Концепция«ВУЗ»
Гений одной ночи
ВИКТОР МЕЩЕРЯКОВ: Я запомнил Башлачева с первой лекции, еще на абитуре, я обратил внимание на модно одетого джинсового мальчика с пышной гривой волос и золотым зубом.
МАРИНА ПАРШУКОВА: Очень стройный, худенький, тонкая косточка, невысокого роста, обувь на каблуках. Да, одет был очень интересно: джинсы – по тем временам невидаль редкая, джинсовая рубашечка, волосы кудрявые ниже плеч. Никто из абитуриентов, поступая на идеологический факультет, позволить себе такую прическу не мог – этим он сразу выделялся, бросался в глаза. Таких, семнадцати-восемнадцатилетних, как мы, среди поступающих было немного – поступали в основном стажисты, после армии. Саша был на год нас постарше. Курил он уже тогда, видимо, сильно нервничал, ходил взад-вперед – очень хотел поступить, так как поступал уже во второй раз.
Утонченные черты лица. Не скажешь, что он из Череповца, словно из столицы какой – из Свердловска или из Ленинграда. Выглядел на фоне других очень достойно, необычно.
Мы попали в одну группу, не только абитуриентскую, но и учебную. Он поступил – мечты его сбылись.
ТАТЬЯНА ХАЛЯПИНА: Я не помню Сашу по абитуре, только, начиная с первого курса... Он был невероятно доброжелательный. Никогда не слышала от него плохого слова. Ведь мальчишки часто иронизировали над нами, девчонками, сверх меры... Сашка был настолько лапа! Ни один эпизод, связанный с ним, не вспоминается с негативом.
У нас был предмет техника газеты, и достаточно суровый преподаватель Владимир Александрович Чичиланов, он не отличался ласковым нравом и любил выбрать из аудитории некую жертву. И вот на одном из первых занятий Сашка оказался этой жертвой. Потому что очень внешне выделялся: часто был замотан длинным шарфом... И это все – фикса, длинные волосы, джинсы – придавало ему такой вид, может, и не хиппи, но некой богемности. Так вот, как бы ни пытался Чичиланов к нему придраться, проверяя его интеллект и знания, ничего не выходило! Какие-то вещи про Толстого стал спрашивать – то, что не имело никакого отношения к предмету... Сашка как-то сумел завоевать его уважение. У него, у единственного, к концу курса была пятерка по технике газеты. Это считалось невероятным – сдать эти шрифты, альбомы, так надо было тщательно подбирать. Думаю, что здесь сказалась такая его черта характера: скрупулезность и вместе с тем художественный взгляд на вещи. Потому что это работа и творческая, и прикладная одновременно. Меня это в восторг приводило. Я не ожидала от него этого – он вроде в облаках всегда витает, а здесь – такие успехи!
ИВАН СТРЕЛЯЕВ: У меня было такое впечатление, что учеба Башлачева вообще не интересовала. Он так, левой ногой, легко и непринужденно делал то, что другие делали только с напряжением.
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: Учеба давалась ему очень легко: сдавал экзамены и зачеты. Гений одной ночи! Мог не присутствовать на занятиях совсем, а потом месяц поработает плотно и сдает что угодно. Я думаю, что он мог бы учиться экстерном. Память была великолепная.
ВИКТОР МЕЩЕРЯКОВ: Учился Саша не просто легко – играючи. Я никогда не видел его за учебниками или конспектирующим лекции. Занимался он только в сессии, заимствуя на ночь конспекты у сокурсниц. Отказать в чем-то ему было невозможно!
Проблемы у Саши были связаны в основном с военной кафедрой, занятия на которой у нас начались на втором семестре второго курса. С пышной гривой волос ему пришлось распрощаться. Но не это главное. Его угнетала атмосфера солдафонства и казармы. Чтобы как-то компенсировать стресс, он часто на занятиях рисовал комиксы или выводил своим каллиграфическим почерком названия иностранных рок-групп. А «косить» от военки было довольно трудно. Правдами и неправдами он привозил из Череповца очередные медсправки, которые необходимо было подтверждать в студенческой поликлинике. Был случай, когда после летних каникул он отправил телеграмму на адрес военной кафедры о своей задержке ввиду болезни, за что ему позднее сильно попало.
