. Зачем «ужасно»? Не нужно сильных выражений. Больные видят все через свои страдания. Безразличное становится плохим. Просто плохое – отвратительным. А хорошее – не замечается. Все люди раздражают. Зависть. Эгоизм. «Доктор и сестры обязаны быть отзывчивыми, хорошими. Деньги получают». Даже я ловил себя на этом.

Нет, не допускать. Все время следить за собой, не спуская глаз. Создать следящую систему, как в технике...

Стук. Подняться, сесть. Не показываться лежащим.

– Войдите! Ах, это вы... Юра, Вадим. Свои... Юра:

– Мы принесли вам кофе.

Верно: тарелка, что-то закрыто марлей.

– Спасибо. Садитесь. Как там?

Пью с удовольствием. Именно то, чего мне не хватало.

– Ничего еще не случилось. Всего сорок минут, как перешли на стационарный режим.

– Как анализы?

– Напряжение кислорода в оттекающей плазме понизилось до сорока миллиметров ртутного столба. Температура в прямой кишке плюс два.

– Какой обмен? Прикинули?

– А как же. Чтобы Юра да не сосчитал! Примерно около трех процентов нормы. Да, Юрка?

– Все-таки плазма с трудом обеспечивает доставку кислорода.

– Когда будет повышенное давление, тогда обеспечит. Много кислорода пойдет через кожу.

Это я так думаю, я так хочу.

– Неизвестно, как еще это отзовется на тканях в поверхностных слоях: там будет избыток кислорода.

– При низкой температуре ничего.

Но это нужно еще проверить. А успеем ли мы?

– Моча есть? Я что-то не обратил внимания.

– Ни капли. Как только перешли на стационарный режим с низкой производительностью – как отрезало. Искусственная почка необходима.

– Это так и предполагалось. А что, ребята, не «отвыкнут» органы работать после долгой стоянки? Как вы думаете?

Молчат. Соображают: можно ли откровенно сказать. Мне предстоит это проверить – «отвыкнуть».

– Ну, что скрывать: мы этого не знаем. Нужно, чтобы в целости сохранились сложные молекулярные структуры, которые обеспечивают специфическую функцию клеток – сокращение сердца, секрецию мочи.

Спасибо: разъяснил.

– Хорошо провести хотя бы несколько дополнительных опытов.

Это Юра говорит, задумчиво. Хорошо ли?..

– Мы не будем проводить этих опытов. Просто не успеем.

Больница. Задыхаюсь. Нет. Потом проверите. Если не подтвердится, то просто выключите АИК. Не нужно обсуждать этих общих вопросов. Давай детали.

– Скажите лучше, что нужно изменить и доработать.

Обрадовались:

– О, мы многое изменим.

Пауза. Удовольствие на лице Юры. Творец.

– Во-первых, у нас скоро будет мембранный насос с электромагнитным приводом, который обеспечит синхронную работу с сердцем. Во-вторых, налаживается автоматика к АИКу – регулирование производительности по потребности в кислороде в зависимости от давления в венах, артериях. Можно задать разные программы управления – включаться с перерывами или непрерывно.

Все это я знаю, но молчу. Приятно посмотреть. Завидую: ему еще кажется, что он все может.

– Хорошо, но каковы перспективы улучшения качества самого насоса и оксигенатора? Чтобы они не разрушали кровь?

– Для нового АИКа получим самый лучший пластик. Поверхности будут шлифованы по высшему классу точности. Почти такая же гладкость, как у собственной сосудистой стенки.

– Да, все очень хорошо. Но от сегодняшнего опыта до настоящей машины для анабиоза очень далеко. Очень.

Не успеть. И они тоже думают, но молчат. Вадим хмурится.

Юра:

– Не так уж далеко. Бочку для саркофага на авиазаводе заканчивают. Я был там позавчера – отличный цилиндр из толстого оргстекла. Выдерживает давление в пять атмосфер. Кондиционер для камеры тоже скоро получим. Будем давать любую температуру и влажность. Новый АИК, автоматика...

– А почка?

– Почкой Семен Иванович заведует.

Назревает конфликт. Не зря он сегодня ходил в лаборатории как чужой. Старался не мешать. Плохой? Нет, просто не тянет. И не понимает этого.

– Вы бросьте эти разговоры. Семена можно использовать только для выколачивания заказов по почке, а не для ее создания, наладки или привязки.

Вадим вступается:

– Да это он так, треплется. Мы следим: почку делают. По тому проекту, который с вами согласовывали. Она мало отличается от стандартной модели, поэтому можно надеяться, что получим в срок.

Позвольте, какой срок? Я, кажется, не назначал срока. Значит, советовались с Давидом. Неприятно. Почему? Логика. Нужно планировать.

Кофе вкусный. Туман в голове совсем рассеялся.

– Кто это такой кофе сварил?

– Н-ну! Вы не знали? У нас же есть теперь мощная кофеварка. Коля сделал в мастерской. Все к кофе пристрастились. Из других отделов ходят, заваривают.

– А что говорят о нашем анабиозе в институте?

– Об анабиозе ничего. Мы же делаем установку для оживления, для искусственного управления жизненными функциями.

– Вот еще и поэтому нельзя проводить длительных опытов.

Когда они все вместе, говорит всегда Вадим. Юра вообще молчаливый, редко его удается раззадорить. Они друзья.

– А вы часто ссоритесь?

– Каждый день.

– Почему? Юра, пророни словечко.

– Вы же сами знаете, что с ним невозможно. Все оценки очень субъективны, действия непоследовательны. Тип с повышенными эмоциями. (Как книжно он выражается!) Но мы быстро миримся.

– Это я мирюсь. Он бы неделю дулся.

Хорошо видеть их. Но им нужно идти. Опыт. Всегда так: когда хочется поболтать – нет времени. Время есть – нет настроения.

– Вам, наверное, пора идти?

– Что вы нас гоните? Мы всего десять минут сидим.

– Не беспокойтесь, Иван Николаевич. На новый режим будем переходить через пятнадцать минут. А до тех пор там справятся без нас.

– Надеетесь, значит?

Вадим:

– В некоторых пределах. Знаете, какой народ теперь? Чуть опыт затянулся – «отгул давай!» или «зарплата мала, уйду на завод». Это больше Юркины кадры – на завод. Моим податься некуда: физиологу везде восемьдесят рублей.

– Брось, Вадим. Работают, не уходят. Тоже с тобой им не мед. Сегодня одно делают, завтра, глядишь, новое придумал – сиди до ночи, переделывай. Потом вообще не появляешься, они без дела слоняются... Нет, не мед.

– Ты мне критику тут не разводи. Все равно – дрянной народ.

– «Да, были люди в наше время...»

– Знаю. «Бородино». М. Ю. Лермонтов. Увлеченные. Они оба увлеченные, но по-разному.

– Скажи, Вадим, что тобою двигает в жизни?

– Да ничего. Просто живу. Получаю удовольствие от работы. Мне нравится раскрывать, как вы выражаетесь, «программы» деятельности клеток, органов, организма.

– А для чего?

– Ну просто нравится. Конечно, приятно, если врачи используют наши идеи и будут вылечивать больных. Но главное – это сам процесс искания.

Юра:

– А ты, Вадим, неразборчив.

– Ну и что? Верно, всеобщими теориями не задаюсь, как ты. Но правила в жизни у меня твердые: работай честно, на всю железку. И на ноги себе наступать не давай. В том числе и таким типам, как наш директор.

– Надеешься выстоять?

– Надеюсь. Знаю, знаю, что вы скажете: остынешь, притрешься. Не остыну. Не притрусь. Вот.

А я выстоял? Нет. Всегда был робок, чтобы не сказать больше. Но в общем-то и не сдался. Вот еще анабиоз выдам «под занавес». Глупо бахвалиться...

– Э, брось! Знаем мы вас, молодых, принципиальных. Чуть в люди выйдете, очень быстро становитесь благонамеренными. Как же: семья, квартира, мебель, холодильник. Потом глядишь – машину нужно, потом дойдешь до профессора – давай дачу. И все. Уже не придешь к Ивану Петровичу и ножкой не топнешь. Вот так-то, друг!

Гляжу, смеюсь внутри. Вадим аж покраснел. Юра улыбается с некоторым превосходством. Тоже самоуверен. Впрочем, это естественно.

– Не кипятись, Вадим! Иван Николаевич все правильно сказал. Опасность омещаниться вполне реальна! Собственность, честолюбие – все от инстинктов. Это очень стойко. Поэтому система должна предусматривать регулирование. Сколько у нас профессоров в институте, которые ну ничего уже для науки не дают, а зарплату получают. Не малую.

– Это ты так рассуждаешь, пока не женат. Хотя твоя Татьяна Ларина всю жизнь стихами будет питаться, как акридами. Юрка, а ловко тебя шеф сегодня подкусил на этом, как его, Гумилеве? А? Как же это – ты такой интеллектуал, и не знал. Я еще над Танькой посмеюсь...

Юра краснеет. Удивительная у него способность краснеть. Кожа очень белая. Смотрит на часы.

– Знаешь, нам пора. Сейчас будем на другой режим переходить. Мы пошли, Иван Николаевич. Вы можете не спешить, мы позовем, если что.

– Ну, идите. Жаль, что некогда. Мы еще поговорим на эти темы. Как-нибудь приходите ко мне домой вечерком. Ладно?

– Конечно, с удовольствием. А Лиду можно взять?

– Разумеется. И Таню.

Ушли.

Лида – это его жена. Приобщает к науке. Бессознательное желание. Татьяна – это, значит, девушка Юры. Нос длинноват, и уж очень тощая. Внешние данные тоже важны в жизни. И не только у женщины. Сам испытал. Теперь все в прошлом. Но Юра еще не понимает этого. Хотя едва ли. Все-таки он вполне земной, современный. Правильно рассчитывает всякие организационные ходы: что сказать директору, о чем умолчать. Вадим этого не понимает. Но у Юры ум, а не хитрость. Не хочу хитрости.

Программы у мальчиков нет, но будет. Юра, во всяком случае, очень многое думает. Нужно бы ему философией и психологией заняться, а не физиологией. Впрочем, уже занимается. За полгода он сильно изменился, повзрослел.

Живот заболел. Каждый день теперь. Говорят, спайки кишечника с селезенкой. Называется периспленит. Кроме того, мелкие инфильтраты в кишечной стенке.

Тарелку забыли. Хороший кофе и булка с маслом. Чей-то домашний завтрак. Вадима? Жена завернула. Не думаю, что Вадим такой отчаянный, как представляется. Говорит: «Я все знаю». Ничего ты не знаешь, кроме своей науки! Живет он плохо – в большой семье. Мать сварливая. Потом может у меня жить. Временно, доверенность напишу. Я же не буду считаться мертвым. Квартиру забрать не могут.

А ведь ты можешь ловко обыграть должность заведующего лабораторией для Юры! Напиши официальную бумагу директору, копия – в Президиум академии.

Так, мол, и так. «Прошу оставить исполняющим обязанности заведующего лабораторией Юрия Николаевича Ситника, так как он единственный, кто может обеспечить эксплуатацию и совершенствование установки, поддерживающей состояние анабиоза»... моей персоны. Даже можно употребить «настоятельно прошу». Указать, что он – автор проекта и главный исполнитель. И не «исполняющим обязанности», а прямо «заведующим».

Здорово придумал! Заявление сделаем достоянием гласности, и тогда никто не решится отказать в моей просьбе. НИКТО. Но диссертацию он должен защитить до этого. «Кандидат технических наук Ситник». Заведующий лабораторией моделирования жизненных функций. Ну, ничего. Юра тоже не промах. Во всяком случае, превосходный организатор. Ведь он все организовал – машину, установку для анабиоза.

Как их с Вадимом связать покрепче? Чтобы работали вместе хотя бы несколько лет? Поговорю начистоту. «Вадим, заведующим будет Юра. Он лучше справится, чем ты. И с директором поладит. Прошу тебя, не уходи из лаборатории. Постарайся не ссориться». Он пообещает. Трогательная сцена: «Ради вас, мой учитель...».

Но это не гарантия. До первой вспышки. А Игорь? Останется. Докторская диссертация начата, нужно окончить. Руководитель? Не проблема. На готовую работу всегда можно найти. Хотя бы тот же Иван Петрович.

Направление для лаборатории дано: моделирование физиологических и патологических процессов. Совершенствование искусственного управления жизненными функциями. С этими самыми установками.

Наконец, анабиоз. Что от него можно ждать? Практическое использование неясно. Путешествия в космос? Смысл будет только при очень длительных – на годы. Иначе сама установка будет больше весить. Но если за нее возьмутся, можно сильно облегчить. Тридцать – сорок килограммов. Холода там не занимать. Выигрыш не только в весе – еще психике. Чтобы космонавты не передрались. Это серьезная проблема. А так будут себе спать, потом автоматы их разбудят. Все – как в романах!

Интересно, разбудят ли меня? Чем черт не шутит? Столько сказок сбылось. Только реализуются они как-то прозаически, сказки-то.

Анабиоз – медицина. Не знаю. Возможно, такая консервация будет полезна при некоторых болезнях. Допустим, микробы или вирусы могут подохнуть. Но они тоже сильно живучи. Если болезнь вызвала изменения структуры клеток, то от холода норма не восстановится. Это ясно.

Зато можно делать любые операции. Например, пересаживать органы. Однако обольщаться и тут не следует. Пересадка органов задерживается не техникой операций, а биологической несовместимостью тканей разных людей. Сомнительно, чтобы анабиоз в этом помог. Очень сомнительно. Скорее, нет. Петр Степанович говорил: только для сверхсложных операций.

