X. Душевнобольной Батюшков под пером иностранца-доктора

      «Все в один голос рассказывают (о К.Н. Батюшкове), что это был благороднейший человек, вернейший друг, нежнейший брат, добросовестнейший слуга государству, чистая, истово поэтическая натура. Теперь это – чудовище, к которому не смеешь подойти без опасения: себя мнит оно божеством, а отца, мать и родных клянет; друга ни в ком не признает и ни к одному из живых существ не питает любви; что бы ни делал, делает так, чтобы своим доброхотам причинить заботу и печаль, никого ничем за то не вознаграждая. И, тем не менее, это мученик, страдалец, который выносит самые ужасные из всех возможных для человека ужасов, который при полной основательности надежд на земное счастье не может не отречься от каждой, хотя бы самомалейшей радости, – от которого отреклась и которого забросила природа, тогда как ему нельзя отрешиться от нее, – это прекрасное, щедро одаренное ею создание, этот предмет радования и хвалений для наилучших между людьми живет теперь в состоянии самого свирепого и ничего, кроме мрачных ожиданий не возбуждающего разрушения и запустения. Чудовище и неповинный мученик, достойный глубочайшего всечеловеческого сострадания и сожаления! Непостижимая судьба! Зачем? Не вопрошай ее. Положи руку на сердце, преклонись перед нею и в смирении шествуй предначертанным тебе путем».
      «Совершенно своеобразное впечатление должны были производить на меня сочинения Батюшкова: при чтении их разительнее, чем когда-либо, выступала предо мною ужасающая противоположность того, чем был и чем стал этот злосчастный человек. Вчитывался я в эти сочетания живых поэтических образов, в эти излияния нежной, глубоко чувствительной души тогда, когда тот, кто творил и выражал их, ходил взад и вперед перед моими окнами с искаженным болезнью лицом, с пылающими бешенством глазами, с выражениями на устах и в движениях едва сдерживаемой злобы. Разница ужасная! Нет возможности признать его таким, каким друзья изображают его. Ничего, ровно ничего не осталось в нем от прежнего человека, кроме своего рода любви к Богу и природе, но любви бездушной, бессердечной, держащейся только и единственно в напряженной болезнью силе воображения и довольствующейся символическими знаками. Тот, для которого общение душ было нудящею потребностью, который жил в самом искреннем братском единении со многими из лучших представителей своего народа и постоянно нуждался в их обществе, живет теперь как прокаженный, занятый исключительно собою, видя в близких, родных и верных друзьях злейших врагов и гонителей, осыпая их проклятиями и грозя им ужасающими казнями, тогда как они заливаются вокруг него горючими слезами участия и сострадания».
      «И тот же самый человек, о котором не перестают мне рассказывать, как способен он был оживлять и одушевлять дружеские кружки своим остроумием и высокой содержательностью своих разговоров, а за свои благовоспитанные манеры, ловкость и утонченные нравы всем был всегда особенно приятен в высшем обществе, – тот же самый человек лежит теперь одинокий, ничем не занятый на своем диване постланной и в бешенстве взрытой постели в своей комнате, как запуганный змей в своей норе, и лишь тот близко подходит к нему, кто приносит ему пищу и удовлетворяет его нуждам; да и этот единственный в своей близости к нему человек должен всячески остерегаться и щадить его, чтобы одним своим появлением не дать ему повода заговорить и дойти до возбуждения, которое постепенно разрастается в нем в бешенство и приводит в спазматическое сотрясение все члены его тела; а при этом только угрозы, ругательства, проклятия да карикатурные изображения, создаваемые больной душой несчастного, слышатся из его уст, испускающих при полной силе страдания ядовитую, белесоватую, зловонную пену, которою для полноты отвращения брызжет он в того, кому говорит. О, какая ужасная разница! Неужели это тот же самый человек, который создавал поэтические песнопения, всегда дышавшие полной сердечностью, приязненностью и бескорыстной преданностью, – неужели тот же, который, как пишет мне его сестра, в том возрасте, когда большинство думает только о себе, был преисполнен любви к родным и до самопожертвования отдавал всего себя заботам об их благосостоянии, не переставая в то же время с горячим одушевлением и с мечом в руках служить на войне за свободу и отечество? Нет, это уже одни развалины когда-то прекрасного здания, теперь мусором засыпавшиеся и обратившиеся в обиталище рыскающих ночною порою и каркающих бедою зверей и птиц. И только бы немного изменений в этом мозгу, и, может быть, мы были бы друзьями. Бедный Батюшков! Теперь так и не осталось у нас с ним ничего общего, кроме некоторого сродства в личных профилях, что замечено всеми, обоих нас знающими, – при том, однако ж, различии, что он был образован несравненно выше и лучше меня»* [* Эти выписки переведены с немецкого, на котором написаны подлинные «Записки», на русский язык].
