Предисловие
Дня поэта и человека должно быть потомство.
К. Батюшков (I, 34).
В 1801 году К.Н. Батюшкову было около 14 лет от роду. В то время он воспитывался в частном пансионе и писал оттуда в деревню к отцу своему, Николаю Львовичу Батюшкову, что сделанный им перевод речи митрополита Платона на французский язык содержатель пансиона, Платон Антонович Жакино (из Эльзасских уроженцев), намерен напечатать. Так рано сказалось в Батюшкове литературное призвание. Прошло о тех пор с небольшим четыре года, и это призвание стало определяться как поэтическое: на девятнадцатом году от роду он перевел стихами одну из элегий Парни. Эти первые литературные опыты юноши Батюшкова были и первыми его шагами в печати: перевод речи митрополита Платона напечатан в 1801 году отдельною брошюрою, а перевод элегии Парни — в «Северном вестнике» за 1805 год. На третьем десятке лет жизни Батюшков уже пользовался тою известностью, с которою имя его вошло в историю русских военных, литературных и общественных сил.
Ровно за семьдесят лет до нынешнего года, т.е. в 1814 году по поводу вышедшего тогда издания «Сочинений Михаила Никитича Муравьева», Батюшков писал: «...мы надеемся, что сердце человеческое бессмертно. Все пламенные отпечатки его, в счастливых стихах поэта, побеждают и самое время. Музы сохранят в своей памяти песни своего любимца и имя его перейдет к другому поколению с именами, с священными именами мужей добродетельных. Музы, взирая на преждевременную его могилу, восклицают с поэтом Мантуи1[1 Поэт Мантуи – Вергилий. Далее приводится цитата из поэмы Вергилия «Энеида» (VI, 883-884)]:
Manibus date lilia plenis:
Purpureos spargam flores!»* (I, 75)
[1 Дайте лилий и пурпурных цветов,
Чтоб осыпать щедрой рукой! (лат.)]
Через семьдесят лет, вспоминая о Батюшкове, нельзя не сказать, выражаясь его же словами, что пламенные отпечатки его сердца в счастливых его стихах пережили его время, и Музы навсегда сохранят в памяти его имя как своего любимца. Раннее, сиротство, несчастливые условия воспитания, никогда не удовлетворявшие его житейские возможности, недовольство службою, плохое здоровье и губительная болезнь, – такая совокупность неблагоприятных условий в первую половину его жизни угнетала прекрасную его душу, а на вторую половину совсем отняла у нее творческую силу. Небольшой сравнительно вклад успел он внести в отечественную словесность; история ее однако же ценит этот дорогой вклад как произведение классического писателя. Почти все, написанное Батюшковым и напечатанное при его жизни, отмечено чертами выдающихся дарований, художественной отделки, просветительного направления и глубокого уважения к обязательно облагораживающему влиянию истинно литературного слова. К поучительным и привлекательным качествам Батюшкова как писателя следует отнести и литературный его тон. Возвышенный и важный, – часто унылый и трогательный, – чаще мягкий и нежный, – редко легкий и веселый и еще реже игривый и шуточный, – все эти разности литературного тона одинаково полны, ясны и мастерски выдержаны в его сочинениях. Как все лучшие между современными писателями, он не допускал в своих сочинениях тонов суровых, резких, язвительных, не подделывался под грубые вкусы толпы, не льстил притязательному ее невежеству и не гнался за дешевою популярностию в печати. Одни художественные требования составляли для него единственно истинное мерило достоинства при оценке своих и чужих произведений. Исходную точку своих воззрений на нравственные обязанности литературного признания он сам случайно высказал в 1821 году в письме к Гнедичу из Италии. «В зле нет остроумия, – писал он. – Наносить вред и писать приятно – дело невозможное» (II, 570). На такую высоту было поднято в нем, как в благовоспитанном человеке и образованном писателе, уважение к истинным достоинствам литературного слова и нравственной за него ответственности. В наше время эти завидные качества Батюшкова не всеми признаются в значении необходимых условий и принадлежности каждого писателя-художника. Теперь они почти совсем отошли в область преданий и дорогого достояния нашей отечественной литературы. Тем не менее, литературный классицизм никогда не переставал и не перестанет выставлять их как существенные свойства каждого художественного создания, каждого писателя-художника. Вот почему лучшие произведения Батюшкова не переставали и не перестанут печататься в русских классических хрестоматиях.