Путешествие в будущее. Ну, а зачем туда ездить? Любопытство? Не в своей тарелке, наверное, будешь чувствовать себя там, когда проснешься через десять или сто лет.

Посмотрим. Отказаться можно перед самым опытом. Нет, тогда нельзя. Стыдно.

Чудеса науки сделают всех людей счастливыми.

Глупости. Счастье – это всего лишь возбуждение центра удовольствия. По разным поводам. Но никогда – стойко. Наступает адаптация, привыкание, и от счастья остается только след в памяти. Она честно регистрирует самочувствие этого центра. Записывает на пленку. Чтобы быть счастливым, нужно несчастье. Страдание. Антипод. Не обязательно много и долго. Можно найти оптимальный режим. Коротенькие встряски, чтобы человек не забывался и не начинал тосковать. Будущие кибернетики все рассчитают. Имею шансы посмотреть.

Черта с два. Это будет нескоро. Мои молекулы не выдержат, рассыплются. Да и едва ли оно будет вкусно, это дозированное счастье.

Пойти в операционную? Скоро будем оживлять. Нет, еще рано. Вдруг наш пес встанет и пойдет? Я даже его клички не знаю. Нечестно.

Выхаживать придется, как больного после тяжелой операции. Сидеть придется ребятам.

А, не загадывай. Еще дойдет ли дело до этого? Хорошие все-таки ребята. Могли бы такие сыновья быть. Если бы тогда, в сорок третьем, не было этой бомбежки... Упустил бы все равно. Дело же не в женщинах и не в обстоятельствах, а в тебе. Ненастоящий.

Юра – интеллектуал. В хорошем смысле, без ругательств. Это слово совсем не предусматривает бесчувственность.

Лежу. Отдыхаю. Немножко думаю. Каждый орган чувствую – какой-то коммутатор приключает его к сознанию. Сердце: тук... тук... тук... Потом перебои: тук-тук... тук-тук. Легкие. Вдох – входит воздух, расправляются альвеолы. Что-то мешает (лимфожелезы?), какой-то датчик раздражается – хочется кашлянуть. Сдержаться. Это важно – задерживать кашель. Как и всякое чувство, неприятные эмоции. Живот. Кишки: одна, другая – буль-буль... А селезенка большая, давит на них слева... Сердитый великан, тупой, толстый. Болей сейчас нет. Почти блаженство.

«...Уходят, уходят, уходят друзья...

Один – в никуда, а другие – в князья».

Почему в князья?

Засыпаю...

Стучат в дверь. Сажусь. Халат мятый. Неловко.

– Войдите.

Лена.

– Юра послал за вами. Нужно начинать нагревание.

– Сейчас.

Как хорошо вздремнул. Часы: прошло сорок минут. Иду в лабораторию. Мои органы еще не проснулись – не чувствую их. Здоров. Ненадолго.

Все мирно в этой комнате, как будто и не уходил Шумит вентилятор под колпаком. Гудит мотор АИКа. Юра у своего пульта в выжидательной позе.

– Иван Николаевич! Мы готовы начать нагревание.

– Ну, в добрый час! Будет работать автоматика?

– А как же! До сих пор все идет нормально.

– А блок электрокардиографа?

– Уже работает.

Впереди час времени. Не знаю, правильно ли мы предположили кривую повышения температуры? Первая ступенька десять градусов, вторая – двадцать два. Потом до нормы. На каждую по двадцать минут. Может быть, это мало? Ничего: мы придумали хитрую программу, чтобы кровь была не очень горяча, и не было большой разницы температур в разных частях тела. Сначала задается – темп нагревания, а обратная связь его исправляет – может замедлить или ускорить. Посмотрим.

– Ну, начинаем. Коля, включай программу.

Когда-нибудь так скажут и для меня: «Включай оживление!» И я оживу из мертвых. Для чего? Есть ли у тебя запас желания жить? Оно от инстинкта самосохранения. Пока живой – жить. Но человек способен подавлять инстинкты. Зато у него прибавляется увлеченность. Удовольствие от исканий. Работы. Хватит ли его на будущее? Какая она будет – наука? Любопытно. Страшит только одиночество.

Оставим эту тему. Нужно смотреть. Новая программа выразилась только усилением шума АИКа. Прибавилось число оборотов. Нет, немножко потеплел воздух под колпаком. Названия никак не придумаем: «колпак», но он длинный. «Корыто» – некрасиво. Неважно... Воздух дует через щели на меня.

– Игорь, пожалуйста, берите анализы чаще. Важно проследить динамику, чтобы подрегулировать.

Зря вмешиваюсь. Все расписано заранее: и частота анализов и воздействия. Но нужно же что-то делать? Никак не привыкну к новой системе, когда опыт для каждого расписан, как ноты в оркестре. Физиологи привыкли к «волевому» руководству: план опыта в голове у шефа, и он изрекает его в виде команд.

Пойду смотреть на графики. Интересно, как автомат будет справляться с нагреванием. Только не нужно мешать ребятам.

Широкая лента ползет непрерывно. В периоды записей ее скорость увеличивают. Самое интересное сейчас – это графики температуры. Выше всего в пищеводе. Вот дошло до восьми градусов. Прямая кишка отстала – только пять. Но включилась обратная связь – подъем пищеводной кривой замедлился. Разница с кишкой уменьшилась до двух. Снова обе кривые поползли кверху. Автоматика действует.

– Поля, какая производительность АИКа?

– Два с половиной литра.

Вадим явился. Прозевал торжественный момент. Уже что-то шумит. Ага: почему не позвали? Сам должен думать. Поля: «Представь, обошлись без тебя».

Юра возится около аппаратуры. «Проверка нулей». Важно для кривых давления. Как-то ведет себя левый желудочек?

Вот в пищеводе уже десять градусов. В прямой кишке – восемь. Это значит, что сердце даже теплее – через него проходит много крови, а температура ее уже семнадцать. Уже возможна некоторая электрическая активность. Посмотрим. Ничего определенного: то ли мелкая фибрилляция, то ли просто помехи.

– Иван Николаевич, нужно кровь заливать. Напряжение кислорода в оттекающей жидкости очень низкое – всего двадцать миллиметров.

Это Игорь. Вот что значит контроль!

– Давайте, Вадим, вы командуете по расписанию.

– Свистать всех наверх. Маша, остановишь машину. Рита, выльешь шестьсот кубиков плазмы. Поля, зальешь столько же в оксигенатор.

– Подожди, подожди. У нас же есть не цельная кровь, а разбавленная. Ее нужно использовать в первую очередь.

– Да, верно. Сколько в ней гемоглобина?

– А, не меряли.

– Почему? Я же говорил.

– Не догадались. А ты ничего не говорил.

– Ну, перестаньте препираться! Меняйте литр жидкости.

– Есть, товарищ начальник.

Это Юра повысил голос. Вадим шутливо откозырнул, но за этим немножко видна обида. Всегда физиологи командовали, а теперь – инженеры. Ничего. Если умный, поймет. Машина остановлена. Сливают плазму, вливают кровь.

Быстрее нужно, копуши! Молчи, не мешай. Начальников и так много.

– Пускайте!

Мотор зашумел. Остановка длилась две минуты. При такой температуре это пустяк.

Язык у собаки немного порозовел. По сосудам пошла кровь, а не вода.

Температура в пищеводе – тринадцать градусов. Электрическая активность сердца и мозга пока не видна. Странно. Немножко беспокоюсь. Неужели была допущена гипоксия? Может быть, нужно раньше заливать кровь?

– Измерьте, пожалуйста, процент гемоглобина, Вадим. Юра, мне кажется, что нужно еще добавлять крови, только теперь цельной.

Юра:

– Подождем градусов до восемнадцати? Оснований для беспокойства нет. Вот, смотрите, показатели напряжения кислорода и углекислоты в тканях.

Да, верно. Эти приборы очень хороши и для меня новы. Я еще им не очень верю. Соглашаюсь.

Температура воздуха под колпаком уже двадцать пять. Теплопередача в коже плоха, приходится давать больше тепла.

Неужели не проснется? Сейчас эта мысль у всех. Глупости, должна проснуться. То есть мозг должен заработать (должен?), а вот как сердце – я не уверен. Если и запустим, то как будет сокращаться?

В конце концов это не так уж важно. Пока дойдет до меня, отработают параллельное кровообращение. Кроме того, камера должна помочь. Расчет простой: при давлении кислорода в две атмосферы каждый кубик крови несет его вдвое больше. Следовательно, в два раза можно уменьшить производительность сердца.

Но все-таки хорошо, если бы собака выжила. Настроение бы было у всех другое. Столько трудов затрачено.

– Смотрите, температура уже восемнадцать! А в прямой кишке только четырнадцать. Юра, твоя автоматика подводит.

Это Вадим.

– Подожди, подожди, сейчас выровняются. Видишь, замедлился подъем. Ты давай лучше кровь меняй.

«Лучше». Нехорошо. Не нужно показывать власть. Вадим стерпел.

Активность около АИКа. Нужно выпустить литр разбавленной крови и влить столько же цельной. Не будем вмешиваться: дело Вадима. Можно даже посидеть немного, ноги устали. Времени – четвертый час. Сажусь. Слабоват. Во рту сохнет. В животе тянет.

Для первого опыта идет хорошо. Столько аппаратуры, и все работает. Удивительно. Здорово Юра вышколил своих помощников. Да, чуть не забыл: нужно завтра позвонить его оппонентам. Поторопить с отзывами, с защитой (мало ли что случится!). Мое присутствие очень важно: постесняются клевать. Враги. Я такой тихий человек, а и на меня злятся. Не любят критики, даже самой академической. Не преувеличивай: никаких врагов нет. Семенов и Арон Григорьевич искренне не согласны с моделированием. «Качественное отличие физиологических процессов нельзя выразить формулами и электронными лампами». «Иван Николаевич со своими учениками глубоко заблуждается». Убедить невозможно. Таблица умножения – вершина математики.

Не ругайся. В общем, они люди порядочные. Против Юры голосовать не будут. Арон музыку любит, на виолончели играет. Из тех, старых интеллигентов.

Начальство не зашло взглянуть на опыт. Ему глубоко наплевать. Все-таки немножко обидно. Переживем. Пойду смотреть. Отдохнул.

– Глядите, Иван Николаевич, видна фибрилляция. Верно, видна. Амплитуда зубцов еще маловата. Температура всего двадцать пять. Правда, на сердце выше. Наверное, двадцать восемь.

Мозг тоже заговорил: на энцефалограмме видны хорошие волны. Значит, все живое. Хорошо. Так и быть должно.

Воздух под колпаком совсем теплый. Автоматика действует. Две минуты на градус. Наши главные заботы: снабжение тканей кислородом, удаление углекислоты, поддержание кислотно-щелочного равновесия. Производительность АИКа достигла двух с половиной литров. Выше не поднимается – калибр вен мал, отток крови затруднен. Ничего сделать нельзя. Но и этого достаточно.

– Мила, нужно дышать понемногу. Чтобы альвеолы расправились.

Температура тридцать градусов.

На электроэнцефалограмме глубокие волны, как во время сна. Собака вот-вот проснется. Все смотрим на нее.

Появились первые дыхательные движения. Значит, подкорка уже действует. Однако дыхание нужно выключить, оно мешает искусственному. Вадим командует:

– Введите релаксанты. Прямо в оксигенатор. Ввели. Все тело обездвижено.

Нагревание длится уже целый час. Скоро прибавится беспокойство о гемолизе. Посмотреть, есть ли моча? Чуть-чуть, на самом дне. Почему-то почки плохо работают при искусственном кровообращении. Это и хирурги говорят. Какие-то рефлексы мешают.

В операционной тихо. Каждый занят своим делом. Посторонние разговоры шепотом.

Приближается важнейший момент – восстановление работы сердца. На электрокардиограмме видим крупноволновую фибрилляцию. Так и представляю, как дрожит поверхность сердца. Что бы ему стоило начать сокращаться? Нет, не хочет.

Дефибрилляция через грудную стенку не столь эффективна, как на обнаженном сердце. Но все-таки обычно удается.

– Готовьте дефибриллятор. Хорошо смочите марлю на электродах. Да, нужно шкуру побрить против сердца. Почему заранее не сделали? Вадим, это в вашем ведении?

– Мы не забыли. Примета плохая: если все приготовишь на конец опыта, то собака раньше помрет. Девушки, выстригите место под электроды. Живо!

«Примета». Ученые!

Ждем. Температура тридцать пять градусов. Это значит, что на сердце – выше. Пора.

– Вадим, дефибриллируй.

Он надевает перчатки. Под ноги – резиновый коврик. К груди собаки приставляет электроды, обернутые мокрыми салфетками. Коля заряжает конденсатор дефибриллятора. Напряжение – 5000 вольт.

– Отключите приборы?

– Все готово? Юра, можно? Спросил начальство. Хорошо.

– Гулый, давай разряд! Все замерли.

Раздался легкий щелчок. Готово. Юра командует:

– Включайте приборы. Толя, переключи электрокардиограмму на большой осциллограф.

Смотрим на экран. Нет.

– Фибрилляция продолжается. Вадим, нужно повторить. Юра, сколько можно дать максимально?

– 7000. Заряжай, Коля.

Вся процедура повторяется. Как в романах о летчиках: «Контакт!» – «Есть, контакт!» Настроение понизилось: может не пойти.

– Даю разряд!