      В таких сильных выражениях вылилась дышащая жгучею скорбью и сострадательным участием душа человека, имевшего возможность близко и долго наблюдать К.Н. Батюшкова в состояния душевной его болезни. Эти выражения получат еще большую силу, если прибавить, что они принадлежат человеку чужому, даже чужеземцу, и сохранились в его частных «Записках», которые до сих пор не были и, по всему вероятию, никогда не будут напечатаны, потому что сам составитель не предназначал их к печати. Зная это, надо предполагать, что в приведенных выше выписках он имел в виду не описать ужасное состояние злосчастного страдальца, но просто записать свои впечатления, пережитые при постоянном и продолжительном наблюдении над больным.
      «Мой больной, – сказано в одном месте «Записок», – был моею роковою звездою, от него зависело, хорошо ли, худо ли мне будет в моем положении». Читатели догадываются, что «Записки» были писаны доктором Батюшкова. Надо рассказать, кто был этот доктор и у кого сохранились его «Записки».
      Выше было сказано, что заболевшего поэта лечили сперва в России, а потом, с 1824 года, за границею, в специальном заведении для умалишенных в местечке Зонненштейн близ г. Пирны в Саксонии. В этом заведении поэт прожил четыре с небольшим года. Когда составилось убеждение, что болезнь его не поддается врачебным усилиям Зонненштейнских специалистов, родные решили возвратить его в Москву. В родстве Батюшковых до сих пор сохранилось воспоминание о докторе Антоне Дитрихе, который в сопровождении двух наемных слуг привез больного из Зонненштейна в Москву и тут оставался при нем еще год и девять месяцев.
      Задумав издавать сочинения покойного брата своего и желая собрать по возможности все сохранившиеся о нем известия, П.Н. Батюшков остановил свое внимание на таких вопросах, не сохранилось ли сведений о болезни поэта в записных книгах лечебного заведения в Зонненштейне, не удастся ли отыскать доктора Дитриха и если не окажется его в живых, то нельзя ли расспросить его родственников, не уцелело ли у них каких-нибудь записок о нашем поэте. Озабоченный этими вопросами, Помпей Николаевич еще в начале 1883 года письменно обратился к просвещенному содействию советника русского посольства в Берлине, Павла Александровича Арапова, и встретил с его стороны обязательную готовность помочь делу своим участием. Последний очень скоро известил, что бывший в 30-х годах текущего столетия собственник лечебного заведения в Зонненштейне доктор Пирниц давно умер, что в записных книгах его заведения, не нашлось никаких сведений о К.Н. Батюшкове, что доктора Дитриха тоже нет в живых, но вдова его поселилась в Висбадене и переговоры с нею принял на себя настоятель тамошней нашей церкви отец протоиерей Арсений Васильевич Тачалов. От него и получил П.Н. Батюшков портрет покойного поэта и четыре довольно больших рукописи на немецком языке, писанные д-ром Дитрихом, т.е. всё, что у вдовы доктора сохранилось о поэте и что благосклонно уступила она на время издания его сочинений.
      Прежде чем сказать об этих рукописях, обязательно печатно выразить глубокую благодарность достойнейшему П.А. Арапову, высокочтимому о. А.Р. Тачалову и почтеннейшей вдове Дитрих за их просвещенное участие в доставлении обстоятельных и специальных сведений о болезни поэта.