Саша как-то проговорился мне, что в четырехлетнем возрасте его водили к психиатру по причине того, что он в уме перемножал большие цифры и получал правильный результат. Да и я сам начал замечать у него симптомы МДП, маниакально-депрессивного психоза, то есть резкую смену эйфории и
депрессии, что, по-видимому, было следствием ночного образа жизни, который он тогда вел. Да, лекции он посещал довольно редко. Бывал только на семинарах, на которых частенько клевал носом.
Саша снисходительно, в шутку, называл меня тихим диссидентом из-за моей склонности «дразнить гусей» политическими анекдотами, читкой полузапрещенной литературы типа «писем к другу» Алилуевой или известного письма Раскольникова Сталину. Часто я давал ему читать свои выписки из книг. Но особого восторга от их прочтения я не замечал. Он был абсолютно аполитичен. Из преподавателей он больше всего уважал В. В. Кельника, который читал курс зарубежной журналистики. Начиная с третьего курса, он писал курсовые, а затем и диплом только у Кельника.
С третьего курса мне часто приходилось отмазывать его от прогулов, я ведь был старостой. Большую часть учебного года он пропадал в Череповце. К третьему курсу у него явно начали пробиваться бардовские наклонности. На лекциях он писал тексты для своей череповецкой группы «Рок-сентябрь», которая стала лауреатом конкурса среди рок-групп, организованного «Комсомольской правдой». Помню такие песни, как «О, радио», «Батюшка-царь», которые он исполнял сам или в дуэте с Сергеем Нохриным. Были в его репертуаре и песни Высоцкого. С третьего курса мы часто с ним вдвоем выезжали на нашу с женой дачу в Пакино, в двадцати километрах от Свердловска. И он непременно брал с собой гитару.
Летом 1983 года перед Сашей замаячила реальная возможность попасть на год в армию после того, как он ушел в самоволку накануне присяги. Моя теща, Фаина Михайловна в то время работала психотерапевтом в кировском военкомате. Она сделала ему справку с диагнозом циклотимия (резкая смена настроения, депрессия), что освободило его от прохождения сборов. Кстати, теща до сих пор гордится тем, что Башлачев во время написания диплома целый месяц спал на ее кровати.
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: Он был не от мира сего. Не вписывался ни в какие рамки. По-моему, не было больше таких людей. Вот, например, колхоз... Несмотря на то, что это был тяжелый изнурительный труд, мы любили колхоз. Он был для всех нас своего рода рубежом, который необходимо перешагнуть, чтобы почувствовать себя настоящим. Башлачев, будучи одним из нас, все это прекрасно знал и, несмотря на это, в колхозе, мягко говоря, не упахивался. И не только из-за относительно слабого здоровья. Он и там пошел наперекор всеобщему энтузиазму. Причем, интересно, что это его поведение не вызвало какой-либо негативной реакции. Никому в голову даже не пришло сказать, что мы, мол, тут все трудовые пчелки, а ты такой-сякой. Да, он не ползал по борозде, как мы, но занимался полезным делом, которое всем нам приносило пользу. Потому что когда уставший человек приходит с работы и видит остроумные, смешные плакаты и рисунки, настроение его улучшается, силы восстанавливаются, проходит усталость. Мы все прекрасно понимали, что каждый должен заниматься своим делом – тем, что у него получается лучше всего. В колхозе очень ценилось творчество, и вокруг творческого человека так или иначе собирались люди, создавалась та самая неповторимая атмосфера всеобщего товарищества, за которую мы и полюбили то время, и очень часто его вспоминаем. Башлачев как раз и был одним из немногих таких звездочек и солнышек, которые притягивали к себе людей, заражали их своим весельем и остроумием. Не все ведь на это способны даже из тех, кто избрал для себя творческую профессию.
МАРИНА ШНАЙДЕР: В колхозе мы все работали, как рабы. Один раз нам, рабам, был устроен «осенний бал», все танцевали, как сумасшедшие, – нашло что-то, видно, тоска по цивилизации. Мы с одной девочкой изображали какие-то танцевальные фигуры, типа, были инопланетянами. Это было очень не похоже на то, как танцевали другие. И Саня к нам подтянулся на некоторое время. Говорит: «Творчески вы, девчонки, танцуете!» Парни, конечно же, все перепились, и ему налили. От него пахло луком и водкой... Но он такие красивые фигуры изображал! Отводки, наверное, а, может быть, по красоте своей души. Нам троим было так легко, как в полете...