Щелчок. Собака судорожно дернулась. Здорово дали.

– Включайте приборы!

– Ура! Пошло!

Пошло. Видим редкие комплексы сердечных сокращений. Теперь их нужно усилить.

– Введите пять сотых кубика адреналина? Прямо в машину! Мила, хорошее дыхание, глубокое!

Вот стало лучше. Раз, два, три... Двенадцать за десять секунд. Хорошо. Нужно дать ему нагрузку.

– Уменьшайте производительность АИКа до одного литра. Постепенно, за две минуты.

Теперь мы смотрим на кривую артериального давления. Юра переключил ее на большой экран.

Давление низкое. Зайчик едва достигает линии 70 миллиметров. Диастолическое высокое – 60. Это зависит от работы АИКа – насос равномерно нагнетает свой литр крови в минуту.

Эх, если бы параллельное кровообращение было хорошо отработано! Гоняли бы и гоняли машину; пока сердце совсем восстановит свою силу. Но этого нет. А так, возможно, АИК мешает.

– Товарищи, а что, если мы попробуем остановить АИК?

Это – ко всем. Молчат. Опыта нет.

– Игорь, пожалуйста, обеспечьте определение минутного объема сердца через каждые пять минут. Это очень важно. Возможно?

– Попробуем успеть.

– Тогда давайте останавливать. Поля, готово? Машину остановили. Вот давление падает. Все падает.

Остановилось на пятидесяти. Мало. Но сокращения, кажется, хорошие. Продолжаем.

– Определяйте минутный объем, Игорь.

– Подождите немного, пусть установится режим.

Это Юра. Прав. Минут пять нужно ждать. Как раз пока меняют кровь в оксигенаторе. Потом можно подкачать свежей, если будет плохо.

Все-таки оживили. АИК стоит, а собака жива. Это уже успех. Очень рад. Нет, подожди. Она еще не просыпалась. Хирурги пишут, что главная опасность – мозговые осложнения. Закупорка мельчайших сосудов мозга сгустками эритроцитов, потом его отек. Но у нас при низкой температуре была только плазма, закупорить нечем. Посмотрим.

Времени – четыре часа. Не так уж и поздно. Но я устал. Хочется лечь, а уйти нельзя. Еще могу принести пользу.

Отменить бы сегодня свидание. «Люба, я хочу сообщить тебе новость». – «Какую?» – «Хочу подвергнуть себя анабиозу». – «Что, что?» Представляю лицо: недоумение и беспокойство. Выражение неудачное: «подвергнуть анабиозу». А как лучше? Не знаю. «Заморозиться»? «Законсервироваться»? Как замороженная клубника. В корзиночках. Нелепо.

– Ну, как?

– Да ничего. Давление колеблется около 70-80. Венозное повысилось до 165. Сейчас минутный объем определят.

Похоже, что удалось. Конечно, может еще упасть. Большие пертурбации во всем организме – в его регулирующих системах.

Просыпайся, пес. Проснись.

Нет. Пока нет. Это всего три часа прошло. А двадцать лет? Невероятно. Я ученый, реалист – и вдруг такие фантазии.

Ну, а что мне терять. Уважение своих коллег? Конечно, они скажут: «Дурак, на что поддался. Плохой физиолог». Но умирать в больнице – пневмония, кровоточивость, анемия – бр-р-р... Не хочу. И не стоит цепляться за иллюзии, за несколько месяцев.

– Иван Николаевич, ребята! Просыпается! Смотрите!

Это Мила. Она помогает собаке дышать, поэтому все время смотрит на ее морду.

Все столпились. В самом деле: глаза открыты и взгляд осмысленный. Недоуменье: «Что со мной?»

– Как его зовут? Покличьте!

– Дружок, Дружок!

Делает попытку пошевелить головой.

Проснулся пес! Проснулся! Два часа при температуре два градуса.

– Давайте уберем трубку? Она ему, бедненькому, сильно мешает.

Это сердобольная Лена. Юра протестует (как физиолог!):

– Нет, нельзя убирать. Дыхание еще неэффективное. Наоборот, мне кажется, нужно дать легкий наркоз – например, закись азота. Пусть спокойно полежит, пока органы придут в норму. Да и записывать показатели будет удобнее, а то ведь он будет брыкаться.

– Можно увезти АИК? Нужно мыть аппарат, а то кровь присохнет, – беспокоится Алла.

– Да, конечно. Вадим, распорядись об удалении трубок из артерий и вен. Катетеры для измерений, разумеется, оставить.

Вадим занялся этим сам. Он любит рукодействовать.

Еще раз смотрю на ленту с кривыми: все в порядке. Энцефалограмма показывает сон – высокие, редкие волны. Кровяное давление восемьдесят пять. Это достаточно. Сердце частит: 140 ударов в минуту. Нужно попытаться замедлить. Есть лекарства.

В операционной шум. Разрядка. Открылся клапан. Прислушайся: о чем они? Вадим с Полей наклонились над собакой, заняты делом и мирно обсуждают дефекты опыта. Нужно было подольше погонять АИК. Проверить прерывистый режим, может быть, допустимы долгие перерывы? Лена и Петя наносят на график цифры из таблицы. Сплетничают о ком-то: «...исчез и явился только к концу...». Наверное, о Семене.

Игорь и Рита ничего не делают, просто болтают и смеются. Да, о водных лыжах: «...Как трахнется! Думала, не вынырнет...». Взгляды с тайными мыслями. Игорь тоже парень не промах. Пусть. Один Юра что-то сосредоточенно считает на карманной линейке и записывает в свою книжечку. У него там масса сведений.

Я завидую. Хочется присоединиться к кому-нибудь, смеяться, шутить, как все.

И не могу. Не умею, нет слов. И никогда не умел и всю жизнь страдал из-за этого. Ничего, переживем».

Домой можно бы идти, но еще хочется понаблюдать за собакой хотя бы часок. Чтобы что-нибудь не пропустить.

Но и здесь оставаться не хочу. Стесняю. В кабинет. Поговорить с Юрой. Его можно позвать: выхаживание собаки поручено Вадиму.

– Юра, пойдемте в кабинет, обсудим кое-какие технические вопросы. (Чтобы другие не ревновали.) Вы можете оторваться?

– Да, конечно. Теперь записи редки.

Идем молча. Каждый о своем.

– Юра, я должен поговорить с тобой об очень серьезном деле.

– Что такое?

– Я хочу назначить тебя своим преемником.

– Ну, что вы. Кто же меня оставит? (Значит, «кто же», а сам согласен.) Да и сам я не справлюсь. (Догадался: скромность украшает.)

– Справишься. Давай без ложной скромности. Думаю: настоящий работник не должен отказываться от дела, даже если оно несколько превышает его силы. Это стимулирует.

Пришли. Устал. Что, если лягу? Он свой. Питаю чувство. А не обманешься? Бывало такое в прошлом.

– Ты меня извини, я прилягу. Что-то утомился. Садись в кресло рядом.

Иллюзия близости. А для него, наверное, только шеф? Молча садится, смотрит на меня. Хорошо смотрит.

– Ты знаешь, что я это делаю не ради личных симпатий. (Хотя и это). Жалко, чтобы дело пропадало, а ты, наверное, сможешь. Но я хотел бы слышать, что ты будешь делать в своей лаборатории.

Жесткие условия. Ничего, если есть мысли в голове, – скажет.

– Так прямо сейчас? Экспромтом?

– Не притворяйся. Ты небось думал.

– Думал, но не систематизировал. Не смогу хорошо изложить.

– Ничего.

– Тогда разрешите мне начать несколько издалека?

– Пожалуйста.

– Сначала нужны общие принципы: познание – моделирование, мозг – огромная моделирующая установка... Помните, мы говорили.

Да, знаю. Модели из нервных клеток. Этажный принцип моделирования: модели звуков, слов, смысла фраз, глав, книги. Дополнительные модели, отражающие качества... Не будет же он рассказывать все это?

– Человек имеет развитые двигательные программы, которыми он воспроизводит свои корковые модели физически – слова, рисунки, вещи. Модели вне мозга.

– А творчество?

– Есть программа творчества: создание сложных моделей из элементарных. Комбинации, приобретающие новые качества.

– Ну и что?

– Последние двадцать лет большой скачок техники – ЭВМ. Есть возможность создавать искусственные моделирующие установки, на которых строить сложные модели, и не статические, как в книгах или схемах, а действующие. Это важнейший шаг вперед. Целый коллектив ученых создает модель, и она будет умнее каждого из них.

– Этого пока нет. Многие оспаривают.

– Нет, так будет. Конечно, цифровая машина – не фонтан, очень трудно составлять программы для моделирования сложных систем. Но и это совершенствуется за счет всяких вспомогательных машинных языков, вы знаете. Алгол и прочее. Кроме того, создаются специальные машины с объемным принципом переработки информации, как в мозге.

– Пока ничего реального нет.

– Но каждые три года скорость и память машин возрастают вдвое. Будет.

– Допустим. Но давай поближе к физиологии.

– Для меня физиология интересна как первое приложение общих принципов построения науки. Если позволите, я сделаю попытку. Тут и ваших мыслей много.

«Принципы». Мальчишка – и уже «общие принципы».

– Валяй.

– Любая частная наука – это моделирование некоторой части мира, какой-то системы или несколько систем, объединенных общностью структуры или функции. Например, цитология изучает клетку, а социология – общество. В любом случае создаются модели, отражающие особенности структуры и функции соответствующих систем. Точность науки определяется степенью совпадения моделей с объектом.

Это бесспорно.

– Можно наметить несколько периодов в развитии каждой науки. Первый период – наблюдения системы с помощью органов чувств, пусть вооруженных всякими телескопами, микроскопами. В результате создаются приблизительные модели в коре, отражающие общие сведения о системе. Потом они выражаются физически – в описаниях, рисунках, схемах. Это качественные модели, гипотезы. Второй период – количественные исследования. Задачей их является цифровое выражение качественных гипотетических зависимостей в изучаемых системах. Третий период – создание действующих моделей, в которых отражена гипотеза о структуре и функции системы с количественными зависимостями. Я понимаю их как сложные электронные аналоговые устройства или программы для универсальных цифровых машин. Прототипом таких устройств, как вы понимаете, является, создаваемая нами модель внутренней сферы организма. Хорошо, что вспомнил.

– Четвертый период – это создание управляющих машин или программ. Они должны обеспечить такое управление системой, чтобы перевести ее из любого данного состояния в другое, которое нужно. Это и есть оптимальное управление. Конечно, можно управлять и приблизительно, сложные саморегулирующие системы, как, например, организм, исправляют ошибки, однако до определенного предела. Пример – дефекты лечения. Вот это общие принципы, Иван Николаевич. Согласны? Правда, тут ничего нового нет... Мне кажется, они приложимы к любой науке: везде нужны количественное, числовое выражение зависимостей и действующая модель.

– Это все верно, Юра. И принципы твои верны. Но есть «но». Я так понимаю, что любая модель только больше или меньше приближается к оригиналу. Иногда и не очень. Степень, я так думаю, зависит от возможностей математики, методов исследования, техники создания моделей или программ. Если система очень сложна, как, например, мозг, и нет хороших методов изучения ее структуры, то модель окажется примитивной. И пользы тогда не будет. Поэтому я и взял в качестве объекта внутреннюю сферу, фактически даже уже – только внутренние органы, без клеточного уровня. Здесь, мне кажется, сложность не чрезмерно велика и под силу современным методам моделирования.

Передергиваешь: «Я взял». Вместе с Юрой выбирали. И идеи эти больше его, чем мои.

– Но ведь, Иван Николаевич, техника совершенствуется быстро. То, что нельзя моделировать сейчас, можно завтра. К этому нужно готовиться. Действующие модели будут всегда лучше статических в книгах. Модель мозга действительно создадут нескоро, потому что он труднодоступен для изучения и в нем много элементов. Но я думаю, что общественные отношения уже можно пытаться моделировать.

Ишь ты, куда метишь! Впрочем, я на твоем месте думал бы о том же. Но...

– Но сначала нужно смоделировать поведение человека, хотя бы как «черный ящик», без претензий отразить конкретные нервные сети, которые его обеспечивают. Психологическую, а не физиологическую модель.

– Согласен. Этим сейчас многие занимаются.

– Послушай, если тебя привлекают эти далекие горизонты, то будешь ли ты заниматься физиологией? Стоит ли тогда хлопотать о твоем назначении? Может быть, лучше выбрать человека, мыслящего попроще?

Ты вильнешь хвостом и уйдешь на социологию, а кто же будет лелеять мой анабиоз?

– Конечно, меня привлекают психология и социология. Но физиология – база для психики. Я ведь еще молодой, почему мне не помечтать? Да и сами вы много раз говорили: медицина – это пустое дело, она не решает судьбу человечества.

Верно, говорил. Так и думаю. Но я уже не могу сделать прыжок в другую сферу. А раньше не хватило энергии, смелости. Не верил в свой ум. А он верит. Я в его годы был совсем дурак. Нет, не дурак, а необразован. Да и наука была не та. «Качественные различия» стояли (как пропасти!) между науками.

– Как же ты расцениваешь состояние физиологии в смысле твоих периодов или стадий, как их там?

– Физиология находится в первом периоде или на границе второго. Одни только разрозненные гипотезы. Чуть-чуть начинается количественное моделирование. Как, например, у нас и кое-где в других местах.

– А медицина?

– Медицина живет на том же. Примитивное управление. Так, между прочим, и в обществе. Спасает саморегуляция.