      По оставшимся от д-ра Дитриха рукописям ясно, что это был человек, получивший отличное общее образование и державшийся похвальной привычки писать, кроме своих ученых и литературных статей, свои «Записки». Все его рукописи имеют одинаковый вид, т.е. все писаны необыкновенно мелкой, но четкой немецкой скорописью на тетрадках, одна в 4-ю а три в 8-ю долю листа обыкновенной для того времени белой или серой бумаги. Страницы все пагинированы, и над каждою страницею сделана надпись содержания статьи или года, к которому относится, та или другая запись.
      Из четырех рукописей одна и самая большая переплетена в корешок. Эта переплетенная рукопись не имеет непосредственного отношения к нашему поэту. По ней видно, что д-р Дитрих воспользовался своим пребыванием в Москве, чтобы выучиться по-русски, прочитать в подлиннике сочинения Батюшкова и, может быть, отрывки из некоторых предшествовавших и современных ему русских писателей. Заинтересованный русскою словесностью по известной в то время книге Н.И. Греча, он составил на немецком языке в хронологическом порядке нечто вроде справочной книжки или сборника самых кратких сведений о русских светских и духовных писателях. В этой книжечке в 8-ю д.л. на 294 страничках указаны годы рождения и смерти писателей и приведены самые общие биографические об них сведения с названиями сочинений; почти при всех писателях есть самая сжатая критическая оценка литературных способностей каждого. В конце каждой статейки о каждом писателе указан источник, из которого взяты записанные автором сведения. Под большею частию статеек стоит имя Греча, в немногих статейках есть ссылки на Карамзина, Мерзлякова, Батюшкова, Жуковского, кн. П.А. Вяземского, Плетнева и Шлецера; есть ссылки и на «Bakmeister'sRussische Bibliotek», «Oldekopp's», «Tachenworterbuch», «Konversations lexicon» и «Dixtionnaire universelle». В конце рукописи есть немецкий и русский алфавитные списки русских писателей. На всех этих писателей понадобилось автору только 280 стр. в 8-ю д.л. белой бумаги, исписанной очень мелкой, но красивой немецкой скорописью. В начале книжки есть коротенькое предисловие, в котором автор говорит, что писал свой сборник по книге, изданной в Петербурге в 1822 году под названием «Учебная книга Российской словесности, или Избранные места из русских сочинений и переводов в стихах и прозе, с присовокуплением кратких правил риторики и пиитики и истории Российской словесности, изданные Николаем Гречем». Рукопись названа так: «Jur Kenntnig des russischen Schriftthum's Jammlunden von Anton Dietrich. Moskwa, 1830», т.е. сборник сведений о русских писателях А. Дитриха. Этот почтенный труд образованного немца бесспорно может иметь некоторое значение в немецкой историко-литературной печати; а в России он может быть только предметом специально ученой историко-литературной любознательности.
      Вторая рукопись представляет тетрадку в 8-ю д.л., начинающуюся 92-ю и оканчивающеюся 142-ю страницею. По содержанию видно, что эта тетрадка есть небольшой отрывок из личных «Записок» д-ра Дитриха. Отрывок этот начинается полусловами на 92-й и оканчивается также полусловами на 142-й странице. Наверху 92-й страницы написано: «Моя жизнь в Пирне», а наверху 142-й страницы и предшествующих ей – «Москва, 1829»* [* «Mein Lieber in Pirna» и «Moskwa, 1829». Вскоре по приезде в Москву д-р Дитрих писал «Russia» или «Moskau», а потом «Moskwa»]. Надобно думать, что вдова д-ра Дитриха прислала из «Записок», касающихся личной жизни ее мужа, только ту часть, которая относится ко времени наблюдения покойного ее мужа за больным Батюшковым. Из этой части 15 страничек посвящены отъезду из Зонненштейна, переезду через Богемию, Моравию, Галицию, Волынь, Киев и Севск и 3 странички – приезду в Москву; потом около 4 страничек – случайной опасности, которой подвергался автор (умереть от угару); 12 страничек – жизни д-ра Дитриха в России в 1829 году, 7 страничек – описанию дома титулярного советника Ильинского, в котором жил больной, одна страничка – портрету пером с Карла Фридриха Шульца, бывшего служителем при больном поэте, и 4 странички – началу меткой характеристики этого ненадежного и разгульного молодого человека.
