Весь Башлачёв
Нет тех, кто не стоит любви
Интервью с Д.Ревякиным, посвященное А. Башлачеву
ДМИТРИЙ РЕВЯКИН: «Башлачев – поэт для всех».
Ревякин: Давайте договоримся: в своем разговоре об Александре я буду опираться не только на его творчество, но и на личный опыт рождения песен, т.к. осмыслить его творческий путь я могу только так. Задача рассказать о Б. вроде и простая, но одновременно и сложная. Простая, потому, что его песни и стихи многим хорошо известны. Сложно потому, что личных встреч у меня с ним было всего две-три. В начале 85 года он был с квартирным концертом в Новосибирске, произвел потрясающее впечатление своими песнями, тем, что он ни на кого не был похож, не «давал» артиста, был трепетно – настоящим. Потом он приехал в наш город через два года Интервью с Д.Ревякиным, посвященное А. Башлачеву в начале 87 года был с Задерием на репетиции «Моста», на концерте, и мы поехали ко мне ночевать. Саш-Баш был уже болен, говорил мало и неохотно, но были моменты, когда его «я» пробивалось через болезнь Интервью с Д.Ревякиным, посвященное А. Башлачеву и сколько тогда выплескивалось открытости, распахнутости и обаяния! Но в ту ночь он больше молчал, казался разочарованным в своем деле, ни петь, ни писать не хотел, часто замолкал, отвечал односложно, «нормально», Интервью с Д.Ревякиным, посвященное А.Башлачеву в основном. И в последний раз мы встретились в Питере на фестивале рок-музыки летом 87 года. Он с радостью приехал на встречу с нами, сибиряками, и я спел посвященную ему песню «Вымыты дождем», и он на меня произвел впечатление ещё более тяжелое, чем в Сибири. Жизни его оставалось на несколько месяцев, и его гибель я воспринял, как большую утрату.
Как ты полагаешь, имело ли место у Башлачёва что-то вроде кризиса идентификации в творческом смысле?
Ревякин: В свое время на ТВ я посмотрел фильм, где говорилось, будто Александр «исписался», а потому заболел, впал в депрессию. Я думаю, здесь перепутаны причины и следствие. Он болел не потому, что у него был творческий застой, он не писал, потому что болел. Это очень важно понимать. Я говорю об этом как человек, лично прошедший через это. А его жизнь сложилась иначе: врачей рядом не оказалось. И результат всем известен. А кризис самоидентификации? Нет, он не потерялся. Он хорошо понимал, почему и зачем он писал свои песни, он своими силами думал вырваться из болезни, пытался гасить её – где травой, где алкоголем, где девками – ведь он был ещё очень молод, ему не было и 30-ти – в таком возрасте мы все самоуверенны, и Саш Баш не был исключением.
Могли ли причины исхода быть сугубо творческой природы?
БАШЛАЧЁВ ДО САМОГО КОНЦА НЕ ПЕРЕСТАВАЛ СЛЫШАТЬ ГОЛОС МИРА
Ревякин: Сугубо творческой – нет, конечно. Я рассматриваю его уход в общности временной ситуации и его личностных качеств. Вам известно, какими были 80-е годы: отсутствие перспектив на будущее, гитара да пиво разбавленное, нищета. И на этом жутковатом фоне Башлачев производил впечатление человека тонкого и одинокого. Полагаю, началом его болезни была смерть его первенца, случившаяся ещё в студенческие годы Саш Баша. Не боюсь повториться: для человека с такой тонкой психической организацией это был сильный стресс. Тогда болезнь появилась, развивалась потихоньку, по спирали, усиливалась, отступала... Что ж делать, такое время: болезнями спасаться будем, как сказано. По отношению к нему со стороны окружения очень годился бы глагол «беречь». Но мы все сильны задним умом.
«На жизнь поэтов»?
Ревякин: совсем недавно я перечитал его стихи. Надолго тяжелое впечатление. Даже если заранее не держать в голове его уход, все равно финал этот выплывает из его творчества: «Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия»...
Ревякин: Думаю, что он не перестал слышать потусторонний мир … Да, мир сакрального?