– Ясно. Однако давай вернемся на землю. Что ты намечаешь делать в своей, в этой нашей, лаборатории?

Смотрю на него: волнуется. Наверное, впервые в жизни ведет разговор как взрослый ученый.

– То же самое, что и теперь. Будем ставить физиологические опыты, регистрировать и выражать цифрами как можно больше факторов. По цифрам будем строить дифференциальные и алгебраические уравнения – характеристики органов и систем. Затем будем проигрывать их на цифровых машинах. После проверки создавать специальные электронные модели органов, соединять их в системы, потом в целый организм. Ну, то же, что и теперь. Только главное направление будет нацелено в сторону регулирующих систем – эндокринной, нервной. Чтобы подобраться к коре.

– И все?

– Нет, не все. Хотя, говоря откровенно, тут работы на всю жизнь. То, что мы создаем теперь – я говорю про машину, – это первый примитивный вариант. Вы сами это знаете. (Да, знаю. Учитываем только самые главные факторы. Но и это много! Умаляет мой вклад, паршивец!). Для решения даже главных задач нужно сто таких лабораторий, как наша.

– Даже больше ста.

– Поэтому я думаю о другом. Нужно шире использовать клинику, наблюдения над больными. Кроме того, принципы эвристического моделирования: создавать гипотезы, задаваться характеристиками, проигрывать их и сравнивать результаты с изменениями у больных людей. Вы это говорили, но мы сделали только робкие попытки.

Спасибо, что вспомнил обо мне. Неужели через год после моей смерти он уже будет говорить: «Я предлагал, я думал»? А что же ты хочешь: «Наш покойный учитель...»? Давай по существу.

– Для этого нужны хорошие врачи. Или всю лабораторию нужно перебазировать в клинику. Хотя в принципе ты прав. Если физиологию переделывать заново, то нужны тысячи лабораторий. Однако эксперимент бросать нельзя. Может быть, во мне говорит физиолог, но в клинике всего не сделаешь.

– Почему? Я беседовал с врачами в клиническом городке, когда к вам ходил. Энтузиастов много. От нас они получат точную инструментальную диагностику состояний, а мы – материал для моделей.

– Иван Петрович не даст тебе этим заниматься. Он любитель «чистой» физиологии.

– А может быть, нам создадут новый отдел в Институте кибернетики? Их интересует выход в практику, и мы его дадим.

– Что, что?.. В Институте кибернетики? Что же, ты уже говорил с Борисом Никитичем? Выходит, я напрасно пытался тебя облагодетельствовать? Ты уже сам устроился?

– Нет, без вас я не говорил. Но разведку провел. Клюет. Вы на меня не обижайтесь, пожалуйста, Иван Николаевич. Я совсем не собирался вас бросать или предавать, но после того, как Вадим поговорил с директором, мне стало нехорошо. Дело бросать не хочу. А ваше состояние, помните, какое было? Теперь, когда вы поправились («Поправился»!), мы должны все это решить совместно.

Немного полегче. Он прав: нельзя бросать дело из-за одного человека, даже если это – учитель. Да, полно, учитель ли ты? И не нужно обижаться. Но он уже уходит. Грустно.

– Чего же решать? Идея правильная. Но тогда нужно добиваться, чтобы всю лабораторию передали в Институт кибернетики. Академия же одна. Возьмет ли только Борис Никитич? Пожалуй, возьмет... А с помещением как? В клиническом городке тесно. Хотя там строят что-то. Ты не узнавал?

– Узнавал. (И это уже разведал!) Там будет городское отделение для реанимации. Но помещение там маловато. Однако Институт кибернетики может сделать пристройку – это недолго.

– Реанимация – это хорошо. В клиники поступают больные с тяжелыми, острыми расстройствами, с шоком, кровотечениями, инфарктом – многих можно спасти. И наш саркофаг можно использовать для лечения. Нет, идея хороша. Ты говорил с кем-нибудь?

– С Вадимом. И еще с анестезиологами из больницы и с кафедры.

– А мне не сказали ни слова.

– Неужели вы думаете, что мы бы тайно сделали? Ждали, пока немного окрепнете.

– Чтобы потом, значит, трахнуть? «Ты, товарищ заведующий, оставайся, а мы будем создавать новый отдел».

– Ну зачем вы себя так настраиваете? Мы бы пришли и сказали: «Иван Николаевич, мы предлагаем вам перебазироваться со всей лабораторией в Институт кибернетики. Вот такие-то и такие-то причины. Дело требует – раз. Начальство притесняет – два».

– Ну, хорошо, хорошо, верю. (Действительно верю, хотя на душе и неприятно еще.) Пойдем к Борису Никитичу. Работа наша в самом деле ближе к технике и математике, чем к чистой физиологии. Если он согласится, конечно.

Мой блестящий план, выходит, никому не пригодится. Хорошо, что я о нем не успел сказать, а то был бы в смешном положении. Хуже всего быть смешным.

– Но я, Юра, сейчас не могу переезжать. Хлопоты эти мне не пережить. Кроме того, затормозится выполнение планов. Так что вы уже после моей смерти переедете. Или когда я буду в анабиозе.

После смерти. После смерти.

– Кстати, как ты решаешь эту проблему? Саркофаг потребует постоянного обслуживания и совершенствования. С этим делом будет много возни.

– Я знаю. Все сделаю. Эта работа будет очень выигрышна для нашего отдела. (Все рассчитал и так откровенно говорит). Для этого нам создадут условия, если все подать как следует. («Подать». Меня – «подать»!).

Морщусь.

– Иван Николаевич, вас шокируют такие рассуждения? Да? Вы думаете, мы вас мало ценим?

Молчу. Не хватало еще заплакать. Сантименты.

– Так вы ошибаетесь. Мы вас очень любим. И не забываем, что вы сделали для нас. И ваши идеи присваивать не собираемся. А то, что я изложил, – это же вам принадлежит.

Льстит. Все равно что «подать». Промолчим.

– Но во всем нужна организация. Помните, мы с вами обсуждали принцип «Благородные цели могут достигаться только благородными средствами»? Поэтому мы не будем лгать, изворачиваться, подхалимничать. Но мы не собираемся вести себя глупо. (Это значит откровенно?) Курс будет прямой, но с маленькими зигзагами, с маленькой политикой. Не поступаясь принципами. Допуская только молчание. Мы покажем работу.

Мне не по себе. Я скажу ему это.

– Юра, мне страшно от того, что я услышал сейчас. Такой рационализм, такая продуманность, граничащая, прости, с цинизмом. Может быть, мне кажется? Я еще не освободился от сентиментальности. «Выгодно» одно, другое. «Подать». Скажи мне, что за всем этим. Каковы стимулы?

– Стимулы самые благородные, даже сентиментальные. Служение людям – это не устаревает. Будем строго следить, чтобы честолюбие нас не захлестнуло. Но делать дела мы будем разумно. Без громких фраз. Расчет, кибернетика. Мы будем использовать имеющиеся возможности, пока не создадим другие. Не знаю. Не знаю, что думать.

– Ты изменился за последние полгода, Юра.

– Я много думал после разговоров с вами. Вы знаете, я теперь за правило взял: каждое утро час думать. Просто думать о каком-нибудь важном предмете – о кибернетике, психологии, философии. Немножко записываю. Получается очень интересно: сначала ничего не ясно, потом предмет как бы уступает и медленно проясняется.

– Ну, ладно. Пойдем в операционную, посмотрим, что там. Потом мне нужно домой. Задал ты мне задачу. Все у меня сразу заболело.

Как все сложно в этом мире, угловато. Была жизнь, была лаборатория, работа, были помощники. Теперь все зашаталось.

Была еще любимая. Нет, там не было прочности. «А я думал, что ты – Джоконда, которую могут украсть»... Сегодня ее увижу. Домой. Успеть отдохнуть.

Идем коридорами молча. Почти все уже разошлись. Рабочий день кончился. Нет, в нашем отсеке жизнь бьет ключом.

Ого, какие перемены! Собака лежит на боку, уже без трубки. Дышит сама. Перехватил вопрошающий взгляд Вадима к Юре. Да, вот вы какие. Подхожу к столу.

– В сознании?

– Да, вполне. Дружок! Дружок!

Открыл глаз, взгляд страдальческий: «Что вам еще нужно?» Усталый взмах хвоста. «Оставьте...».

– Дайте фонендоскоп.

Послушал над сердцем, там, где выстрижена шерсть. Тоны ясные.

– Покажите таблицу и графики.

Все хорошо. Артериальное, венозное давление, пульс, дыхание. В крови, однако, избыток недоокисленных продуктов. Насыщение венозной крови кислородом пониженное. Общий обмен тоже понижен. Видимо, есть некоторая эндокринная недостаточность. Гормоны еще не определены. Мочи маловато, но анализ ее хороший.

– Теперь нужен уход и контроль. Баланс тазов, воды, солей, кислотно-щелочного равновесия. Записывать давление, периодические анализы выдыхаемого воздуха, электрокардиограмму делать. Собаке нужны наркотики, чтобы она не вырвала вам все датчики. Однако не слишком много, иначе дыхание ослабнет. Вадим, вам придется сидеть всю ночь. Оставьте себе биохимика, техника, чтобы записывал, ну, еще лаборантов для помощи. Все нужно регистрировать по часам. Вечером мне позвоните.

Поглядел на всех: устали. Первая радость от успеха уже прошла. Теперь реакция.

– Что же, ребята, потрудились вы хорошо. Опыт был чрезвычайно сложный, и все прошло гладко. Даже на диво гладко. Отличная работа. Теперь, наверное, могут идти домой, а, Юра?

– Пусть каждый закончит свою документацию, иначе до завтра позабудут. А потом, конечно, – домой.

– В ресторан бы надо после такого дела! В «Поплавок», на реку!

Это Толя. Говорят, выпить любит. Но вообще стоит отметить.

– Это мысль хорошая, я вам советую. Жаль, что мне нельзя с вами.

Я бы и так не пошел. Скучно мне в ресторане.

– Ну, будьте здоровы! Игорь, вы отпустили помощников из других отделов? Спасибо им сказали?

– Да, да. Все сделал. От лица службы.

– Так вы позвоните, Вадим. Пока! На Юру не посмотрел. Не хочу. Иду в кабинет.

Я еще заведующий этой лабораторией, но они уже не мои. Похоже, что мне в самом деле пора умирать. «Мавр сделал свое дело...»

Не строй из себя обиженную барышню. Жизнь идет своим нормальным путем. Все они тебя будут жалеть, поплачут. И ты должен радоваться, что есть такой Юра, способный взять лабораторию в крепкие руки и вести ее в правильном направлении. И хорошо, что он будет лучше тебя руководить делом.

Нет, мне не верится. Я умнее, я шире. Идеи, которые он высказал, – мои.

Неправда. Они носятся в воздухе. И Юра помогал тебе их формулировать. Притом он понимает их конкретно, как инженер и математик, а не так расплывчато, как ты. Не спорь. Иди домой.

Вечереет. Длинные черные тени: Последние тени перед закатом. Сижу на балконе в кресле. Жду Любу.

Обедал, спал.

Просто смотрю на улицу почти без мыслей. Жизнь идет своим чередом, И без меня – тоже.

Опыт прошел хорошо. Доволен. И в то же время как-то грустно. Ищу, почему бы? Это значит, что скоро должен собираться. Странно как. Если бы опыт не удался, можно было бы отказаться. «Зачем анабиоз – нельзя проснуться». Так можно обмануть самого себя. «Поживу несколько лишних месяцев». Теперь нельзя. Шансы на «проснуться» прибавились. Раз первый опыт такой, даже без камеры высокого давления, то можно добиться. Почему ты не радуешься? Надежда на долгую жизнь! Зачем она мне? Тем более когда-то, потом, не сейчас. Предположим, проснусь. Что буду делать? Смотреть? Путешествовать? Любопытно. Ты же ученый! Выступать на вечерах с воспоминаниями: «Была великая война. Я служил доктором в медсанбате...» «Подайте ради Христа...».

Люба сейчас придет. Кажется, лучше бы не приходила. Остаться одному, одному уйти. Начнет тормошить: «Живи, живи!»

Зачем я ей? Что может быть более нелепого сейчас – я и она. Я больной, немощный. Она здоровая. И у нее есть муж. Раньше было мучительно представлять их вместе. Теперь кажется – все равно. Есть так есть. Вот что значит – подавлены гормоны. Физиология.

Предлагала: «Давай брошу все, перейду к тебе. Буду до конца». Может, лицемерила? Знала, что не соглашусь. Ни за что.

Прости меня, Любушка! Пожалуй, ты бы сделала.

Неужели, могла бы? Но как же ей было бы потом? Как с детьми? Нет, так нельзя делать. Мать не должна так делать. И я бы сам перестал ее уважать. Да и не сделала бы она. Не может быть.

Когда ее нет, растет отчужденность. «У тебя есть дети, семья. У меня – одна работа и еще помощники. Юра, Вадим, Игорь, Поля». Помощники.

Очень важно сознавать, что ты нужен кому-то. Необходим. Вот почему мне грустно. Они выросли. Я, кажется, уже не нужен. У Юры ясная программа деятельности. Есть авторитет у подчиненных. Называют его на «ты», но все слушаются, никто не спорит.

У меня нет зависти. Я по-честному рад, если он пойдет дальше и быстрее. Только хочется немножко теплоты. «Вы – наш учитель...». В самом деле, я все-таки вложил в них часть своей души. Водил за ручку по дебрям науки, путь показывал. Диссертации исправлял. Учил экспериментам. Вадим пришел прямо из университета, ничего не умел...