      Основываясь на этой рукописи, следует с благодарностью вспомнить одного из русских дипломатов, барона Барклая-де Толли, который искренно любил поэта и во время лечения его в Зонненштейне нередко посещал его из Дрездена, где жил в должности советника русского посольства. Перед отправлением больного поэта из Зонненштейна, не обращая внимание на свое ненадежное здоровье и ужасную непогоду, молодой барон заботился обо всем необходимом на время длинного и долгого путешествия, сам укладывал вещи больного, усаживал его в экипаж и верхом по дождю провожал его на расстоянии полумили. Барон позаботился и о докторе: подарил ему несессер для письма и бритья, табачницу и огниво, карманный немецко-русский словарь и сочинения Монтеня, а – главное – написал о нем самое лестное письмо в Петербург к такому лицу, которое могло показать это письмо «Императрице-матери». Очарованный незаслуженными любезностями барона, д-р Дитрих поднес ему на память о себе один из своих переводов с английского языка. Простившись с доктором, барон повернул лошадь и тихо поехал в Дрезден; отъехав немного, он остановился и напутствовал издали крестным знамением удалявшихся путников* [* О сердечном участии барона к несчастному Батюшкову и сестре его свидетельствует и письмо Е.Г. Пушкиной из Дрездена от 30 июня 1828 г. .
      Спутниками больного поэта, кроме доктора, были взятые в качестве слуг Шмидт и Маевский; первый – из разорившихся булавочных мастеров, а второй – познанский уроженец, говоривший по-русски, по-польски и по-немецки, один из тех людей, у которых «нет ни отечества, ни родины, ни призвания, ни плана в жизни, которые могут быть только самыми негодными из негодных», – так отозвался об нем д-р Дитрих в своих «Записках».
      Из «Записок» видно, что в Киеве путешественникам пришлось остановиться на несколько дней для починки экипажа. В этом древнем городе все приятно поразило доктора: и живописное место города, и красота его, и древность храмов, и монашеское пение, и пещеры, и благоговение богомольцев и богомолок, и, наконец, приемный 18-летний сын хозяина гостиницы. Этот юноша едва знал по латыни и по-французски и ни слова по-немецки; тем не менее, умел приятно коротать скучнейшие досуги чужестранца, томившегося и состоянием своего больного, и личным положением безродного одиночки на чужой стороне. Подчас даже при помощи знаков и мимики едва понимавшие друг друга собеседники разражались веселым смехом.
      Москва до удивления поразила доктора и своими необыкновенными постройками, и множеством церквей (268), и прелестными видами с высот Кремля и некоторых других мест. Он заключил свои хвалы Москве таким отрывком: «Это – самый красивый из всех доселе мною виденных городов»
      По «Запискам» видно, что д-р Дитрих знал много языков, и это знание облегчало ему изучение русского языка. Своеобразным способом начал он учиться по-русски: совсем не зная грамматики, он со словарем в руках начал переводить отдельные предложения из сочинений Батюшкова на немецкий язык и показывал эти переводы «генеральше Пушкиной», которая и исправляла их. Томительные досуги свои доктор наполнял то своими переводами, то чтением, то, как выше замечено, исправлением автобиографии служителя Шмидта, то составлением «Дневника болезни Батюшкова» и своих «Записок»; изредка чертил по памяти пером «довольно удачные портреты своих старых знакомых по Пирне и Дрездену».
      Тотчас по приезде в Москву доктор должен был прятаться от своего больного, чтобы своим присутствием не давать ему повода к раздражению и бешенству. Питая неукротимую ненависть к своему спутнику-доктору, больной очень часто требовал его к себе, хотел непременно говорить со своим «Люцифером», как они называл его тогда, – и уверял, что Бог повелел ему каждый раз трижды отплюнуться, прежде чем заговорить с злым духом. Безграничная и беспричинная ненависть больного заставляла доктора подумывать об оставлении его тотчас по истечении срока контракта; но сестра больного А.Н. Батюшкова, тетка его Е.Ф. Муравьева, Е.Г. Пушкина, С.П. Жихарев* [* «Сенатор и прокурор», как называет его д-р Дитрих в своих «Записках»] да и все его родные и друзья поэта уговорили Дитриха остаться еще на год. Тогда же условлено было, что он будет жить в семействе СП. Жихарева. С тех пор непосредственное лечение больного, под руководством, однако ж, д-ра Дитриха, было поручено сперва д-ру Килиану, а потом д-ру Маркусу.