А один раз ехали все вместе на трамвае, из общаги, перед экзаменом, а он открыл книгу, решил «перед смертью» начитаться. И вдруг из книги выползает клоп! А книга – учебник по истмату. Когда клоп вылез, Саня сделал такие большие глаза и говорит: «Враг коммунизма и ленинизма ползет... Убью гада!» И захлопнул книгу. Потом открыл, а там пятнышко крови. Поморщился и не стал читать. Эстет! А экзамен сдал, естественно. Да, учился без труда. Его вызывают, например, по истории – он смотрит на плакат, а на нем какая-то схема, диаграмма, и вот он по ней и начинает рассказывать. Сам не читал, ничего не знает, но мысль бежит, как ручеек.
В конце пятого курса я была уже замужем, и в беременном состоянии сдавала какой-то экзамен, он увидел меня, зеленую, и говорит: «Я бы всем будущим матерям пятерки ставил. Сразу. Как только забеременела – пятерка. Ребенок – это уже подвиг, что они от тебя еще хотят ?»
ИВАН СТРЕЛЯЕВ: В быту Башлачев был абсолютным нулем – не был к этому приспособлен ни в коей мере. Бытовые вопросы его не интересовали, в принципе.
ВИКТОР МЕЩЕРЯКОВ: Наиболее близкие отношение у Саши сложились с Женей Пучковым, он учился на курс старше, и с Сергеем Нохриным, он учился курсом младше. Женя был сыном главного прокурора Орска. С ним Саша последние два курса проживал в полуподвале знаменитого сейчас дома Агафурова. Кстати, именем купца Агафурова называется областная психбольница, что находится под Екатеринбургом: Агафуровские дачи. Так вот, свой полуподвал они, кажется, совсем не топили – там всегда было холодно, сыро и ужасно запущено. Смерть Пучкова осенью 1987 года, я думаю, была одной из причин гибели Башлачева. Между ними существовала какая-то мистическая духовная связь.
ИВАН СТРЕЛЯЕВ: Саша был склонен к очень сильным перепадам в настроении. Вот, например, убежал с военных сборов в самоволку. Я был замкомвзвода, и полковник Бадьин отправил нас с Сергеем Кузнецовым, командиром взвода, его искать. Мы нашли его на Сакко и Ванцетти, в очень странном состоянии... Он не удивился, не испугался, не протестовал – вообще никакой реакции... Был в полной прострации. И что интересно, хоть взвод и пострадал оттого, что он попался на серьезном правонарушении, – никто не возмутился.
Хорошо помню случай, который меня удивил. Как-то под Новый год мы с компанией были у него в доме, и он предложил нам послушать свои песни. Сыграл несколько, и тут вдруг моя жена заявила, что это – не его песня, она ее хорошо знает. Вообще-то Башлачев отличался тем, что никогда ни с кем не спорил, не пытался кого-то убедить в своей правоте, а тут вдруг взвился: «Как это не моя песня?!» Видимо, это настолько сильно его задело! Именно поэтому этот эпизод, такой не характерный для него, мне и запомнился. Он редко когда реагировал на подобное, жил сам по себе.
РИММА ПОЛЯНСКАЯ: Обычно он был очень легким в общении и каким-то светлым. Сейчас думаешь и себе удивляешься: будучи на третьем курсе, не просто обратить внимание на какого-то первокурсника, не просто его имя запомнить, а держать его почти в друзьях! По крайней мере, в нашу двести шестую комнату в общаге он приходил запросто. То ли перекусить, то ли пошушукаться с Самигуллиной на тему собственных опусов. Теперь можно гордиться тем, что свои первые стихи на рецензию он отдавал именно нашей Иринке Самигуллиной. Так все совпало... Он был деликатен и очень естественно интеллигентен. Не рисовался, это не бросалось в глаза. С ним было интересно, поскольку Сашка был умен. Легко, потому что не надо было напрягаться в ожидании подвохов или не всегда уместных шуток. Удобно, потому что, повторю, он был деликатен, и очень чутко чувствовал даже самые сверхтонкие ситуации.