Содержание и форма художественных созданий принадлежат времени и под его влиянием тускнеют, стареют, сменяются новыми и более совершенными. «...Но, – за шестьдесят восемь лет до нашего времени сказал Батюшков*[* В 1810 году в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык»], – заметим, что на поприще изящных искусств, подобно как и в нравственном мире, ничто прекрасное и доброе не теряется, приносит со временем пользу и действует непосредственно на весь состав языка» (I, 34). Таков закон всего прекрасного и доброго в литературе и жизни. Во имя этого закона сочинения Батюшкова должны быть и всегда будут предметом классического изучения и благодарной памяти потомства.
Нынешнее, так называющее себя «интеллигентное» большинство, едва полувеком отделенное от творческой деятельности Батюшкова, знает его, однако ж, только по имени: без преувеличения можно сказать, что между современными читателями едва ли спасся он от общего забвения. Но знаменитейшие из его литературных современников высоко и по достоинству ценили его. Так, один из старших между ними, И.И, Дмитриев писал к А.И. Тургеневу. «Знаете ли вы последние стихи Батюшкова, достойного собрата Жуковского? Это Переход за Рейн напечатанный в последней книжке "Русского Вестника", прекрасные и прямо иноземной отделки; нет ни лишка, ни недостатка: все впору, стройно и мило. По крайней мере, я читал их с большим удовольствием». Или в другом письме к тому же А.И. Тургеневу тот же И.И. Дмитриев писал: «Недавно я имел удовольствие получить первый том Батюшковых Опытов. Уверен, что всякий, умеющий ценить хорошее, признает его истинным литератором, с размышляющим умом, с благородными чувствами и тонким вкусом. При чтении аллегории его (первой) у меня навернулись слезы, и я от сердца пожелал ему счастия Жуковского». О «Греческой Антологии» Батюшкова Дмитриев выражался так: «Это совершенство русской версификации: какая гибкость, мягкость, нежность и чистота! Словом, Батюшков владеет языком по произволу. Искренно уважаю талант его»* [* Русский архив. 1867. С.1083, 1090 и 1121]. Пушкин, по свидетельству «Русского архива», восхищался талантом Батюшкова «Про стихи свои "Муза" ("В младенчестве моем она меня любила...") он говаривал, что особенно любит их, потому что они напоминают ему поэзию Батюшкова»** [** Русский архив. 1867. С. 1500].
Как скоро сделалось известно, что родной по отцу брат его, Помпей Николаевич, предпринял новое издание его сочинений, в общественных кружках послышались недоумения и вопросы в таком роде: «Нужно ли новое издание Батюшкова? Кто станет его читать теперь? Много ли он написал и что написал? Это не Жуковский, не Пушкин, или не Толстой, не Тургенев» и т.п. Когда прошел слух, что нашелся человек*** [***Предлагаемый читателям очерк составлен по многократным настоятельным просьбам – сказать бы: по заказу – П.Н. Батюшкова, по доставленным им самим источникам и с обязательством, последовательно выраженным в трех собственноручных его письмах, напечатать его в предпринятом им издании сочинений покойного брата его. Составитель очерка окончил его и передал свою рукопись П.Н. Батюшкову 20-го сентября 1884 года. Месяц спустя П.Н. собственноручным же письмом отказался от своего обязательства, вступил в письменные пререкания с составителем очерка и только 7-го марта 1885 г. возвратил ему подлинную рукопись], намеревающийся составить характеристику Батюшкова в состоянии сгубившей его душевной болезни, многие обращались лично к этому человеку с упреками за такую будто бы неблагодарную, несвоевременную и никому не нужную работу. «Какое же литературное значение может иметь она?» – так буквально выражались недоумевающие. Всё это слышалось в читающем обществе. Откровеннее выражались люди, наименее интересующиеся литературою. Без краски стыда они высказывали, что никогда не видали сочинений Батюшкова, слыхали, однако ж, что он был современником Жуковского и Пушкина, что-то писал, но рано перестал писать, потому что «с ума сошел». В нынешнем обществе, к сожалению, на каждом шагу нетрудно встретить благовоспитанных и читающих молодых людей, которые знают, что был поэт Батюшков, которые, однако же, никогда не видали его сочинений и даже не слыхали, что он страдал душевною болезнию. Долго ли, коротко ли, он прожил под гнетом этой ужасной болезни, до этого, по-видимому, никому не было, нет и не может быть дела.