Нужно собираться в дальний путь. «Подайте Христа ради...».

Что-то она не идет долго. А придет, побудет час и заявит – «бежать». Как я ей скажу о своем решении? Или опять по слабости отложу? Нет, больше нельзя. Тем более после удачного опыта.

Бедная, какое это будет бремя. Ребята, по-моему, не верят, что я решусь. Да ты и сам не веришь.

Нет, решусь. Палата: синий ночник над дверью. Тревожная, подозрительная тишина. Горячая подушка. Задыхаюсь. В голове глухой, непрерывный шум: у-у-у, у-у-у... «Приди, смерть, я больше не хочу ничего...». Стук каблучков по асфальту. Она. Она? Бежит, как девочка, стройная, тоненькая. Размахивает сумочкой. Смешная, милая походка. Немного подпрыгивает, голова закинута. Это она прибавляет себе значительности и роста. Решительный, серьезный доктор.

Вот увидел, и вся отчужденность сразу растаяла. Ты так нужна мне, моя милая, так нужна! Юра уже уходит. Вадим, небось, – тоже. Не могу я оставаться совсем один, поймите! Постой, есть еще Леня. Но он такой колючий, а хочется немножко нежности. Только ты...

Побегу встречать. Да, цветы нужно поставить на стол. Любит. Самые ранние гладиолусы.

Каблуки по ступенькам. Сердце тоже стучит. Двери уже открыл. Жду.

– Здравствуй, милый! Дай я тебя поцелую.

Руки на плечи. Целует необычно долго. Запах волос.

Обнимаю крепко. Платье тонкое. Чувствую все, всю ее. Мою милую. Желанную.

Пьем кофе. Люба сама накрывала. Ей нравится хозяйничать у меня. «Это мой дом». Верно. Никто не бывал раньше. Крепкие, красивые ноги, еще не успевшие загореть.

– Ну, рассказывай, как прошел опыт.

Рассказал ей вкратце. Внимательно слушала, не перебивала. (Нужно все-таки было попробовать тот, второй режим, с перерывами. В другой раз).

Закончил. Помедлила.

– Не думаю, чтобы можно было применить эту штуку в клинике, по крайней мере, в хирургии. Если поступает больной с шоком, то у него есть раны, и ему нельзя лишать кровь способности свертываться, чтобы приключать АИК.

– Вот уж ты не права! Если бы отработать параллельное кровообращение, то можно лечить всех больных, у которых сердечная слабость. А разве таких мало? Когда с этим соединим камеру, почку и длительный наркоз, то это вообще будет революция в реанимации. Тоже мне доктор, не понимаешь такой важной вещи.

Ограниченность. Досадно!

– Этого же еще нет. Хотя, конечно, гипоксия – главная причина смерти. Только очень уж сложно. Ты говоришь: участвовали двадцать человек? Значит, нужно такую бригаду держать? Да наш горздрав удавится – не даст. Представляешь: для круглосуточного дежурства сто человек!

– Что ты думаешь, так всегда и будет? Все упростится. Во-первых, будут автоматы. Во-вторых, часть исследований отпадает, так как будут выбраны самые необходимые. Но человек десять в смену, наверное, останется. Плюс помещения. Конечно, вещь не дешевая, зато и эффект будет. Человек сто за год можно спасти в таком городе, как наш.

– И с инфарктами тоже?

– Конечно.

– Тогда начальство заинтересуется. Они очень боятся инфарктов. Ты напиши докладную записку.

– Не смейся. Записку я писать не буду, но Юра тоже говорит, что это нужно «подать».

– Правильно говорит. Реклама – залог успеха. Потом она что-то рассказывала о своем отделении.

Какие-то мелкие факты, почти сплетни: А я не слушал, только смотрел и думал.

За что она меня любит? Мои научные идеи для нее не очень интересны. Она практический врач, не по должности, а по складу души. Науку оценивает через чувства: хорошо ли ее больным? Знает свое дело, читает, но на теории не реагирует. Жаль, конечно. Могла бы.

– Знаешь, Лю, а ведь в нашей установке можно получить анабиоз. Тебе знакомо это слово, доктор?

– Ты меня совсем ни во что ставишь.

Она еще не подозревает, к чему я клоню: «Обычные его фантазии». Занялась букетом: перебирает цветы.

– Я читала, что в Японии существует специальное искусство – составлять букеты. Вот бы изучить. Ты это для меня купил?

– Да, для тебя. А что бы ты сказала, если б я провел этот опыт с анабиозом на себе?

Сначала – не дошло. Потом взрыв:

– Что?! До каких пор ты будешь меня истязать? Ты думаешь, мне легко сидеть, болтать с тобой о цветах, о твоей машине и видеть, как ты становишься все...

Вскочила, забегала по комнате. Лицо в пятнах. Губы сжаты.

Молчу. Пусть успокоится. Град слов: «та-та-та».

– Ты думаешь, мне дешево дается эта любовь и твоя болезнь? Вон, смотри.

Сложила складку из платья на талии. Порядочно.

Чувствую, что с трудом удерживается от резких слов. О, она умеет ругаться. Эти бури мне знакомы. «Ты – ничтожество! Эгоист!» и еще похлестче.

– Герой нашелся. Он попробует анабиоз на себе. Мне нужно, чтобы ты был живой, понимаешь? Нужно!

Она просто не поняла. Думает: обычный опыт – охладить и нагреть. Осторожно разъяснить. Нет, пусть еще побегает немножко. Всегда хороша; когда смеется, когда злится, когда плачет. Не могу передать словом. Непосредственность? Искренность? Просто я ее люблю.

Остановилась у окна, смотрит на улицу. Барабанит пальцами по стеклу.

– Успокоилась?

Пытаюсь ее обнять сзади, за плечи. Не отвечает. Поворачиваю.

– Ну, посмотри на меня, посмотри.

Брови нахмурены, но глаза влажные. В них еще отчуждение. Уже проходит. Я знаю их. Милые глаза.

– Но ведь смерть-то неизбежна. И скоро. Ты помнишь, какой я был, когда ты заходила в палату?

Я тоже помню ее: губы сжаты до синевы, глаза растерянные. «Помогите!»

Не надо вспоминать. Теперь мне лучше.

– Лю, ведь ты доктор. Зачем тебе рассказывать о болезни? Пойдем, сядем. Сядем рядком, поговорим ладком.

Уступила. Села рядом на диван. Держу ее руку: маленькие, мягкие пальцы, с короткими ногтями. Я люблю ее. И немножко играю в любовь. Нужно ее убедить.

– Ты знаешь, как страшно умирать от удушья? Хорошо, если будет какой-нибудь другой конец, например, кровотечение. Тогда тихо потеряешь сознание. А вдруг кровоизлияние в мозг? Лежать с параличами, с потерей речи. Что-то мычать с перекошенным лицом. Потерять человеческий облик. Ты видела достаточно больных...

Она смотрит в пол. Думает: «За что?»

– Ты, конечно, смотрела историю болезни и говорила с Давидом. Новые обострения неизбежны, как бы я ни оберегался. Вопрос времени – и недолгого. Я не просто хочу попробовать. Я хочу остаться в анабиозе на многие годы. Пока не найдут средство против лейкозов. Как ты думаешь, скоро его найдут?

Механически отвечает:

– Не знаю. Давид говорит, что скоро должны бы найти. Может быть, через год.

– Ну, вот видишь. Я пролежу год, два, даже три. Найдут средство, меня разбудят, вылечат. Видишь, как я здорово хочу обмануть смерть?

Думает что-то.

– А как же буду я? Поддается. Наступать.

– Я понимаю, что тебе будет тяжело. Но обо мне тоже нужно подумать: это единственный, хотя и маленький шанс.

Никакого шанса нет. Средство самоубийства. Нет, очень, очень маленький – есть. Убеждать ее пользой для науки? Не подействует.

– Вообрази, какой будет фурор: «Профессор проснулся после трехлетнего сна!»

Вырвала руку.

– На черта мне фурор! Мне ты нужен.

Это не действует. Слишком искренна. Или недостаток воображения? Но поддается.

– Ну, хорошо, не будет фурора. Проснусь тихо, мирно, как сегодняшняя собака.

– И ты серьезно думаешь, что это... пробуждение возможно?

– Конечно, серьезно! (Как же!) Конечно, я не буду уверять, что гарантия, но ведь в моем положении и тридцать процентов находка. Жить-то осталось полгода. (Не будем уточнять. Надеюсь – год.)

– Нет, я не могу себе это представить. Что же, так и будет – как с собакой? И... скоро?

Сдалась?

– Успокойся, еще не очень скоро. Еще нужно камеру приготовить, новый АИК, почку, автоматику. Нужно провести несколько длительных опытов. Много еще дела. Больше, чем я хотел бы.

Улыбнулась горестно:

– Какой ты все-таки фантазер!

Договаривай: «Все умирают себе спокойно, а ты сопротивляешься». Не нужно ей приписывать свои мысли. Сколько раз ошибался. Она – чище и проще.

– Значит, согласна?

– Не надо меня обманывать, Ваня. Я ведь знаю, что ты и без моего согласия уже все решил. Я не преувеличиваю своего значения. Помнишь, как я собиралась развестись?

Помню, как же.

– А может быть, было бы хуже, Лю? Сейчас было бы тебе плохо: все видеть вблизи. И в перспективе – одна.

Гладит мою руку.

– Не меряй меня по своей мерке. Разве ты знаешь, как мне тяжело... издали? Ты представляешь, как мне было дома, когда ты лежал там при смерти?

Представил: она, Лю, задыхается, лежит в больнице, около нее муж, Костя. Мне – нельзя. Разве что пройти под окном. Плохо. Очень плохо. Прости, милая.

– Бросим этот разговор. Я умирать не собираюсь. Расскажи лучше, как ребята год закончили.

Улыбается чему-то своему, внутреннему.

– Отлично. Дола принесла грамоту. У Кости только одна четверка. Костя с отцом готовятся к летнему походу. Втроем поедут, они и еще один приятель. Я так боюсь отпускать: вдруг что случится? Ты ведь знаешь, я всего боюсь. Теперь везде мне чудятся несчастья.

Трудно ей жить. Труднее, чем мне.

– Я пересиливаю себя и стараюсь быть твердой и строгой с детьми. Стараюсь прививать честность, благородство. И в то же время со страхом жду: вот Костя вспылит и скажет: «А ты сама какая? Знаю я твою честность!» Что мне после этого останется? Нет, ты представляешь? Ведь о нас уже говорят...

Да, что стоит моя ревность, мое одиночество в сравнении с этим?

– Все кончится, Лю, скоро кончится.

– Ах, какой ты жестокий все-таки. Или ты просто не чувствуешь, черствый?

– Лю, милая, я, конечно, не такой чувствительный, как ты. Но я умом понимаю: со временем все забывается. Имея двух детей, можно перенести смерть... любимого.

Не любит она слово «любовник». Говорит, что оно не содержит любви, одну постель. Пожалуй, правда.

Грустная у нас сегодня встреча. Смерть пережить можно, а вот эту штуку – саркофаг – много труднее. Хотя бы что-нибудь с ней не случилось плохого. Психоз? Самоубийство? Не знаю... Отвлечь.

– А Дола что делает?

– Читает романы. Многие меня осуждают, но все-таки я считаю, что ограничивать ее чтение не стоит. Она же остается нормальной девочкой – вышивает, даже играет в куклы. С подружками ладит. Как ты думаешь?

– Я не знаю. Ну, что она, например, теперь читает?

– Прочла «Дон-Кихота», сейчас «Айвенго». Перед тем – «Два капитана». Список большой, все в этом духе.

– Такие книги повредить не могут. У нас печатают много дряни, но вредных книг я не встречал. Впрочем, я сейчас мало читаю. Нет времени, да и интерес пропал.

– А я читаю. Не могу без книг. Даже плохие читаю. Встала, прошлась по комнате. Провела пальцем по письменному столу. Показала с улыбкой: пыль.

Уже сумерки. Девять часов. Что-то мне не звонят ребята? Значит, все в порядке.

– Трудная это штука – детей воспитывать, Ваня.

– Да, меня это тоже интересует. Хотя и с других позиций: как будет развиваться общество? Только сегодня у меня был разговор с ребятами...

Рассказал ей. Села напротив. Слушала внимательно. Сумерки изменили лицо: контуры стерлись, глаза ввалились и потемнели.

– Когда-то, наверное, было проще – религия, бог, «Отче наш», «почитай отца своего», а чуть что не так – ремень. Понятно, что нам это не подходит.

– А что же подходит?

– Прежде всего – труд. Чтобы ни одного свободного часа. И, конечно, идеалы. Сначала простые, так сказать официальные, а потом нужно расширять их до общечеловеческих понятий – служение людям, гуманизм. Потом – наука... И еще нужно бороться с распущенностью.

Мне немного неприятно. Кажется, что она произносит чужие слова, наверное, Павла, его друзей. Даже не слова – тезисы.

– Удается? Особенно с идеалами, – дело трудное.

– Почему? Молодежь осталась такая же чувствительная к примерам, как и раньше. Нужно только их найти. И суметь подать.

Раздражение.

– Снова – «подать». Последнее время слишком много думают об этом «подать».

– Прости, слово в самом деле неудачное. Но согласись, что оно хорошо отражает суть воспитания. И «подавать» – это еще не значит лгать.

Телефонный звонок. Вадим. Неужели сдохла? Тогда нормальный конец. Для Лю лучше. А мне?