      Согласно запискам А. Дитриха, нельзя не вспомнить с особенно признательным чувством сестру больного поэта, давно умершую Александру Николаевну Батюшкову. Вот что сказано об ней в «Записках»:
      «Всех ближе стояла ко мне сестра моего несчастного больного, Александра Николаевна Батюшкова; она и пристроила меня к нему, и заключила со мною контракт, и предварительно от имени родных на словах уполномочила принять в мое заведование экономическую часть при больном. Однако же уединенная жизнь в продолжение четырех лет в Пирне и неперемежающаяся забота о любимом брате, для которого эта любящая душа пожертвовала всем, не исключая самых невинных радостей жизни, тотчас по возвращении из-за границы застигшие ее тревоги при устройстве и приспособлении целесообразного для больного жилища и при приискании необходимых для него людей, – неразлучный со всем тем страх, чтобы в дальнейшем путешествии не застиг нас какой-нибудь несчастный случай, а потом жизнь и нередко за полночь тянувшиеся беседы с теми из ближайших к больному родственных и дружеских семейств, которых матери, супруги и родство с плачем и жалобами вспоминали о молодых людях, участвовавших в заговоре при вступлении императора Николая на престол и искупивших дерзкий свой замысел позорною казнью или пожизненными каторжными работами в Сибири, – все это вместе взятое имело такое губительное влияние на ее здоровье, что достаточно было какого-нибудь сильного душевного потрясения, чтобы незаметное дотоле предрасположение ее к душевной болезни достигло до полного развития. Следует прибавить и то, что ее постоянно осаждали неразумные люди, напрашивавшиеся на посещение больного, тогда как она всегда была под страхом, что у меня и без того едва достанет хладнокровия и терпения, чтобы выслушивать распространявшиеся ими и доходившие до нее сплетни о моем лечении; было много также людей, которые только оскорбляли и мучили ее всяческими предположениями об улучшении того или другого в устройстве больного. В октябре (1829) она, наконец, уехала отсюда, чтобы побывать в Вологде у родных, с которыми не виделась много лет. Да и телесно она совсем разболелась, побледнела, исхудала, ослабела и нервные рыдания, прежде изредка случавшиеся с нею, стали повторяться с особенною силою. Ввиду этого я считал делом необходимости предварительно сообщить родным о состоянии ее здоровья и просить их воспользоваться, чем только можно для ее успокоения и развлечения. Последствия доказали, что моя просьба не была оставлена без внимания. Вскоре сама больная стала сознавать, что предавалась слишком мрачным предположениям и почти на волоске висела от опасности разделить участь своего брата». К сожалению, немногим позднее она разделила ее и раньше брата умерла в состоянии душевной болезни.
      Из четырех рукописей доктора Дитриха второю по времени является озаглавленная им так: «Дневник болезни надворного советника и кавалера русского императорского двора, господина Константина Батюшкова». Она написана самым мелким и сжатым почерком на 113 страницах тетрадки в 8-ю долю листа самой обыкновенной в то время серой плотной и несколько шероховатой бумаги. Доктор начал этот «Дневник» 4-го марта 1828 года и кончил 30 мая 1830 года* [* Под этим числом, записано только: «Сегодня больному исполнилось 43 года»], считая по новому стилю. По предельным числам «Дневника» видно, что составитель его наблюдал больного в продолжение двух лет и трех месяцев. За все это время поденно и редко через день он вносил в «Дневник» свои наблюдения над ежедневным состоянием и различными изменениями в телесных недугах и в душевном расстройства страдальца-поэта. Специально врачебные записи и слишком однообразные по содержанию и краткие по форме заметки о проявлениях душевного в нем расстройства не имеют большого значения и не представляют общего интереса. Поэтому не может быть надобности характеризовать в этом очерке весь «Дневник» в целом. Из наиболее интересных записей ниже будет приведен составленный нами общий очерк пережитых больным периодов душевного расстройства.