На вопросы и недоумения, возникшие в нашем обществе по поводу нового издания сочинений К.Н. Батюшкова, может дать поучительный ответ следующая выписка, сделанная им самим из сочинений М.Н. Муравьева: «Всё то, что способствует к доставлению вкусу более тонкости и разборчивости, всё то, что приводит в совершенство чувствование красоты в искусствах или письменах, отводит вас в то же самое время от грубых излишеств страстей, от неистовых воспалений гнева, жестокости, корыстолюбия и прочих подлых наслаждений. Кто восхищается красотами поэмы или расположением картины, не в состоянии полагать благополучия своего в несчастии других, в шумных сборищах беспутства или в искании подлой корысти. Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются возвышенными чувствованиями дружбы, великодушия и благотворительности» (I, 70-71). На те же общественные недоумения прямо отвечает и следующая выписка из сочинения Батюшкова: «Мы будем помнить, – писал он, – сынов России, прославивших отечество на поле брани; история вписывает уже имена их в свои скрижали; но должны ли мы забывать и тех сограждан, которые, употребляя всю жизнь свою для пользы нашей, отличались гражданскими Добродетелями и редкими талантами? Древние, чувствительные ко всему прекрасному, ко всему полезному, имели два венца: один для воина, другой для гражданина. Плутарх, описывая жизнь великих полководцев, царей и законодателей, поместил между ими Гезиода и Пиндара» (I, 72).
Еще в 1867 году в «Русском архиве» был напечатан очерк жизни К.Н. Батюшкова. В этом очерке высказана, между прочим, такая мысль: «Прочное преуспеяние нашего отечества на пути истинного просвещения невозможно, как скоро произведения» таких писателей, как Батюшков, «не сделаются общим образовательным чтением русского народа»2 [2 Цитируется ст.: Лонгинов М.Н. Материалы для полного издания сочинений К.Н. Батюшкова // Русский архив. 1863. № 12. С. 952-958]. Этих выражений достаточно для доказательства своевременности, пользы и необходимости нового издания сочинений К.Н. Батюшкова.
Извинять ли и выбор предмета для предлагаемого читателям очерка? Все существующее в Поднебесной может и должно быть предметом литературного изучения; все может и должно возбуждать и питать высшие литературные, а с ними и высшие нравственные интересы в общественном сознании. Выражаясь словами Батюшкова, «всё имеет свою цель, свое назначение, всё принадлежит к вечному и пространному чертежу и входит в состав целого в нравственном мире» (I, 161). В этом великом «целом» злосчастное состояние душевнобольных людей должно занимать одно из первых мест, – должно быть предметом обязательной общечеловеческой и общественной заботливости, предметом самой возвышенной христианской попечительности, а потому и должно быть внимательно изучаемо. Если видное место заслужил себе Батюшков в русской военной, литературной и общественной истории, то в ней же должно быть место и очеркам его жизни под бременем сгубившей его душевной болезни. Если есть относящиеся к ней сколько-нибудь достоверные сведения, то и этот, и последующие в том же роде очерки нельзя не признать обязательными.
Источники сведений о душевной болезни Батюшкова
Любителю словесности, – скажу более,
– наблюдателю-философу приятно узнать
некоторые подробности частной жизни
великого человека; познакомиться с ним,
узнать его страсти, его заботы, его печали,
его наслаждения, привычки, странности,
слабости и самые пороки, неразлучные
спутники человека.