– Извини меня.

В прихожей уже темно. Трубку на ощупь.

– Да?

– Иван Николаевич, это я, Вадим. Докладываю: Дружок совсем проснулся, даже молочка изволил попить. Все показатели измеряем и записываем. Кровяное давление понижено, около восьмидесяти. Видимо, есть сердечная слабость, так как венозное давление выше нормы, и в легких прослушиваются застойные хрипы.

Моча идет. Мы все стараемся регулировать, но все-таки есть гипоксия.

– Перечисли мне все данные подробно.

У кого-то требует таблицу. Жду. Люба стоит рядом, свет не зажигает, почти не видна. Но я ее чувствую. Хотя не до нее. Потом он называет мне цифру за цифрой. Дела не блестящие, но катастрофы нет.

– Пожалуйста, не переливайте много жидкостей.

Люба шепчет:

– Только белковые препараты. Строфантин. Кислород. Не надо давать пить. Опытный доктор. Я повторяю все это Вадиму.

– Все поняли?

– Да, все. Но мне еще нужно что-то сказать.

Слышу: «Валя, пойди погуляй».

– Юрка рассказал мне о вашей беседе. Вы его простите, он просто болван. Получилось так, будто мы заговор устроили и уже вообразили себя невесть чем. Представляю, как вам было неприятно. Небось, подумали: «Ну и ученички!»

– Допустим.

Люба зажгла свет. Любопытная: хочет читать по лицу.

– Так вот, это все не так. Мы вас любим и уважаем. Никогда, слышите меня? Никогда мы вас не предадим... Конечно, ничего, ну никакой реорганизации без вас мы бы не стали делать. А план, который он рассказал, мы вместе обдумывали. По-моему, хороший план? А? С этим подлецом работать нельзя. Так вы не будете на нас сердиться?

– А Юры нет с тобой?

– Нет. Он меня послал одного. Ему стыдно. (Так ли?)

– Ну, ладно. Не подлизывайся. Великие комбинаторы. До завтра.

– Так вы обещаете не сердиться? Мы – хорошие! Все!

Повесил трубку. Я так и вижу его возбужденную физиономию. «Мы – хорошие!» Я знаю.

– Все-таки они не плохие ребята, Лю!

– У вас что-то произошло?

– Да, да. Я не успел тебе рассказать.

Мне просто не хотелось рассказывать. Теперь – другое дело, легче.

– Ну, расскажи, да мне пора идти. Видишь, уже темно. Уже пора. Появится, посветит и – исчезнет. Поэтому и любовь не проходит...

Сесть не захотела. «Нет, не хочу. Тороплюсь».

Я рассказал ей очень коротко о плане «завещания» (поморщилась), о разговоре с Юрой, об обиде.

– Ребята придумали правильно. Если будете при больнице, то какую-то пользу принесете. (Мнение, как всегда, – категорично. Откуда у нее эта самоуверенность? От профессии? Обидно. Будто они, врачи, сами по себе, мы – сами). Нет, нет, и не возражай! Восемнадцатый год работаю врачом, но ни разу не почувствовала я пользы от физиологов. Химики – дали, бактериологи – дали, а что получили мы от вас? Молчишь?

Досада. Хоть она и права. Нет, не совсем права.

– Подожди, подожди. Ответь мне, как может существовать без физиологии анестезиология, реанимация, проблема искусственного кровообращения?

– Отвечу. Есть разная физиология: чистая и прикладная. Чистая – это вы. Никакого толку. Прикладная – это врачи, которые исследуют больных, ну, и иногда ставят эксперименты. От врачей пошло искусственное кровообращение, реанимация, искусственная почка – все. Я за такую физиологию.

– Но ведь твоя врачебная физиология питается от нас, от чистых теоретиков!

– Когда-нибудь и питалась, а теперь что-то там копаетесь со своими собачками, а мы лечим больных. Да вот пример: один ваш физиолог, я забыла фамилию, на кроликах изучает изменение кровообращения и дыхания после удаления легкого. Беседовал с нами. Я ему говорю: зачем губить кроликов, приходите ко мне в отделение, изучайте больных! Те же пробы можно проделать, если вам интересно. Нет, говорит, это не то. А почему – ответить не мог. Докторскую диссертацию пишет – ты представляешь?

Я знаю этого товарища. Физиолог чистой воды.

– Что же, значит, закрыть физиологию?

– Всю, наверное, закрывать не надо, какие-то сугубо теоретические вопросы есть. Я не знаю. (Спасибо!) Но большинство бездельников нужно разогнать. Пусть работают вместе с врачами.

Сам знаю недостатки, но когда вот так нас порочат – задевает. И главное, ведь она не понимает сути... И многие врачи так думают.

– Что же, по-твоему, нервную клетку, мозг тоже в больнице нужно изучать?

– Не в больнице, а рядом с больницей. Чтобы чувствовали, на кого работают. В общем, ты меня не убедишь. Поэтому переезжайте к нам в клинический городок. Оплодотворяйте нас своими идеями.

Конечно, тебя не переспоришь. «Оплодотворяйте». Тоже – слово! Смолчу.

– Ваня, хоть ты и запретил мне спрашивать о болезни, но все-таки скажи, как себя чувствуешь?

– Ничего, день пережил. Как видишь.

– Я пойду.

Жалко отпускать. Хоть бы раз осталась на ночь! Все поняла. Видно по мне.

– Нужно. Ну-ж-но. И – нельзя.

Поцелуй меня. Целую много раз. В щеки, в глаза, в губы. Обнимаю нежно. Без страсти, только нежность.

– Пусти меня, иначе я не уйду. Пустил. Не удержать.

Ушла. Двери закрылись, и каблучки простучали по лестнице. Затихли.

Выбежал на балкон. Белая фигурка растаяла в теплой полутьме. Не оглянулась. Мысли ее уже там, дома.

А я остался один.

Опять один.

Так плохо, когда она уходит. Я еще вижу ее здесь, родную. Пальчиком провела по столу. Показала с улыбкой – пыль. Спорит: глаза блестят, лицо жесткое. Потом вдруг улыбнется – ямочки на щеках. Как ребенок. И еще одна: белые руки, закинутые за голову, полузакрытые глаза. Влажные губы. Не нужно вспоминать. Не хочу. Достаточно ощущать ее здесь. Чувствовать запах волос.

Ушла.

Попросить бы получше – осталась. Но мучилась бы. А зачем она – с муками? Еще хуже.

Одиночество обступило со всех сторон.

Странная мысль, уже много раз: залезть под письменный стол. Сидеть там скрючившись между тумбами, отгородиться креслом. Кажется: недоступен. Все меня ищут, черные мысли – тоже, а я сижу, притаился. И Смерть пришла, не увидела. И Любовь. И Дружба. Всякие заботы, обязательства. А потом – уснуть...

С ума сойдешь... Тоже неплохой выход? Нет, не хочу. Помню: студент, занятия по психиатрии. Дантов ад. Голые тела. Странные позы. И глаза, безумные. В некоторых ужас, в других нечеловеческое страдание. Не хочу.

Убрать со стола. Потом заняться делом. Вадим оставил свои новые схемы регулирующих систем. Посмотреть.

Лечь, почитать? Есть новый роман. Нет. Начинал уже этот роман – казенный оптимизм раздражает.

Юра. Казалось, все ясно в нем, никаких тайн. И вдруг – опять незнаком. Взрослый человек, твердо знает, что делать. Возможно, вынашивает честолюбивые мечты. А может быть, из подвижников, только на современный манер. Кибернетик. Нужно пойти с ним к Борису Никитичу и уговорить взять лабораторию к себе в институт. Настоящая современная физиология и настоящая физиологическая кибернетика, а не те декларации, что сейчас печатают. Мой вклад. Как же, гений!

Рад, что Вадим позвонил. Так страшно обманываться в людях. Предательство учеников. Измена возлюбленной. Лицемерие друга. Тогда – и жить нельзя.

А что, если позвонить Леньке? Приглашу? 9.30. Еще не поздно. Так хочется поболтать... Последний раз мы виделись в больнице на той неделе. Были люди. Мешали. Но нужно ж просмотреть схемы Вадима. Несколько глав его диссертации, одна – Игоря. Захочет ли Игорь перейти с ребятами? Наверное, да. А Семена они сами не возьмут. Ни к чему. Надоели эти диссертации. Правда, наши интересные. Характеристики сердца. Модель регулирующих систем. Защищать они уже будут без меня. Года два, три пройдет, они уже станут на собственные ноги. Если не перессорятся. Вадим, кажется, покорился Юре. Он хороший. Плохо воспитан – мало выдержки, такта. Оставлю ему свою квартиру. Доброе дело. Но не скрою – жаль. Мои книги, вещи, все куда-то денется. Вещи, они как живые: жили-жили, а теперь убирайся в чужие люди.

Ну, что, позвоним? Посидим часок-другой. Если он еще не пьян. Стоит ли мне утруждать себя диссертациями под конец? Сегодня я уже заработал отдых. Опыт удался. После Любы никогда не работается.

Иду звонить.

– Марина Васильевна? Леня дома?

Говорит, что дома. Даже почти трезвый. Занимается. Позовет.

– Леня, может быть, ты придешь навестить болящего друга? Да, немножко есть. (Это о коньяке). Марина пусть не беспокоится, много не дам. Просто у меня нет. «Маленькая» одна. Приходи. Расскажу об опыте. Реальная возможность увидеть будущее. Жду. Привет Витальке.

Все. Грехопадение совершилось. Вечер пропал. Беда в том, что потери времени невосполнимы. Что не сделаю сегодня, уже не сделать через годы.

Смотри, цветок так и остался на столе. Она составляла букет (как в Японии!) и потом забыла. Поставить его в воду. Бедный. Сантименты. А почему? Он чувствует жажду. Границы жизни – в растениях. Сложные структуры, со своими программами, которые обеспечивают рост, развитие, размножение... И – умирание. Нет, это уже от нарушения программ. Старость – накопление помех. Между клетками, в клетках в течение жизни собираются какие-то «нестандартные» атомы, молекулы, загромождают, мешают. Машина работает все хуже и хуже, пока не остановятся какие-то важные агрегаты, например, сердце. Смерть.

Старость неизбежна. Только вопрос времени. Раньше – позже. Конечно, можно над этой машиной поставить другую, более сложную. Она будет моделировать первую, учитывать накопление в ней помех, оказывать воздействие с целью очищения от вредных примесей. Это во многом удастся, жизнь удлинится. Но в этой, высшей машине тоже будут накапливаться свои помехи, и она тоже будет стареть... И так – без конца. Бессмертие организмов как биологических систем невозможно. В принципе невозможно.

А вид? Только насильственная смерть? От конкуренции других? Наверное, да. «Помехи» могут накапливаться ив генетическом аппарате – уменьшится приспособляемость к внешним условиям. Если полезные мутации не изменят вид в благоприятную сторону.

А социальные системы? Еще сложнее. Спросить Леньку. Мои болезни сегодня совсем утихли. Интерес. Можно забыть даже о смерти. Человеческая кора – мощная штука.

Леня скоро придет. Здесь близко. Марина, наверное, не очень довольна моим приглашением. Уже был дома, – значит, в безопасности от соблазнов. Трудно ей жить. Алкоголизм – разрушитель семьи. Нет, семье он предан. Как я помню, был равнодушен к женщинам. Потом взял и сразу женился. Не уверен, что был счастлив. Не оттого ли пьет? Этот вопрос не обсуждаем. Мужское «табу». О Любе – тоже. Знает, но говорим редко.

Все-таки подсознательно Люба хочет моей смерти. Писатели и психологи очень наивны: всегда изображают человека в одном плане. Будто он хочет чего-нибудь одного. В действительности – сплошные противоречия.

Сейчас – одно, через минуту – другое. Или еще – одновременно и то и то. Или только у меня? В чужую голову не влезешь. Нет, это у всех.

Она уже настроилась. Как пожар: сначала масса мучений, все гибнет на глазах, любимое. Потом – пепелище. Апатия. А затем построить закуток и собрать в него, что уцелело. И постараться найти что-то, чтобы жить. У нее есть. Работа. Заговорила о диссертации: «Что я, глупее других?» А раньше, когда предлагал, – «Зачем мне? Слишком много ученых!»

Дети. «Мы решили, мы обсудили». Павел разумный. И как мужчина – не чета мне. Видный. Чуточку полноват, пожалуй. Дело вкуса. Не будь циником.

Как вырождается любовь! Раньше влюблялись и все бросали. Пренебрегали запретом церкви, презрением общества. Оставляли детей, положение в обществе. А теперь? Пожалуйста: расходись. Но – нет. У меня наука. У нее – дети, их интеллектуальное воспитание. Кроме того, отдушина – работа. А для любви кусочек «от сих до сих».

В новом обществе семье ничего не угрожает. «Свободной» любви не будет. Это хорошо. Нельзя выпускать страсти на волю. Это может стать угрозой для интеллекта и для общества.

Сейчас подавлена. Нужно создавать все заново: как будто нет смерти (Хорошо!), но нет и освобождения от лжи. Впрочем, она будет свободна. На свидания ходить не нужно. Только этот саркофаг – как немой укор. И еще – немного страха: а вдруг проснется и заявит права? Сложная проблема, а мне плохо и так и так.