Не давая в ту пору себе отчета, наверное, мы его уважали. Потому что даже прозвище к нему не прижилось: Башлык не Башлык... Он оставался просто Сашкой. Он быстро рос, поглощая из окружения все необходимое. И на его втором курсе мы, как ступенька, были ему уже не так необходимы. Сашка был легче нас, поэтому поднимался выше. Он ушел в музыку, во все более серьезные стихи. У него появился другой круг общения, с более зрелой, необходимой для Сашки почвой. А раньше, да: если не общага, то пищевой техникум – наши ребята там работали сторожами. Их на ночь закрывали на клюшку, но мы проникали туда через окно, уже почти ночью, и на огромной сковороде жарили картошку. В общем, праздник живота! Однажды с нами туда попал и Сашка. Одного обжорства, по обыкновению, ему оказалось мало. Он откопал поварской колпак, напялил его и давай позировать за кассой. Еще он надевал и курточку беленькую, но на фото такого уже нет...
Пронеси, Господи, любить гения
МАРИНА ШНАЙДЕР: Многие выдающиеся люди были эгоистичны к своим близким, к тем, кто их любил. Я считаю это несправедливым, особенно по отношению к женщинам. Пронеси, Господи, как говорится, любить гения. Надо любить надежных и заботливых мужчин. Просто мужчин. Не надо гениев! Но сердцу не прикажешь. Девочки нашего Сашу любили и страдали. Была одна такая девочка, которая в нем просто растворилась. Старалась ему во всем угодить, помочь по хозяйству – с уборкой, со стиркой. Конечно же, он ее не заставлял, не приказывал. Она была рада стать для него рабой. А он, богемный человек с тонкой организацией души, жил в своем мире, и страдал своими страданиями. Сам по себе. Нормальный человеческий эгоизм.
Он не был «исусиком», мог зло пошутить, «подколоть». Я думаю, в душе он был циником. Однажды он писал интересный материал, о том, как в сроки не был сдан пляж, так необходимый горожанам, или о том, что на каком-то там пляже были беспорядки, и не было условий для культурного проведения выходных. Саша сделал интервью с трудящимися. Все трудящиеся ему рассказывают, какая эта беда – плохой пляж. Саша им подыгрывает: «Да, непорядок, куда власти смотрят!» Под занавес одна девушка начала городские власти шпынять, а Сашка ей и говорит: «А вот вы, девушка, конфетку кушали, а, куда фантик бросили'? А ?! Под ноги!»
Мы все были простыми советскими детьми, несмотря на возраст. А он был другим, он был из тех, кому дано было родиться взрослым, у него от природы был другой ум, другое мышление. Это не его заслуга, и не его беда, он таким родился. Он свой срок жизни быстро отмотал. Живешь-то пока есть интерес, а ему быстро неинтересно стало. Ему это коллективное стадо, в которое сбивали нас в университете, было просто по колено. Мы все «один за всех и все за одного», а он – сам по себе. У него на лице было «отсутствие присутствия». Он здесь, а мысли его далеко не здесь. Где? А кто его знает.
МАРИНА ПАРШУКОВА: У него всегда была некая своя территория, он очень в этом нуждался. В общежитии, где все жили человека по четыре в комнате, он выкроил себе пенальчик, где хранились швабры и различная хозяйственная утварь, и как-то переоборудовал его себе под жилье. И жил там один. Но у него там были постоянно девушки. Да, девушки его просто обожали, не только однокурсницы, но и со старших, и с младших курсов, все поголовно влюблялись в него. Ревновали друг к другу, и это происходило постоянно, на протяжении всего периода обучения, настолько он их в себя влюблял.
ВИКТОР МЕЩЕРЯКОВ: Хотя Саша и был легок в общении и вел себя непосредственно, в свой внутренний мир он не пускал никого. О своих любовных похождениях никому не рассказывал, хотя и не скрывал своих пассий. Его подруги чем-то походили друг на друга своей худощавостью, ниспадавшими русыми волосами и удлиненным овалом лица. Они отдаленно напоминали Николь Кидман в молодости.
СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ: Одиночка... Вот пример: мы тогда играли на свадьбах, у нас был вокально-инструментальный коллектив, и вот как-то заболел ударник. И я предложил Саньке: «Пойдем к нам. Умеешь играть?» Он говорит: «Не вопрос!»