К. Батюшков (I, 46).
Задолго до конца страдальческой жизни Батюшкова русская периодическая печать начала собирать, а в протекшую после его смерти четверть века успела собрать и напечатать сохранившиеся об нем у разных лиц рассказы, воспоминания, заметки, записки и относящуюся к нему частную переписку между его современниками. Сведения, заключающиеся в этой переписке, представляются тем более достоверными, что в свое время сообщались с возможною в частных письмах откровенностию и такими достойными доверия людьми, которые навсегда оставили по себе доброе имя в общественных преданиях и за которыми давно признано право на почетную известность в истории русской литературы и русского государства.
В последний десяток лет мало-помалу перешли в печать и частные письма самого поэта. Между ними есть немало писем к родным и очень много к таким друзьям и знакомым, которые более или менее высоко стояли в его время на службе и в литературе. С достаточною вероятностию можно предполагать, что до сего дня от печати ускользнула очень небольшая часть того, что когда-нибудь было написано Батюшковым и кем-либо о Батюшкове.
Таковы русские источники сведений о душевной его болезни. Об иностранных источниках будет сказано в своем месте.
Из всего до сих пор напечатанного самый живой интерес возбуждают случайно высказанные им в частных письмах вольные или невольные признания. Ни в одном из частных писем своих не забывал он сказать что-нибудь о своем здоровье и о своих душевных состояниях. Свободно владея даром слова, он умел в немногих словах дать понять, что его занимало и возбуждало, что пригнетало и удручало. В иных письмах он выражался с особенною осмотрительностию, намеренно скрытничал, но словно не успевал одерживать себя, и против воли, хотя и ясно, выдавал, что камнем лежало у него на душе. Иной раз в одном и том же письме почти видится, с каким непонятным в даровитом человеке легкомыслием, без удержу и отпора воли, отдавался он быстро чередовавшимся в возбужденной его душе ощущениям печалей и радостей. Судя по письмам, нельзя не удивляться, какие малозначащие случайности давали ему повод к быстрым переходам от одного душевного состояния к другому, диаметрально противоположному. В некоторых письмах почти слышится, как неугомонно томило его сознание, что в духовной его сущности не было задатков для самообладания, для устойчивого и свободного отношения к превратностям жизни. При столкновениях с действительностию, совершавшеюся наперекор не всегда основательным его желаниям, он становился, как говорится, сам не свой. То с досадою и ропотом, то с негодованием и гневом, то с чувством глубокой скорби высказывал он иной раз довольно прозрачные намеки на скрывавшиеся в его душе причины неудержимых волнений. Всего чаще подобные волнения получали под его пером вид чего-то совсем беспричинного. Из году в год, а иногда изо дня в день повторявшиеся ряды таких случайных, неясных, умышленно или неумышленно недосказанных признаний в более или менее очевидных странностях не могли быть плодом одной праздной и досужей фантазии. Естественнее предполагать, что они были неясными откликами души на не выяснявшиеся ей самой, хотя из ее же глубины исходившие тревожные запросы. Другими словами, они были неполным удовлетворением непроизвольных и не поднимавшихся до полного роста, но, тем не менее, глубоких и сильных душевных его требований. Чем непроизвольнее вырывались они из души, тем больше значения могут и должны иметь теперь, как явления, выясняющие сущность и свойства первичных заложений и задатков в душе Батюшкова.
Теперь, когда перешло в печать почти все, что писал, предназначал или не предназначал он сам к печати, на историю русской литературы падает обязанность с подобающею осмотрительностью искать во всём, вышедшем из-под его пера, более или менее видных следов, первичных причин, последовательно создававших здоровые и больные силы его души и духа. Предлагаемый читателям очерк представляет первую в этом роде попытку.
Точка зрения на задачу очерка
Wer uber gewisse Pinge den Verstand nicht
Verliert, der hat keinen zu verlieren.