Походим. Семь шагов туда, семь – обратно. Эстампы нужно сменить, надоели. Зачем? Попался: не веришь в смерть? Может быть, не отдавать квартиру? В Институте кибернетики Вадиму могут дать. Все-таки я – герой, отправлюсь в будущее, как в космос. Прости: не совсем. Космонавты молоды и здоровы. И Вадиму квартиру не дадут – у них площадь в семье достаточная. В правилах пока не предусмотрено предоставление квартиры для спасения от тещи. И на обмен эта дама не пойдет.

Придется отдавать.

Чудак – что стоят эти цацки: бюстик Толстого, глиняная вазочка для карандашей? Толстой – от мамы!

Теперь я понимаю, почему древние хоронили вместе с любимыми вещами: человек не верил в смерть. И теперь не верит.

Но я-то знаю, что там ничего не будет.

Что он не идет?

Мог бы позаниматься. Ничегонеделание – это удовольствие. В молодости не понимал. Каждую свободную минуту – книга. А теперь могу ходить или лежать и думать, думать о всякой всячине.

Звонок. Пришел. Поцеловались. Кто бы видел – не поверил. Ленька, такой насмешник – целуется!

– Здравствуй. Проходи. Садись вот тут, в кресло.

– Пепельницу давай. А это убери. (О цветах. Притворяется?) Неустойчивая штука, упадет, зальет.

Ставлю ему пепельницу. Большую. Иначе все засыплет пеплом.

– Ты молодец, держишься, не куришь. Железная воля. Как твое здоровье?

Раздражает – «как да как».

– Поди к черту. Зачем ты меня спрашиваешь об этом?

– Это ты брось. Мне важно. Помрешь – большой кусок души уйдет с тобой. Без мала тридцать лет – не часто бывает.

– Ты, кажется, сегодня трезвый? Удивительно. Смеется. Похож на монгола – скулы, глаза. Морда насмешливая. Принимает ли он что-нибудь всерьез? Но пофилософствовать любит. Хлебом не корми. Дай только за что уцепиться. А нет, так сам найдет за что.

– Знаешь, что я сейчас читал? Хемингуэя. Здорово. Потому что всюду звучат социальные ноты. Мы ведь, сами того не замечая, привыкли к общественной оценке всякого произведения. Ты заметил?

Конечно, не все у него совпадает с нашими представлениями, так что за беда? Неужели мы не сумеем разобраться?

– Что же ты предлагаешь? Печатать все без разбора?

– Всякое дело нужно разумно организовывать.

– Значит, ты за умеренную регламентацию?

– Я за разумную. Еще – за доверие. Сейчас я его поймаю.

– Скажи мне, друг, а можно ли и как определить меру регламентации? Конечно, она необходима в каждой системе управления: это те пределы изменения некоего фактора, показателя, за которыми должны вступать регулирующие воздействия. Но как?

– Ну, да – есть ли мера измерения свободы или например, порнографии?

– Зачем ты смеешься? По существу.

– Давай по существу. Есть целый ряд понятий, которые можно определить как социальные. Они имеют качество, чем и отличаются от других, и количество – степени внутри качества. Я думаю, что степени можно определить методом простого опроса. Это вид социального исследования, который совершенно недостаточно применяется у нас.

– Постой. Если на основании широкого опроса строить управление, то можно впасть в ошибку. Представь, что мы бы спросили: «Нравятся вам сексуальные фильмы?» Предположим, что процентов шестьдесят ответят «да». Что тогда?

– Ты меня этим доводом нисколько не сразил. Нужна голова на плечах, чтобы сделать правильный вывод из результатов опроса. Более того, не обо всем нужно спрашивать. И не всех: иногда – одних специалистов, иногда – у широкой публики.

– Очень запутанный вопрос. Нужен какой-то общий подход к решению подобных задач. Бессмысленно решать голосованием узкоспециальные вопросы, в которых голосующие ничего не понимают. Конечно, еще более рискованно решать это одному.

– Наука в условиях свободы обсуждения – вот единственно надежный критерий выбора правильного решения.

– Знаешь, друг, служители науки уж очень субъективны. Тоже ошибки будут. В тех загибах, что у нас были, ученые сильно виноваты.

– А для того, чтобы этого избежать, нужны количественные критерии. Цифры. То, что вы у себя в лаборатории делаете, – математическое моделирование. Это же можно распространить на все области наук.

То же говорил Юра. Да и я это знаю.

– А не кажется ли тебе, Леня, что в основу всего этого – оценки информации, решений – нужно положить еще что-то очень важное, какие-то общие принципы?

– Вот что, Ваня, ты меня совсем заговорил, а коньяк не ставишь. «Все Жомини да Жомини, а о водке ни полслова...»

– А я-то думал, что за умными разговорами ты совсем забыл об этом.

– Черта с два! Давай ставь. Мозг нуждается в питании.

Алкоголик. Марина говорила, что пьет каждый день. Спрошу. Скрытный, не любит откровенничать.

– Сейчас принесу. Только на много не рассчитывай. Одна маленькая.

– Давай, давай. Потом пошуруем в закромах.

– Ищи. Я больше не покупаю. Черта ты найдешь! Спрятано в книгах.

Накрываю в комнате на маленьком столе. Ленька не любит выпивать в кухне. «Гость я или кто?»

Сидит, раскуривает.

Струйку дыма относит в открытые двери балкона.

Вид у него неплохой. Странный человек – каких-то винтиков не хватает. Умница, а пропадает зря.

Уселись. И я себе налил маленькую рюмочку. Для компании. Закуска тоже есть: лимон, колбаса, сыр. Он равнодушен к еде.

– Ну, за успех твоих опытов! Выпили. То есть он выпил, а я чуть-чуть.

– Скажи, Леня, зачем ты пьешь?

– Будешь проповедовать?

– Ну все-таки? Я не часто спрашиваю. Объяснись хотя раз.

– И правильно делаешь. У каждого есть свои слабости. Ты вот науками занимаешься, я – выпиваю. Неизвестно, кто счастливее. Давай я еще одну приму. Раз общая порция мала, то нужно создать ударную концентрацию.

Приспособился он, что ли? Пьяным (в обычном понятии!) я его не видел.

– Ты мне не ответил на вопрос.

– Вот какой ты. Во-первых, я не считаю себя алкоголиком. Утром я не пью? Не пью. На работе меня пьяным видели? Нет. В общественном месте я что-нибудь позволил? Опять нет. Общественные поручения выполняю? Да. Правда, обременительных избегаю. Все. Нормальный облик. Но не скрою: к вечеру мне хочется чуточку приподняться над серостью дневной жизни, выражаясь фигурально. Жду вечера, это верно.

Задумался. И я сижу, жду. Чувствую: еще скажет. Закурил. Которую уже?

– Тоска меня к вечеру одолевает. Не смог я найти себе увлечения, убедить себя, что это нужно, полезно, интересно. Как, например, ты. И надежд на будущее у меня уже нет. К семье интереса нет. Марина женщина хорошая, никаких споров, но уж очень правильная. Не будем обсуждать. Виталий вырос, и я не заметил. Контакта с ним у меня никогда не было. Рос и рос.

– Это уже ты сам виноват.

– А я что, виню кого? Меня все винят, я и не отказываюсь. Теперь возьми – работа. И тут я как-то не определился. Гигиена – наука благородная, но что-то она меня не увлекает. Доцент я хороший, службу знаю. Старик тоже доволен. Я за него работаю, на кресло не посягну, что еще нужно?

Помолчал.

– Алкоголь – это же лекарство. Действует против депрессии. Выпьешь, – смотришь, оптимизма и прибавится. Даже в собственных глазах возвышаешься. «Вот какие я умные вещи придумываю!» Иной раз планы начинаешь строить, как настоящий. С тем и спать идешь. А утром проснешься... Вот вечера и ждешь. Лекарство. А ты говоришь алкоголизм.

Послушаешь – так не жизнь, а сплошное удовольствие. А в глазах тоска. Врет все.

– Еще рюмочку по этому поводу. Уже конец. Последняя. Вопросов больше нет. Вылечить может только сильная встряска, например, болезнь. Инстинкт самосохранения обычно очень силен. Но в данном случае я не уверен.

– Так ты, Ваня, говоришь – нужны принципы? Попытаюсь. Еще не говорил тебе, свежие. Цель: рациональное общество. Главное требование – счастье всех людей. Заблуждаться, однако, мы не будем – полное счастье для всех невозможно. Мы уже говорили как-то: центры приятного и неприятного, адаптация. Значит, вопрос об оптимуме счастья. Компоненты его тоже известны: инстинкты – еда, семья, отдых, тщеславие. Сложные рефлексы: свобода, любопытство, труд для достижения цели. Есть такой рефлекс, физиолог?

– Говорят, что есть. Рефлекс цели. Еще Павлов признавал.

– Раз Павлов – значит все в порядке. Кроме этих животных источников счастья, есть еще общество. Удовольствие от общения – лучше с коньяком. (Не паясничай!) Творчество. Искусство. Благородные поступки – самоотверженность. Может, и еще что-нибудь, не вспомню. Не так уж часто встречается.

– Неправда.

– Хорошо, пусть неправда. Значит, источники – разные. И противоречивы. Часто один человек получает удовольствие за счет другого. Вот психологи вместе с вами должны составить «баланс счастья». Найти варианты у разных типов людей. Можно это сделать? Есть у вас, физиологов, методы объективной регистрации состояния счастья и несчастья?

– Во всяком случае, возможны. Возбуждение центров удовольствия имеет отражение в функции внутренних органов. Правда, сложно, но, наверное, можно создать аппараты и методы.

– Хорошо, не отвлекай. Можно – значит можно. Я забыл еще сказать вот что: путем тренировки коры удовольствие от всех животных чувств можно усилить во много раз. И тогда любой из инстинктов может стать пороком. Инстинкт питания даст жадность, половой – разврат, самосохранения – эгоизм, властолюбие. И так же можно развить хорошие. Любовь к детям даст доброту, любопытство создаст ученых, рефлекс цели – волю и творчество.

Хорош Ленька, когда в меру выпьет. Фантазия, красноречие, обаяние.

– Второй вопрос – это воспитуемость детей. И взрослых, конечно. На сколько можно подавить вредные инстинкты и привить полезные общественные программы? Что-то я не знаю таких исследований, а без них – нет базы. Это только утописты говорили, что в каждом человеке заложен ангел. Возможности воспитания, небось, большие, но их нужно количественно определить. Без этого – одни разговоры о лучшем будущем, без фундамента. Ты знаешь о таких научных работах?

– Я? Нет. Я специально этим не интересовался.

– Конечно, ты же профессор. Изучаешь только от одной точки до другой. Не больше.

– Отстань. Давай дальше, энциклопедист.

– А я, знаешь, им завидую. Какой-нибудь Гельвеций мог знать почти всю науку своего времени. По крайней мере, все важное. А теперь немыслимо. Вот дали бы мне институт – я бы провел изыскания по всем этим вопросам. Жаль – не дают. Не понимают.

У него тщеславие есть, только перед собой.

– Ну, продолжай.

– Продолжаю, коли есть охота слушать. Так вот, сначала установим компоненты счастья, потом нужно изучить организацию. Как реализовать возможности, заложенные в человеке? Как создать точную систему, чтобы обеспечить оптимальное счастье? Я вижу три главных направления: организация труда и материальной жизни, организация воспитания и, наконец, управление.

– Слушай, а не пахнет все это крамолой?

– Ничуть. Наука сильно двинулась вперед, этого забывать нельзя. Можно продолжать?

– Конечно. В конце концов, я не эксперт в этих вопросах.

– Начнем с труда. Нет, лучше с воспитания. Для этого опять же нужно ввести некоторые принципы. Например, такие: минимум насилия. Это не то чтобы непротивление злу,– но минимум. В крайнем случае. Второе – уважение свободы других людей. Третье – привить потребность к труду. Потребность, а не по принуждению. Это возможно. Четвертое – уважение к семье. Строгость морали. Пятое – ограничение честолюбия. Не полное его изничтожение, но ограничение. Количественная мера. И шестое – бороться с чрезмерной приверженностью к вещам – с жадностью.

Молчу. Пусть проповедует.

– Я, конечно, понимаю, как это трудно – проблема воспитания, но без ее разрешения никаких надежд на лучшее общество нет. Этот вопрос особый и трудный.

Теоретик. Парня своего не воспитал, как нужно. Вон Люба, у нее теории мало, но она твердо ведет линию. Впрочем, тоже принципы выдвигала. Везет мне сегодня на принципы!

– Труд – прежде всего обязателен. Это у нас правильно. Дальше: есть оптимум обязательного рабочего дня, разный. Излишний досуг – он вреден. Тоже нужны специальные исследования. Главный вопрос – чтобы люди хорошо работали, на совесть. Опять нужна наука – сколько платить.

– Слабовато это выглядит у тебя.

– Сам чувствую. В одном уверен: усиленная стимуляция деньгами опасна. Правильное поощрение, хорошая организация труда и воспитание, но не отступление к тельцу. Голый энтузиазм так же не годен, как и голые деньги.

– Ясно. Количественные критерии для сознательности и стимулирования.

– Да. И еще одно замечание: нужен научно обоснованный оптимум благ, чтобы не чувствовать лишений, но и не поощрять жадности. Наша гигиена может «запросто» решить эту задачу вместе с психологами. Одна комната на человека, простая, питательная пища, удобная одежда. А зачем лишнее? Нужно прививать новое отношение к вещам. Они – не самоцель.

– Может быть, до этой пропаганды сначала нужно достичь определенного уровня, а потом предлагать ограничения? Как ты думаешь?

– Мещанин ты! Уровня нужно добиваться, верно, но высказать определенные взгляды на этот вопрос – тоже необходимо. И сейчас!