Ревякин: …Он умышленно этим не пользовался. Бывают моменты, когда ты вроде зацепился за слово и вот уже по этому лучу пошел... Но тебе важнее в этот момент оставить труды. И так про себя пару-тройку строк промыслить, потом можешь к этому вернуться, но фокусироваться – не обязательно. Думаю, у Александра эта фокусировка отсутствовала по той причине, что он уже не считал нужным фиксировать. Из-за болезни мотивация была утеряна. Это было следствием болезни. Я много видел людей, страдающих депрессией, я слышал, как просили их отцы: «Встряхнись, включи волю, ты ведь мужчина», а они роняли голову на материнские колени и замирали так на часы. Такая вот непростая болезнь.
БАШЛАЧЁВ СОВСЕМ НЕ «ПОЭТ ДЛЯ ПОЭТОВ»
Ревякин: Конечно, его стихи неравноценны. А у кого они равноценны? Стихи юного Пушкина и взрослого поэта тоже неравноценны. Я бы разделил его творчество на три части. Это условная, конечно, делёжка. Первая – это «бардовская» часть, примерно «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» Сказать правду, с этими песнями он проходил школу, оттачивал слог, искал метафоры, работал над образом. Он удивительным образом соединил бардовскую и рок-н-рольную школу. «Совок» он заклеймил этими песнями, как никто в середине 80-ых. Второй этап его творчества – это «Время колокольчиков», «Черные Дыры», «Лихо», «Мельница». И, наконец высокая его поэзия – былины. Это просто крутизна! Я прочел их, когда Сани уже не стало, когда Костя Кинчев устраивал такое действие «Рок-н-ролл-это мы», и я должен был исполнять «Время колокольчиков»... А мотивация его творчества очень четко изложена в его немногих интервью. Главное слово в них – «душа» и «зачем?» «Вложить свою душу, а не чужую», «заставь петь свою душу», «главное, чтобы, пела душа»,» провинция у нас не понимает, не чувствует своей души, «я дышу и душу не душу», а исходя из вышесказанного ответ «зачем?» не так труден: хотелось Саш Башу спеть Свою Песню, оставить свой След жаждой вырваться из советского лицемерия, сбросить оковы безбожия через свое «горячее, парное слово». Он хотел вырваться из чужеродных ритмов, хотел вырасти из них как из «чужих рукавов». Он считал, что одной волшебной палочки на всех в мире нет, что у каждого она своя, индивидуальная, ни на что не похожая. Но он был беден, одинок и горд, знал о политике «пряника и пяти палок».
Можно ли Башлачёва назвать «образованным» поэтом или он творил, что называется, «от пупа»?
Ревякин: Как Поэт, как Мастер Саш Баш образовывался, я думаю, в процессе Труда, в этом мы похожи. Мне повезло – я видел его черновики, там бесконечная правка, и ею он занимался до последних дней. Он знал, конечно, что писали Кинчев и Гребенщиков, но влияло их творчество на него, я думаю, лишь на первом этапе. А когда он погрузился в свои могучие былины, это был уже СашБаш, он мог их показать каждому и сказать: «Вот, это написал я, Александр Башлачев».
То есть он искал точные рифмы – и это признак «необразованности» поэта?
Ревякин: Думаю, что он шел от мелодии все-таки. Когда я пишу, у меня в голове сперва появляется мелодия с какими-то редкими словами, потом это постепенно обрастает. У Сани качественно иная плотность образов, убедительный ритм, а в аккомпанементе его много скрытой музыки.
Ревякин: Нет, думаю, что рэп – это тоже для Саш Баша «чужой рукав», у него другая словесная руда, корни другие, другая культура, другая поэтика. Другое нутро, одним словом.
Есть такое понятие Poeta doctus – поэт для поэтов. Судя по имеющейся на сегодня «искусствоведческой» литературе, Башлачёву отводится именно такое место?
Ревякин: С тем, что Башлачев поэт для поэтов, я категорически не согласен. Сегодня время мутное, многие стараются быть «в формате», появиться в телевизоре, заработать деньги, то есть многих не ломает роль обслуживающего персонала. А у Саш Баша в творчестве живут кондовые понятия: любовь, душа, правда и странные для сегодняшнего дня понятия «честь» и «совесть». Его в школе изучать надо, чтобы пробить брешь в «гламуре», чтобы вернуться к истокам. Но над всем настоящим мы научились только «стебаться» и глумиться. Такая вот публицистика.