Он очень хорошие рисунки стучал, но при этом сбивал нам такт. Тогда я понял, что с ним работать нельзя. Он не коллективный человек, он – автор. Нельзя с ним играть на свадьбах! Саша сбивался с ритма, потому что у него в голове была своя музыка. Он так решил! Он – солист! И это было видно с самого начала. Причем он такой солист, что его вообще не колышет, кто там за ним рядом стоит, кто подыгрывает. Один играл... Он – такой солист, который никому не мешает. Вам не нравится со мной играть – я отойду.
Вообще, в университете у нас была интересная атмосфера, и Саша в нее попал. И вместе с тем он был создателем этой атмосферы – когда все равные и свободные. Он просто был одним из тех, кто создавал это.
Но он всегда мне был интересен своей тихой свободой. Ну, не диссидент! Тихая такая свобода. Живет в своем мире – и свободен. Всегда и везде – хоть в туалете с папиросой курит, хоть в общежитии, где у него два метра квадратных, хоть на улице, где гектар, хоть в колхозе, где этих гектаров – двести. Тихая и спокойная свобода!
С высоты сегодняшних пятидесяти лет сидишь вот и думаешь: «Ох, как бы неплохо было бы, если бы сейчас он сидел рядом со мной...»
ТАТЬЯНА ХАЛЯПИНА: Гениальному человеку не надо ничего доказывать. Он про себя сам все знает, а если не знает, то это все равно хранится в подсознании и определяет его внешнее поведение. Может, поэтому Саша нам никогда не показывал себя так, чтобы мы поняли, что он такой талантливый.
МАРИНА ПАРШУКОВА: Я думаю, что в университете Саша просто не понимал еще про себя ничего.
ТАТЬЯНА ХАЛЯПИНА: Вот часто говорят про великих актеров, что чем он талантливее, тем менее капризен на площадке, тем менее эпатирует публику на вечеринках или в тусовках. Он уже есть, он состоялся, зачем ему доказывать что-то? У Саши это было так органично! Это жило внутри него. Мы ничего этого не видели, потому что ему это было не нужно.
Еще... Он был очень порядочным. Помню, мы уже ушли на дипломы – этот случай произошел во время майских праздников. Мы прогуливались с мужем и ребенком, и вот, подходит Сашка и просит у меня рубль взаймы. Я, конечно, дала ему этот рубль, мы о чем-то еще поболтали и разбежались. Встретились мы через два месяца на банкете, когда уже все защитили диплом и отмечали это дело в кафе «Киев». Все собрались – радостные, возбужденные. Тут Саша и говорит: «Таня, я хочу вернуть тебе рубль!» Я совсем забыла об этом рубле, и именно поэтому мне этот эпизод так врезался в память. Такая вот порядочность сильно его характеризует. Видимо, для него это было важно.
Сердце и капля крови
МАРИНА ШНАЙДЕР: Прочитав его стихи, была поражена. Я не знала его, оказывается! Я даже не могла представить себе уровень его поэзии. Он – просто феномен. Искра Божья... Какой-то пришелец. Его нам дали и забрали. Только так я могу оценить удивительную поэзию и судьбу этого человека. Я так хорошо его помню – его улыбку, взгляд, поворот головы. Мальчик, летящий куда-то...
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: Больше чем что-либо в памяти осталась последняя встреча с Сашей Башлачевым зимой 1984 года у меня дома – через полтора года после окончания университета. Каким-то образом пересеклись два моих одногруппника – он и Сергей Кузнецов, который после окончания университета пошел работать в КГБ. Ко времени окончания Сергей уже был женат, и когда ему предложили идти работать в органы, а туда дураков не брали, не стал долго размышлять и согласился. До этого они с Башлачевым были хорошими приятелями, и он неоднократно его выручал во время военных сборов. В общем, случайной их встречу в тот раз никак нельзя назвать. На дворе перестройка, гласность еще впереди – поэтому крыть режим, существовавший тогда в СССР, было небезопасно, тем более при представителе ведомства, осуществлявшего охрану этого самого режима. Но мы еще вчера были студентами, у нас при общении с Кузнецовым были свои правила. Нам и в голову тогда не могло прийти, что при нем нельзя было чего-то говорить. А Башлачев вообще всегда отличался предельной открытостью и свободомыслием, для него не существовало каких-либо рамок и норм. Поэтому атмосфера во время нашей встречи была соответствующая – говорили исключительно то, что думали, все как есть.