Lessing* .
[* Кто в сложных условиях не теряет разума, тому нечего терять. Лессинг (нем.)]
Уж ты, мать-тоска, горе-гореваньице,
Ты скажи-скажи, ты поведай мне:
На добычу-то как выходишь ты?
Как сживаешь люд Божий со свету?
Гр. А. Толстой3.
[3 Эпиграф – начало стихотворения А.К. Толстого «Уж ты, мать-тоска, горе-гореваньице...» (1854)]
Только однажды, при сотворении мира, Божественное творчество создало двух первых людей из ничего. После того на протяжении веков продолжающееся человеческое творчество никогда не создавало ни себе подобных существ, ни человеческой их сущности из ничего. У всех людей и у всякой людской сущности всегда были и будут свои семена и корни. Как всякий человек, Батюшков посеян был родными ему семенами и вырос из родных корней. С ними прошел он земное поприще, как поэт и душевнобольной человек. Человеческая сущность его определилась, стало быть, двумя силами: поэтически-творческою и болезнетворною.
Из чего могла зародиться в нем поэтически-творческая сила? Как отвечать на такой вопрос? Небо, земля, человек и преисподняя, – все небесное, поднебесное, человеческое и подземное, – все чувствуемое и мыслимое витает в душе каждого представителя творческих дарований в качестве семян и корней поэтической силы. Но из каких составных частей созидается в поэтической душе почва для таких семян и корней, – на такой вопрос всегда был, есть и будет один ответ: не знали, не знаем и знать не будем – ignoramus et ignorabimus*[* Мы не знаем и не узнаем (лат.)]. Итак,
Зачем вопрос – когда ответа нет?..**
[** Гр. Голенищев-Кутузов]
Не более ясные свойства имеет и вопрос о происхождении болезнетворной силы в человеческой сущности Батюшкова. Сказать, однако ж, что душевные болезни признаются наследственными, и что Батюшков наследовал свою болезнь с кровью душевнобольной матери, еще не значит опереться на неоспоримые основания. Не всем детям душевнобольных матерей выпадает на долю неизбежное роковое это наследство. По всем вероятиям, с кровью матерей наследуют его только дети, носящие в каких-либо доселе не изведанных телесных особенностях подготовленную для него почву. Не об этой почве, однако же, следует говорить с общественных точек зрения: душевнобольные никогда и нигде не назывались телеснобольными. Усвоенное им на языках всего мира название прямо указывает, что бедственная наследственность таких людей в общественных представлениях приписывается не телу, но душе и духу. Если нельзя не отстаивать усвоенного душевнобольным названия, то столько же нельзя не признавать, что наследственность подготовляет в теле почву, в душе засевает семена и в духе укрепляет корни душевной болезни. Такой условный логический вывод, конечно, не представляет ни решения, ни даже попытки решения вопроса о значении наследственности для душевных болезней. Не только этот, как один из важнейших в области антропологических исследований вопрос, но и предполагаемые им предварительные вопросы о достаточности или недостаточности собранных для решения его данных или о достоинствах или недостатках в научной разработке этих данных, – все это еще ожидает бесспорного решения. При изучении каждого частного случая душевной болезни беспристрастная постановка антропологических задач не обязывает объединять и отождествлять тело, душу, и дух и в данном случае не исключает возможности рассматривать душевнобольного поэта Батюшкова, не затрагивая телесной его стороны, с душевной и духовной его сторон. Предлагаемый читателям очерк есть и смелая, и скромная в этом роде попытка, рассчитанная на условную возможность, не удастся ли при помощи всего, написанного Батюшковым и о Батюшкове, сколько-нибудь уяснить, каких приблизительно свойств семена и корни душевного и духовного строя могли быть засеяны и насаждены в человеческой его сущности. Сеяние и насаждение совершались, конечно, с первых дней его младенчества человеческим творчеством кровной его семьи. Совершившееся ним и в нем семейное творчество обязывает начать с пережитых им в младенчестве не совсем обыкновенных жизненных и житейских условий.