СУД ЛЮБВИ И СТРАСТИ
Ревякин: Пушкин, уже будучи зрелым поэтом, призывал «глаголом жечь сердца людей». Лермонтов сравнивал свою поэзию с «кинжалом». Поэты Серебряного века так же находились в рамках поиска ответов на конечные вопросы бытия. И каждый из них сделал свой осознанный выбор в пользу бытия. Большинство из них – Брюсов, Сологуб, Кузьмин – известные сатанисты, но именно они формировали сознание большого числа людей: их допустили до печати, по-моему, в 1905 году, и они за 12 лет помогли сделать революцию. Конечно, в первую очередь большевики, но и они в том числе. Как ни смешно звучит сегодня, но Сталин – тоже грузинский поэт Серебряного века. Тарковский его переводил. А противостояла им небольшая горстка поэтов, среди них – мой любимый Николай Степанович Гумилев.
О Башлачеве. Согласен со словом «суд», со словом «любви». Суд любви, но не страсти. В его интервью есть целые монологи о любви: «Все, что сделано без любви, не нужно жизни», «...чувствуешь в себе любовь, ты люби и рассказывай о не»..., «мне не нужны песни, в которых я не слышу любви». «Любить то, что ты любишь в этой жизни, и об этом петь». Но в то же время «не существует чистой любви воплоти. Всегда что-то примешивается. Невозможно играть на одной ноте»... Хотя «это определяющая сила, самая великая сила...» И у любви своей прошу хоть каплю молока». Что же касается страсти, скажу так: страсть мимолетна, обманчива, и если свести творчество Александра к этому понятию, то можно подумать, что его песни – это песни одного дня, того, прошедшего. Утверждаю: его творчество архиактуально именно сегодня.
Вообще, как тебе кажется, для Башлачёва существовала проблема жанра?
Ревякин: Нет, не существовала, как для всякого настоящего поэта. Чем больше проходит времени, с тех пор, как не стало СашБаша, тем больше горечь утраты и жгущие душу мысли: сколько честного, трепетного, пронизительного ушло вместе с ним. К своим 25 годам он написал и боевики («Долго шли зноем и морозами») и сатиру «Слет-симпозиум», «Подвиг разведчика», и рокерские баллады, настоящие, которые так и просятся в репертуар.
Правы ли те, кто утверждает, что Башлачёв – сугубо русский поэт? В чём это проявляется: в исторической обусловленности образного ряда, лексическом строе или, например, введением в оборот русского рока архаичных размерностей, вроде раёшника?
Ревякин: Считаю, что Башлачев продолжает русскую исповедальную традицию. И образный ряд, и лексический строй, и введение в оборот русского рока архаичных размерностей, вроде раёшника – все это органично соотносится с его главным утверждением, что «корень рок-музыки – это корень человеческой души, что рок это Дух, а Дух – ...что такое Дух без народа? Что такое народ без Духа? Это мы уже видели... Его печалило, что «мы путались в рукавах чужой формы очень долго, и не поняли, что рок-песня-это плач, что артист должен запеть «своей болью». В его творчестве присутствуют ключевые понятия, которые он постоянно развивает: душа, совесть, страдание, любовь, стыд, честь, зерно. Я думаю, это не только русские понятия, а общечеловеческие, я бы даже сказал, библейские, хотя наполняемость этих понятий у каждого своя.
о переводах
Ревякин: Думаю, что Башлачева переводить нужно. Можно. Поэтика Хлебникова сложнее, но переводят ведь его. За океаном, среди изучающих русскую литературу, наверняка найдутся его поклонники. Хотя, наверное, сложно представить западному читателю, как это жить в «три погибели», как «бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов», как «головой кивает хвост из-под заплаты». Может быть, с западным читателем Сане повезет больше, так как у нас в России те, кто между «ложкой и ложью», хотя и «приветливы и смазаны», не спешат признавать гений Башлачева.
о метафизике поэзии Башлачева
Ревякин: Сугубо русской метафизики, мне кажется, нету. Есть метафизика православная и неправославная. К православной Башлачев прорывался: «Я за все говорю – спасибо. Ох спаси меня, спаси Бог!» Но слишком узкими были его временные рамки, и от этого боль утраты со временем только возрастает.