Целый вечер пробыли у меня, как это было принято у нас в те годы. Башлачев рассказывал о квартирниках – концертах, которые ему устраивали в Питере и в Москве его новые друзья и знакомые. Рассказывал с увлечением, было видно, что такого рода жизнь и деятельность ему нравились. То, что он круто изменил свою жизнь и бросил лсурналисти-ку, подался на вольные хлеба, – и удивляло, и не очень. Он пять лет отдал тому, чтобы научиться профессии, но Башлачев и во время студенчества отличался независимостью суждений и тем, что никогда не поддавался общему настроению.
Квартирные концерты и такая жизнь, очевидно, были по душе Башлачеву – новые ощущения, новые возможности. Его уже начали признавать знаменитости – его познакомили с Аллой Борисовной Пугачевой, и она с одобрением отзывалась о его песнях. На нас это произвело особенное впечатление. Еще совсем недавно Саша Башлачев был совсем простым, своим парнем – и вдруг! В первое время, признаюсь, я не очень в это поверил. Даже не столько не поверил, сколько не понял. Понимание того, что творчество Башлачева – это не просто шуточные, прикольные песни, а нечто более серьезное, пришло не сразу. Когда мы впервые прочитали на печатной странице «Время колокольчиков», это было откровением. Не очень верилось, что человек, написавший это и тот Саша Башлачев, которого мы знали, – один и тот же человек. Было очевидно, что за очень короткий промежуток времени после окончания университета, он преодолел значительное расстояние в понимании самых важных вещей в жизни. Для этого нам, его сверстникам, понадобились годы, если не десятилетия...
СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ: Башлачев как-то уже после окончания университета приехал в Свердловск и просто спел нам несколько своих песен. Очень неплохих! Но не было ощущения, что он приехал обозначить себя. Не поделиться и не похвастаться. Просто приехал и спел. Он не кичился своими песнями, не было гордости. При этом он как-то сразу планочку поставил. Типа, вот, парни, я к вам приехал просто, чтобы вас увидеть. И теперь давайте встречаться уже не ниже этого уровня. И в следующий раз вы ко мне приедете... И давайте уже с этой планочки ступеньки ставить.
ВИКТОР МЕЩЕРЯКОВ: Последний раз я виделся с Сашей в середине декабря 1986-го, когда он почти на месяц приезжал в Свердловск по случаю рождения своего сына Вани.
Он был у нас, исполнял свои знаменитые песни. Мои дети, старшему тогда было пять лет, до сих пор помнят маленькие колокольчики на его правой руке.
В двадцатых числах декабря я уговорил Сашу дать домашний концерт на квартире моих друзей. Нас было человек десять, в том числе известный теперь екатеринбургский поэт и писатель Игорь Сахновский. У него есть стихи, посвященные смерти Башлачева... Тогда же Саша показал мне свой паспорт, где на обороте обложки были нарисованы рукой Аллы Пугачевой сердце и капля крови...
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: И я видел паспорт Саши. Точно, на его внутренней стороне было нарисовано сердце и капля крови. Артем Троицкий его привел к Пугачевой, и он пел ей свои песни.
ТАТЬЯНА ХАЛЯПИНА: Я очень уважаю Аллу Борисовну и думаю, что она не откажется помочь что-либо сделать, чтобы память о Саше была увековечена достойно, в соответствии с тем, что он сделал в русской поэзии.
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: Самоубийство Башлачева для всех нас было полной неожиданностью. Ведь к тому времени, к 1988 году, все развивалось, казалось бы, в хорошую сторону. Концерты Башлачева стали не только квартирными, он выступал несколько раз на больших площадках. Поговаривали о том, что вот-вот выйдет пластинка в фирме «Мелодия», велись переговоры на этот счет, дело было за малым – немного потерпеть, подождать. Кто-то нам рассказывал, что видел Сашину публикацию чуть ли не в «Огоньке», что самый положительный отзыв дал всем известный и вполне официальный поэт Андрей Вознесенский. Ничто не предвещало беды... Что, на самом деле, тогда произошло? В результате чего произошел такой эмоциональный срыв? Мы до сих пор теряемся в догадках.