      Не лишним считаем остановиться ненадолго на общих заключениях, на которые наводит подробное изучение «Дневника». Принадлежавший специалисту д-ру Пирницу в Зонненштейне интернат для душевнобольных располагал достаточным числом специалистов и опытных врачебных сил. Была при них и специальная прислуга. В «Дневнике» поименованы доктора Пирниц, Вейгель, Клотц, Дитрих; быть может, были и другие, имена которых почему-нибудь не внесены в «Дневник». Не раз записаны в нем такие выражения больного: «Доктором сыт по горло!», или «Не надо мне врачей!», или «Не вижу надобности в надзирателях!» Судя по этим выражениям, можно думать, что врачи слишком часто посещали и своими посещениями утомляли и раздражали больного. Он мог тяготиться ими и потому, что прямой целью врачей было противодействие его болезненным влечениям, капризам, причудам и припадкам бешенства. Каждому безумному его движению врачи, конечно, противопоставляли решительное, а подчас и принудительное противодейство. От природы донельзя впечатлительный, под гнетом болезни он сделался раздражительным и придирчивым до последней крайности. Каждый взрыв раздражения вырастал у него до самых чудовищных проявлений и до неудержимых припадков полного бешенства. Вслед за такими припадками наступало обыкновенно полное телесное изнеможение. Чтобы избежать его, надобно было не подавать больному поводов к вспышкам раздражительности. Раз возбудивший ее врач подолгу не смел показываться на глаза больному. По необходимости врачи часто чередовались и заходили к нему под равными предлогами в качестве случайных посетителей. Главный врач, видавший его чаще, а потому и раньше других сделавшийся ему ненавистным, по необходимости должен был уступить свое место своим помощникам. Так сделал д-р Пирниц, так делали и его помощники в Зонненштейне, так же пришлось поступать и д-ру Дитриху в Москве. Больной совсем не выносил его, потому что слишком долго видел около себя. Д-р Дитрих был введен к нему 4 марта 1828 года; с половины июня того же года выехал с ним из Зонненштейна и не успел еще доехать до Москвы, как стал уже возбуждать в нем чувство ненависти. За две станции до Москвы доктору пришлось нанять для себя отдельную кибитку. По приезде в Москву доктору опять нельзя было показываться на глаза больному; в лице доктора чудился страдальцу то бог-деятель, то злой дух, виновник его страданий. По «Дневнику» видно, что положение доктора было тяжело до невыносимости. Свидетели буйных припадков больного по дороге из Зонненштейна не раз громко заявляли, что ни за какие сокровища в мире не согласились бы сопровождать такого опасного спутника на таком огромном расстоянии. С самого приезда в Москву доктор не переставал думать о необходимости передать больного в другие руки.
      В одном месте своих «Записок» он написал: «Много времени отняла у меня записка, в которой я подробно писал о состоянии моего больного и которую я послал потом Жуковскому в Петербург. Эта записка хранится в моих бумагах. При составлении ее я имел в виду составить обстоятельное и верное описание болезни и достаточно оправдать мое лечение, ибо и последствия всё более и более оправдывали мои на него воззрения».
      Эта описательная «Записка» составляет четвертую и последнюю из присланных вдовою д-ра Дитриха рукописей. Она написана на 47 страничках в четверку обыкновенной по тому времени серой бумаги очень сжатым, но не самым мелким немецким почерком и подписана февралем 1829 года. Эта последняя рукопись в дословном переводе на русский язык составляет содержание следующей главы45 [45 «Записка доктора Антона Дитриха о душевной болезни К.Н. Батюшкова» впервые опубликована в приложении к исследованию Л.Н. Майкова на немецком языке без перевода: Батюшков К.Н. Сочинения. Т.1. СПб., 1887. С.334-353. В современном переводе на русский язык, выполненном А.В. Овчинниковой, опубликована в приложении к изд.: Майков Л.Н. Батюшков, его жизнь и сочинения. М., 2001. С.487-520. В этом переводе текст Дитриха несколько сокращен и «облегчен»].
     

К титульной странице
Вперед
Назад