о парадоксе Башлачева
Эпос Гомера, новгородские гусляры, певцы Лангедока, скандинавские скальды, кельтские барды, степные акыны, – есть ли у них это слитное и неслиянное единство? Древняя поэзия дошла до нашего времени, прежде всего, как песня. Даже казачьи походные песни – это отголоски древнего владения ритмом и словом. Как представлял себе рок-песню Александр, я сказал выше: как дух, как плач, как свое нутро. Органика и искренность, помноженные на труд и талант – вот составляющие его успеха. Его можно и про себя прочитать, и под гитару спеть – все самодостаточно и самоценно, все для души полезно. Ещё Лермонтов говорил, что горькие истины нужны.
о группе
Ревякин: Сегодня не надо рассуждать, как было бы лучше. Что толку в глаголах условного наклонения: «была бы группа, было бы лучше?» Ему нужны были единомышленники, а не сессионные музыканты, что в перерывах между концертами рассказывают анекдоты. Единомышленников рядом в то время не нашлось, а одиночество – не лучший спутник жизни и творчества. Это тоже была беда.
о незнании собственного предназначения
Ревякин: Если говорить о русском роке вообще, то этот вопрос стоит. По этому пути Башлачев шел, как я уже говорил, от своей души. Он не успел изваять «памятник нерукотворный» по молодости своей, но он нигде не отступился, не прогнулся под время: Наши беды вам и не снились. Наши думы вам не икнулись Вы б наверняка подавились. Мы же – ничего, облизнулись. Талант – от Бога, а чистота души – от отца с матерью. Склоняю голову перед ними и на Ваши вопросы отвечаю для них в первую очередь. В моем же понимании рок, коли мы затронули этот вопрос, в возможности задуматься. Мой рок – мои думы. О жизни, о свом предназначении, о смысле бытия. А смысл бытия в том, чтобы постигать правду Божью. Порой она нелицеприятна и невыносима, порой ты спотыкаешься и падаешь, но собираешь свои силы, поднимаешься, молишься и пытаешься двигаться вперед.
грозный Бог?
Это сын его. Он придет судить.
Суд любви?
Прежде всего – страшный. Любовь – божественное чувство, это не страсть. Все мы страстны, и Александр был страстным человеком, судя по его стихам. Но, судя, по отзывам знающих его людей, он осознавал это.
мотивация
Мотивация у него одна-единственная – «зачем». Не «как», а «зачем». И, возвращаясь к вопросу о неравноценности его стихов – конечно неравноценны, они у всех неравноценны. Пушкинские, например, юные стихи – вообще бред какой-то. И не только юные, если говорить о Пушкине.
И СашБаш оставил свой след – тягучей, неимоверной жаждой вырваться из «совка», сбросить эти оковы, это безбожие. Читая его, я как человек религиозный чувствую, что он пишет именно об этом: дайте мне свет, дайте мне систему координат, с которой я пойду дальше по жизни. Вот поэтому-то он и мучался.
Можно ли Башлачёва назвать «образованным» поэтом или он творил, что называется, «от пупа»?
Ревякин: «От пупа», как и я тоже. Образовывался он «в процессе». Мне повезло – я видел его черновики. Это такая пахота, там всё позачёркнуто. Я в юности писал примерно так же – «Вольницу», весь цикл тогдашний. Та пахота была вдоль и поперёк, когда я эти рифмы искал, чтобы было железобетонно – вот у СашБаша вот так.
То есть он искал точные рифмы – и это признак «необразованности» поэта?
Ревякин: В том числе. Потому что на самом деле поэты садятся и мгновенно пишут – и необязательно у них должны присутствовать точные рифмы.
А как же Бертран де Борн с его «Гну я слово и строгаю»?
Ревякин: Тогда встречный вопрос – а что такое «образованный» поэт?
Это знание того, что делают «в соседней комнате» коллеги и, прежде всего прочего, знание поэтической традиции.
Ревякин: СашБаш, как я его запомнил и как сейчас себе представляю, был self-made, то есть «необразованный». То есть, он следил, конечно, что там Кинчев писал, что Борис писал, но это на него, на мой взгляд, мало влияло – а если и влияло, то только на первом этапе. А когда он погрузился в могучие пьесы свои – какие угодно, с декорациями или без – это уже был СашБаш, это он мог показать каждому и сказать: вот это написал я, Александр Башлачёв.
Не было ли проявлением наличия школы у Башлачёва то, что он чуть ли не первый так успешно раёшник использовал – в стихах, вроде «Лихо»?