МАРИНА ПАРШУКОВА: В выступлениях, которые я видела по телевизору уже после его гибели, Саша предстает совсем другим, не таким, каким мы его знали в восемнадцать лет. Может быть, его жизнь немножко поломала? Не хочу сказать, что выглядел он на экране озлобленным, с трагическим изломом, но... Во времена нашей совместной учебы он был и нежный, и располагающий к себе, добрый, ранимый, к девушкам относился очень уважительно. Ничего не могу сказать негативного, сколько ни вспоминай – ни мата, ни грубости никогда от него никто не слышал. Утонченность, интеллигентность в крови. Умница был, приятно было с ним пообщаться.
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: Я считаю, что смерть Жени Пучкова очень сильно повлияла на Сашу, потому что они были с ним духовно близки, и это явилось одной из причин того, что случилось в 1988 году.
ТАТЬЯНА ХАЛЯПИНА: В чем причина того, что Саша погиб? Это очень сложно... Много обстоятельств тому виной. Люди, подобные Башлачеву, с таким сильным творческим потенциалом – особенные люди, неправильные, в смысле не такие, как все. Такой конфликт у всех гениальных людей прослеживается. Невозможно выдавать много и бесконечно! Необходимо постоянно чем-то подпитываться. Подпиткой может быть и алкоголь, и наркотики, и прочие, не укрепляющие, а разрушающие психику вещи. Такие люди не могут долго продержаться. Люди, которые живут по правилам, предписанным обществом, не в состоянии беспокоиться о звоне колокола и писать про колокольчики. У них не будет душа болеть за всю вселенную.
МАРИНА ПАРШУКОВА: Я не совсем согласна с версией Тани. У Саши был холерический тип темперамента и многое связано с природными наследственными моментами. Он не хотел умирать. Но бывает так у людей: мимолетная вспышка, настроение такое, когда все плохо. Он просто не справился со своим настроением... Это не потом)7, что он жить не хотел и не мог. То, что он в своих песнях неоднократно упоминал о своей смерти, еще ни о чем не говорит. Любой поэт пишет о своей смерти. Тема любви и смерти – главная в творчестве любого поэта.
ВИКТОР ВАХРУШЕВ: Я его сейчас живым не представляю... Он не мог бы жить в наших условиях.
МАРИНА ПАРШУКОВА: Почему? Я вот как раз могу представить. Мне кажется, что в этих условиях ему бы лучше жилось. Но не факт, что он был бы доволен своим творчеством.
СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ: С тех пор, как он погиб, многие люди приезжали к нам, спрашивали нас о нем. Все пытаются из Саши сделать какую-то плоскую картинку – двухмерную, трехмерную... Появляются статьи в газетах, журналах. Но там он какой-то не такой!
Существует такое понятие – девальвация. Вот мы все, кто Сашку знал, взяли и искренне про него рассказали. А в результате того, что о нем что-то написали, он девальвировался. Ведь мы, таким образом, его удешевляем! Он ведь на самом деле совсем другой. Он смешнее, нежели возможно описать, он умнее, он глупее... Мы пытаемся создать некие границы, нарисовать круг или шар, или треугольник, например. Мы собираемся заключить его в свои рамки. И все-таки надо стремиться что-то свое сделать... Надо пробовать! Вдруг получится, вдруг удастся сформулировать, что такое Башлачев.
Я в первые годы после университета работал в газете в отделе науки. Этот отдел – такой своеобразный шлюз. Разные шизофреники приходят в газету со своими трудами:
«Вот отдел науки, мне туда!» Появляется человек с тетрадкой в клеточку и говорит: «Я тут заметочку написал». А другой приносит листочек скомканный, достает его из кармана, разглаживает на столе: «Я статью написал!» Так вот, есть статья и есть заметка...
Мы сейчас что делаем, статью пишем или заметку? Если мы хотим поговорить – давайте поговорим. Вот этим Сашкиным языком расскажем о его жизни... Может быть, он рассмеялся бы и сказал: «Да
идите вы все к чертовой матери, и с собой заберите всех!» Мы сейчас говорим или что-то типа того?.. – как говорит мой старший сын. Жаль, что он Башлачева не знал. Но отношение у него соответствующее: давайте сначала планочку поставим!