– Не знаю, не думаю, чтобы это было своевременно.

– Хорошо, оставим. Третий пункт: сфера управления. Это самое важное – организует труд и воспитание, обеспечивает устойчивость существования и развития общества. Система должна строиться по общим принципам управления: обратная связь, способность к саморегуляции и совершенствованию. Все эти вопросы, между прочим, тоже вполне доступны науке.

Совсем не заметно, что он выпил. Только глаза блестят и щеки порозовели. Привык. Это для него, как курение. Но все что сказал – это «вообще». Я не возражаю, но это рассуждения. А реализация? Возможно ли?

– Ну, допиваю последнюю каплю. Горючее иссякло, машина не пойдет. Ты мне об опыте хотел рассказать.

Врешь: тебе интересна критика. Попытаюсь.

– Все очень интересно: Я согласен. Нужен научный подход к воспитанию, организации труда, управлению. Только наук пока таких нет. Психология, социология – они пока находятся в стадии накопления фактов и качественных гипотез. Я считаю, что без кибернетического метода, без моделирования эти науки не много помогут практике.

– Ты все правильно говоришь, профессор. Тут мы давно договорились. Моделирование, действующие модели и т. д. К сожалению, до сознания многих не доходит даже сама постановка вопроса – научный подход к этим трудным проблемам. Между прочим, ты заметил?

Сам вопрос о моделировании полезен: ученым мужам приходится по-новому оценивать свою старую науку. Отказаться от общих рассуждений и переходить к строгости. Ну а машины – пока ерунда.

– Ты все-таки ужасно самоуверен, Ленька. Как ты берешься судить о таких сугубо специальных вопросах?

– Преимущества дилетанта. Дилетант, он сам берет себе право обо всем судить. Специалисты смеются, но иногда дилетанты бывают правы. И потом я высказываюсь только за рюмкой. Это не страшно.

Хватит. Пить хочу. И об опыте хочется рассказать.

– Леня, давай кофе пить. Главные проблемы решили. А ведь я, возможно, увижу это будущее. Не очень отдаленное, но мир развивается быстро. Хотя и не заметил, чтобы люди изменились за мою жизнь. Нет, изменились. Стали лучше. Правда, мир может погибнуть. Остается только надеяться на здравый смысл и на науку. Счастье людей измерят, и систему, дающую оптимум, определят... Интересно будет посмотреть: структура общества? Системы управления? Роль машин? Человек?

Лучше бы не смотреть и быть здоровым.

Зачем говорить, когда вернуть уже нельзя? Тогда – хотя бы посмотреть... Это я думаю, пока вожусь с кофеваркой в кухне. Вернулся.

– Вот сейчас кофе сварится.

– Кофе мне ни к чему. Поставь чайник.

Пошел ставить чайник. Может, дать ему вина? Коньяку нельзя. Явно. Нет. Пусть пьет чай. Марина обидится. Не понимаю, что хорошего? Для меня – одна горечь. Еще не успел опьянеть, а уже тошнит и рвет. Защитный рефлекс. Интересно, что он скажет об опыте, о перспективах. Он все знает. Не глубоко – так широко.

Он меня или совсем не жалеет, или хорошо притворяется. Даже обидно. Ты лицемер: просишь, чтобы не высказывали жалости, а когда так делают – обижаешься. «Не любят».

Кофе готов. Подожду чая. Чтобы вместе. Печенье дать. Не буду особенно подробно расписывать опыт. Поскромнее. Как-то там собака?

– Скоро ты придешь, хозяин? Гость скучает.

– Сейчас. Посмотри там газеты.

Закипает. Сильная штука – газ. Помнишь, в детстве согреть самовар – целая проблема. Угли, лучина, раздувать. Зато на столе было уютно. Впрочем, это я так, повторяю за кем-то. Все готово. Заварим покрепче, чтобы прояснило мозг. Настаиваться будет там.

Сидит за письменным столом, читает что-то.

– Ну, давай, садись чаевничать.

– Любопытно пишут тут о генетике. Я думал, уже забыли старые грехи, а они еще вспоминают. Читал?

– Нет, еще не было времени. Перед сном.

– Ну, теперь давай опыт. Любопытствую.

– Ничего нового я тебе сообщить не могу. Обычная гипотермия, какую применяют хирурги, только температура значительно ниже. Больше двух часов было два градуса в пищеводе.

Это я притворяюсь скромным...

– Что же, это не плохо. Какой вы получили обмен веществ – больше или меньше нормального?

– Что-то около двух процентов. Еще точно не сосчитано.

– Один день жизни – пятьдесят дней гипотермии?

– Приблизительно – да. Впрочем, других расчетов пока нет. Похвастаю: собака проснулась хорошо и вечером была жива. Все сделано по высшим стандартам.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Качество регулирования внутренней среды. Все показатели не выходили за границы нормы.

– Расскажи подробнее, с начала до конца. Это интересно.

Рассказываю не очень подробно, но достаточно. Второй раз, как автомат. Попутно наблюдаю за реакцией. И где-то стороной сознание – думаю о разных вещах. А еще где-то чувствую боли в животе.

Слушает молча. Внимание сохранено – не опьянел. Что за человек? Чуть не тридцать лет дружим, а по-настоящему не знаю. Философский склад ума. Еще в институте был главный спорщик. А к людям он равнодушен. В семье – холодок. Мать – сын, он – отдельно: Может, скрывает? Все одни смешки. Не видел в трудных ситуациях. Но знаю, воевал хорошо. Несколько орденов. Рассказываю о нагревании. Как были все напряжены! Будто один организм. Ему и на меня наплевать. Не замечал, чтобы проявлял сентиментальность. Не суди. Что это за обидчивость? А сам каков? Тоже – равнодушный.

Сказать о Юре?

– Как ты думаешь, имеет смысл переводить лабораторию в Институт кибернетики?

Рассказал о планах, приукрасил немного, скрыл обиды: высмеет.

– Ребята твои придумали разумно. Там им будет легче. Этот Юра, видимо, толковый. Он уже меня списал в расход. Первый раз за вечер проговорился. Расхваливаю Юру.

Представляю, как Люба все думает и думает. Сживается с новой ситуацией. Не напрасно ли? Нет уверенности, что не отступлю в последний момент. A хорошо бы что-нибудь случилось: р-раз – и готов. Чтобы и подумать не успеть.

– Ваня, ты еще не оставил своей фантазии об анабиозе?

Зря я ему рассказал тогда...

– Нет. А почему я должен ее оставить?

– Да, так. Все это сильно смахивает на дешевый роман.

– Знаешь, друг, разные взгляды. Поставь себя на мое место, все прикинь, потом скажи.

– Да уже ставил. Конечно, ты придумал здорово, но как-то нескромно. Как каждое самоубийство.

– А мне наплевать на приличие в таком деле. И совесть моя чиста – никому ущерба не нанесу. (Не совсем – Люба. Ты, конечно, перенесешь). И с каких это пор ты проникся таким уважением к приличиям?

– Пожалуй, ты прав. Привыкнешь к некоторым понятиям и даже не думаешь, чего они стоят. Действительно, кому какое дело? Осуждение самоубийства – что это такое? От религии пошло, а у нас? Долг. Непорядок, если каждый будет плевать на свои обязательства и уходить, когда захочет.

– Как ты, например, со своим пьянством. Почему-то это ты считаешь приличным.

– Сдаюсь! Уточни: в какой степени серьезны твои расчеты на возможность проснуться?

– Знаешь, до чего паршиво мне было в больнице? Прямо чувствовал – вот умру. Страха не было, но когда тебя душит – ужасно. Я все еще под этим впечатлением. Конечно, если бы сказали, что умрешь без мук и без предупреждения, я бы примирился. Зачем, в самом деле, шум поднимать? Я не люблю этого.

– Вот, вот. Но все-таки о «проснуться» – выскажись.

– Я думаю, что шансы есть. Правда, доказательств у меня мало. Вот построим камеру, усовершенствуем АИК, тогда проведем длительный опыт. Задумался. И я молчу. Что он скажет?

– В будущем, я уверен, эту проблему решат. Только я думаю, что физических факторов маловато. Химия должна помочь: ингибиторы, средства, тормозящие жизненные процессы. Ты слыхал о поисках гормонов у зимнеспящих? Не нашли еще?

– Нет, не нашли. Иначе просочились бы какие-нибудь сведения в печать. Мы следим.

– Ну что ж... Ты все-таки не торопись. Можно еще потянуть, если лечиться правильно. Мне говорили, что ты злоупотреблял работой.

– Еще ты будешь меня призывать к осторожности! Говоришь зря, по инерции.

Что-то он погрустнел. Хмель, видимо, проходит.

– Да... Пожалуй, ты прав. Все правильно решил. Ну, не будем горевать! Выпить бы сейчас. Бездарность ты все-таки, что не держишь запаса.

Все равно не дам. Но – охота дать. Нет.

– Придумал уже ты, что будешь делать на том свете? Судя по твоему условию, тебе придется мерзнуть не менее двадцати-тридцати лет.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что для полной победы над лейкозом нужно расшифровать структуру клеточного деления. В деталях, на атомном или еще ниже уровне. Какой смысл тебе просыпаться раньше времени?

Циник. Или опять притворяется?

– Смысла нет. Где двадцать, там и пятьдесят. А с другой стороны, я бы еще живых современников застал. Учеников, например.

– Сомнительное удовольствие. Все равно они умнее тебя будут. Машины всякие создадут. «Умножители умственных способностей». И вообще, задумывался ты над этой проблемой: что делать, когда проснешься?

– Ты сегодня как нанялся меня дразнить. Да! Задумывался! Не в восторге. Одиноко будет, неуютно. Но я и теперь не избалован вниманием. Может быть, люди будущего будут снисходительнее? Как полагаешь: идет к идеалу или нет?

– Вопрос трудный. Но все-таки – идет. Отец рассказывал, что в его время были много грубее: жен били, матерные слова писали на стенах.

– Ну, это еще и мы с тобой застали. Помнишь, ехали с Дальнего Востока после войны? Ходили специально читать на вокзалы в уборные. Народный эпос – ты называл.

– Хорошее время было, Ванька. А? Мечты: мир, люди хорошие, наука. А кончилось коньяком. Ты еще имеешь шансы прогреметь этой штукой.

– А ты что, жалеешь, что не прогремел?

– Знаешь, как-то странно: по инерции честолюбивые мысли всплывают. Потом спохватишься, одернешь себя: «Дурак, зачем тебе это?» Все поставишь на свое место и снова живешь спокойно. Нет, я не честолюбив.

– Так я надеюсь, что, когда проснусь, люди будут лучше и приютят меня, пригреют. Я не думаю, чтобы к тому времени все стали гениальными, а я буду один дурак. Я же не рассчитываю на большой срок. Биология меняется медленно.

– Между прочим, «когда» – это уже будет зависеть не от тебя.

– А что им тянуть дольше необходимого? Ученым всегда будет интересно разбудить. Посмотреть, что получилось из опыта.

Помолчали.

– Хватит, потрепались. Сомнительный юмор. Пойду-ка я домой. Какая жизнь дрянная! Завтра опять на кафедру, студенты, лицезрение коллег. Потом библиотека или забегаловка. Тоска. Плохо ты меня угостил. Пошел.

Я не задерживаю. Уже поздно, устал я. Умные разговоры надоели за целый-то день. И все опять заболело после этой беседы. Каждый орган чувствую.

– До свидания. Ты все-таки не сильно нажимай на работу. Торопиться ведь нет смысла.

– Да, да. Буду стараться. Еще массу дел нужно доделать.

Ушел. Шаги по лестнице тяжелые, как у пьяного. Но он протрезвел. Спать. Позвоню в институт. Телефон в коридоре, далеко, не услышат. А вдруг? Набираю номер. Длинные гудки. Буду ждать до десяти.

Ту-у-у. Раз... Не подходят. Девять, десять. О!

– Это я говорю, профессор Прохоров. Кто говорит? Валя? Позовите Вадима или Юру.

Ответила: «Сейчас».

– Добрый вечер, Иван Николаевич. Не спрашивайте, не спрашивайте. Погибла собака.

Вот тебе на! Как же так? Где же планы, сборы? Дураки, хотели смерть перехитрить... Жалкие черви! Пусть расскажет.

– Расскажи. И почему сами не позвонили?

– Не хотели вас расстраивать. Все равно помочь нельзя – завтра бы узнали. Погибла час назад. Показатели медленно ухудшались, но еще оставались приличными. Давление восемьдесят, пульс сто двадцать семь, последняя запись. Сознание ясное. Хотя насыщение венозной крови понизилось и увеличилась одышка. Потом внезапно – короткие судороги и смерть. Остановка сердца. Все делали: массаж, дефибрилляцию, адреналин, пока зрачки не расширились. Минут тридцать. Безрезультатно.

– Ну, спасибо.

Повесил трубку. Не хочется разговаривать. Ничего к этому факту не добавишь. И вообще, какая разница? На черта нужна эта суета? Спать хочешь? Иди, спи.

Лекарства? На... Давай люминал. Чтобы спалось.

Стелю постель. Думать не хочется ни о чем.

Длинный какой день. И такой конец.

Не нужно думать. Зубы почистить. Таблетку.

Прохлада с балкона. Не смотреть. В постель, как в омут.

НАЗАД | СОДЕРЖАНИЕ | ВПЕРЕД

www.booksite.ru

Память Вологды

Составитель: М.Ильюшина, 2011 г.
Дизайн: О.Лихачева, 2011 г.