Ревякин: Не знаю, как у него это получилось. Но, я думаю, стояла просто в голове такая задача. Когда я пишу, то сначала у меня в голове не стихи, а мелодия с какими-то словами отрывочными. Думаю, у него так же было. Вот он так разбил её, и так и пошло у него – и получилось как надо. Я думаю, от мелодии он всё-таки шёл. И даже не столько от мелодии, сколько от ритма. У него так плотно нафаршировано… у него качественно иная плотность образов. Вообще ломовые образы. Да – ритм, конечно. Ритм. У него же речитатива гораздо больше, чем собственно пения. Причины могут быть сугубо технические – ну, нет у человека великого голоса, трудно петь. Ну, произносит песню речитативом – но попробуй-ка такой текст спеть, у кого есть голос!
Ревякин: Нет, там изначально такая руда! Какой рэп?! Слишком длинные слова для какого-то там рэпа! Совсем другая культура заложена и другой образный ряд.
Есть такое понятие Poeta doctus – поэт для поэтов. Судя по имеющейся на сегодня «искусствоведческой» литературе, Башлачёву отводится именно такое место?
Ревякин: Да ну, я не согласен, конечно. Он поэт для широкого читателя, и все бы его без особого труда восприняли. Более того, я был на его концертах – на квартирнике, году в 85-м или около того, когда он приезжал в Новосибирск с гитарой – это было потрясающее действо! Забавно кстати, но я заснул, по-моему на «Егоркиной былине» или какой-то ещё длинной песне. (Смеётся.) По-видимому, он ещё и терапевтическим действием обладал, по крайней мере, на меня. Ну, как «поэт для поэтов»? Нет, конечно. Он – для кого надо, для того и поэт.
Суд любви и страсти
Считается, хотя такое представление может быть неверно или неактуально, что поиск ответов на конечные вопросы бытия, а большой поэт не может не искать их, следует вести в рамках «большого» жанра – так «правильнее» и соразмерно постановке задачи.
Ревякин: Вовсе нет. Например, все поэты «серебряного века» находились в рамках поиска ответов на конечные вопросы бытия. И каждый из них сделал свой осознанный выбор. Большинство – как Брюсов или Сологуб, известные сатанисты. И им противостояла всего лишь небольшая горстка, в том числе Гумилёв Николай Степанович. Остальные были все сатанюги, язычники, причём – крутые, лютые. И они формировали сознание большого числа людей. Буквально: их допустили до печати в 1905 году, по-моему, и они за 12 лет сделали революцию.
Ты вот так прямо на них возлагаешь эту ответственность?
Ревякин: В том числе, в том числе. И при большевиках они все жили в порядке. И Луначарский тоже был поэтом, и Сталин тоже входил в кружок. То есть они все писали стихи. Сталин – поэт «серебряного века». Грузинский, да-а-а! Тарковский его переводил. А к Брюсову они все на поклон ходили. Все до единого – потому что он настолько владел школой письма, всеми этими размерами и формами. Я вот сейчас хочу поизучать Брюсова – врага надо знать в лицо.
Вообще, как тебе кажется, для Башлачёва существовала проблема жанра?
Ревякин: По большому счёту – нет, не существовала. Например, мне кажется, он легко свою сатиру делал. Также просто делал боевики – «Долго шли зноем и морозами…», «Мельница» – баллады такие рокерские, настоящие, которые можно группой играть и это прозвучит потрясающе. Делал былины, делал какие-то там скетчи – есть там у него какие-то стихи ко дню рождения или к свадьбе, ещё к чему-то. То есть, быстрые такие стихи. Никаких проблем жанра у него не было. Единственная его проблема, я повторю, была в том, что он болел и что его не положили в больницу.
Правы ли те, кто утверждает, что Башлачёв – сугубо русский поэт? В чём это проявляется: в исторической обусловленности образного ряда, лексическом строе или, например, введением в оборот русского рока архаичных размерностей, вроде раёшника?
Ревякин: Да ну, я считаю, что Башлачёва переводить на другой язык спокойно можно. Даже Хлебникова перевели, ну а СашБаша – то уж тем более. За океаном будет интересно особенно – там, где в университетах наши преподаватели, которые отсюда свалили. Всё это можно перевести и преподнести для американцев, вообще для людей, изучающих русскую литературу конца ХХ века, спокойно. И все эти разговоры, что он сугубо русский поэт, что это вот только… Да ничего подобного! Вот книга у меня есть, там автор рассматривает всех поэтов и в том числе Хлебникова, и утверждает, что его можно переводить только так. Полагаю, это будет очень интересно для западного читателя.
Профессиональные переводчики до сих пор не решили, существуют ли поэты непереводимые или нет. Тем не менее, метафизика поэзии Башлачёва – она сугубо русская или это всё-таки не так?
Ревякин: Я думаю, метафизика на то и метафизика. Сугубо русской метафизики, мне кажется, нет. Есть метафизика православная и неправославная, вот и всё. Вот Башлачёв на этой грани как-то и остался. У него так и не получилось перейти из неправославной в православную. Опять же – не хватило времени, так сложилась его судьба.
Существует ли «парадокс Башлачёва», согласно которому поэтические тексты и тексты песен существуют в слитном и неслиянном единстве? Если – да, то какова природа магии или ремесла, позволяющая поэтике рок-сознания (попытки прямого диалога с миром сакрального) превращаться в литературу? И органичен ли обратный процесс – приход литературы в поле рока?
Ревякин: Так как я видел его черновики, то примерно представляю себе, как он пахал над своими стихами. То, что их можно и про себя прочитать, и вслух прочитать, и под гитару спеть – это всё результат его пахоты и работы. Ну а как иначе-то? А без этого – никуда. Просто его работа и привела к тому, что стихи Башлачёва рассматриваются как самодостаточные и самоценные.
Судить о Башлачёве исходя из своего профессионального опыта я не могу, потому что время, когда он писал – это было начало 80-х, и он был один. А я начал осознанно писать в середине 80-х, ближе к концу. Это существенно разное время. И у меня была группа, а он один был – это вообще тяжело.
Ему было бы лучше с группой играть?
Ревякин: А он же в каком-то интервью говорил, что пока нету людей, которые бы подошли ему.
Разве профессионалов было мало – сессионные-то музыканты были в избытке?
Ревякин: Так вышло – не подвернулись. А когда вопрос этот уже стоял практически, можно было бы и людей найти, и всё остальное, – то болезнь уже прогрессировала, ему было уже не до кого. Когда ты не один, это всегда лучше.
Башлачёв говорил, что основная проблема русского рока заключается в незнании собственного предназначения. Ты согласен с этим?
Ревякин: Ну да. В моём творчестве это не представляет проблему, а в широком смысле – да. Вот сейчас все больше думают только о формате, как появиться в телевизоре, как заработать деньги, на каком заказняке сыграть. Вот и всё их предназначение. То есть – обслуживающий персонал. А в моём понимании рок – это всё-таки те песни, слова, те стихи, что заставляют задуматься. О жизни, о своём предназначении, о смысле бытия. Замысел Господа, возможно, не в том, чтобы явиться, а в поиске его, составляющем духовную жизнь человека. Кажется, если б существовал в предельном выражении ответ на вопрос о смысле бытия, то он был бы настолько ужасен, что его познание было бы несовместимо с жизнью.
Ревякин: Смысл бытия – в том, чтобы постигать волю Божью.
И это воле Божьей соответствует. Порой она невыносима. Ибо, правда нелицеприятна и невыносима. Конечно, бывают различные отступления, но потом ты опять собираешь себя, если в тебе есть силы, и посредством поста, посредством ограничений двигаешься, постигаешь эту волю Божью. И молишься, и просишь сил, чтобы эту волю постигать. Всё.
Получается Бог какой-то древнееврейский – он очень грозный и прямо-таки диктует свою волю. Мне кажется, что он милостивее.
Ревякин: Это сын его. Он придёт судить.
Но ведь это будет Суд любви?
Ревякин: Мне кажется, прежде всего – Страшный. Любовь – божественное чувство, это не страсть. Кстати, Башлачёв был человеком очень страстным. Судя по его стихам, страсть его захлёстывала.
Что, его можно было бы назвать «пленником страстей»?
Ревякин: Можно даже и так сказать, пленником. И, судя по отзывам о нём других людей, он осознавал это.
Источник: Д. Ревякин. Нет тех, кто не стоит любви: (интервью с Д. Ревякиным) [Электронный ресурс] – Режим доступа: Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки. www.kalinovmost.info