Много хорошего говорили в андомском лесу эти люди о своей маленькой "русской Болгарии". О ее песнях, садах и вышивках. Надо бы собраться поехать - приглашают! - все это увидеть: и старое дерево грецкого ореха во дворе у Петра Петровича, и мастерицу, делающую национальную болгарскую одежку, женку Ивана Кирилловича! И вина испить, которое зреет в подвалах дома у Валентина. Размечтались, как та старушка, что рассказывала нам о сказочном путешествии Хари и Харлама в неведомую теплую сторону Самару!
А из прионежского леса так тягуче, мечтательно тянуло разомлевшей под солнышком малиной...
V. Саминский Погост
Раннее утро... Да какое там раннее! Народушко уж вовсю работает на полях, пожнях. Сенокос! Впереди, в чуть сглаженных холмах" в клочьях тумана лежит, посверкивая сединой срубов, деревня. Оседает надоедная пыль после заполошно промчавшегося лесовоза.
Встречаясь с неведомым прежде селом, видим нежданно-негаданно: из-за хаоса крыш, труб, телеграфных столбов строго, стремительно вздымается к небу шатер рубленой церкви. Саминская церковь принадлежит к храмам прионежского типа: последовательно прирублены квадратные в плане клети - разномерные трапезная, собственно церковь, алтарный прируб. На восьмерик центрального сруба водружен высокий восьмигранный сруб с двойными расширениями-повалами, что сразу указывает и на почтенный возраст строения. На нем - тяжелый шатер с хорошей формы главкой-луковичкой. Над трапезной - невысокая сквозистая звонничка под шатериком.
Только в этой звонничке отличие силуэта Саминского храма от облика таких шедевров, как, скажем, церковь у нас на Лычном острове, посвященная святым апостолам Петру и Павлу, Успенский храм в Кондопоге. Но и там, известно, такие звоннички были, но убраны реставраторами. И вот что удивительно: в отличие от своих знаменитых сестер в Типиницах ли, в Яндомозере здешняя церковь практически неизвестна, "живет без всякой славы" на юго-восточной периферии ареала распространения храмов прионежского типа. Мы вернемся к Саминскому чуду, рассмотрим подробнее...
Посидели на ветхом крылечке закрытого еще сельсовета. Надо ведь предъявиться советской власти. А главное - узнать, как тут насчет "знатких" людей. И не обязательно старых! Иногда рассказывают и предания, и былинки даже школьники. Душевная склонность нужна и важна, а не возраст. Полюбовались на досуге церковью. Окрестности живописные. Все обозримо на речке Самине, северном притоке Андомы. Под ногами снуют небоязливые овцы, ягнята. Близко поблескивает речка. Кудрявая зелень уходит в дремуче-разбойные, сказочные лога меж холмами. А там, высоко на сельге-вет-родуе, виднеются деревушки - словно игрушечные селения на сказочном ките. Здесь их так и называют - "деревни на горах". И чуть манерно горбатится деревянный мост.
И все же не можем отвлечься от неожиданного подарка - видения шатрового рубленого храма! Для нас это прямо-таки открытие, а ведь мы давно интересуемся севернорусским деревянным зодчеством. Хотя на бревенчатой, обшитой тесом плоти храма голубела табличка: "Церковь охраняется как памятник архитектуры", имя ее не встречается в специальной литературе. Читаем охранную доску.
Итак, эта шатровая высотная постройка датирована 1692 годом. Стало быть, ровесница упомянутому нами храму на Лычном острове. Церковь освящена во имя святого пророка Илии. Саминский памятник производит впечатление излишне причудливого - из-за ротонды-звонницы, поздней, внестилевой. На восьмерике - двойное расширение - повалы. Над алтарным прирубом вместо знакомой нам (по Успенской Кондопожской или, скажем, Покровской церкви в Кижах) бочечной кровли - двухъярусная кровля. Такая, как над часовней Михаила Архангела из Леликозера (ныне в Кижской коллекции). Крыльца церкви расположены перпендикулярно продольной ее оси. Марши лестниц, положенные на валики ("тетивы", "струны"), смотрят на север и юг.
А резьба причелин - тесин, прикрывающих концы слег крыши, обрамляющих "чело", - декоративный фронтон! Здесь, на Саминском храме, это не круглые розетки, знакомые нам по памятникам деревянного зодчества Русского Севера, а условные изображения головок крутовыйных коней, которые связаны в народной орнаментике с культом красна солнышка. Что-то не помним этого мотива на причелинах. Хотя на "коньках" кровель северных строений можно встретить его столь же часто, как и на старинной вышивке красным льном по белому холсту.
При всех оригинальных особенностях декора, отдельных его частей, Саминская церковь - типичная, выстроенная так называемым "кораблем", прионежского, как уже говорилось, типа. Даже следы узорного аркатурного пояса, обнимающего восьмерик, приметны. Внутри восьмерика, под обшивкой, видны следы врубок - "потоков", на которых некогда крепился этот аркатурный пояс, так называемая "сорока". Но следов внутренней кровли, из которой выводятся "потоки", обнаружить нам не удалось.
Есть и еще одно достоинство у церкви в Самино. Ведь здесь, в отличие от множества других храмов Прионежья, сохранилось расписное "небо" - сегменты иконописи. В целости и иконостас. Правда, и то и другое наспех заляпано белой, голубой краской. Известно и имя человека, производившего эти "малярные работы", - Михаил Ефимович Старков, 1912 года рождения.
Говорят, в 1954 году велено было ему, местному завклубом, иконы снять, уничтожить, иконостас забрать тесом. Чтобы, значит, можно было в этой церкви танцевать, лекции читать и кино показывать. Но ведь тес дорог! Михаил Ефимович закрасил иконы. И теперь еще из-под голубой краски видны ковчеги старинных иконных досок. Да ведь зато в его суровое к народной красоте время сохранил Старков богатство - иконостас и расписное "небо" с крылатыми архангелами, Господом Саваофом в центре! Снять краску ничего не стоит. Только бы руки дошли!
Все это порассказала нам Мария Ивановна Фешенкова, нынешняя сторожиха "памятника деревянного зодчества". Женщина, почему-то не имеющая обыкновения смотреть собеседнику в глаза. "Года два тому назад, - говорила она, страдая от необходимости общаться с новыми посетителями, - ночевали в церкви туристы. И, как водится, унесли "на память" икону. Часть иконописи сдана не так давно в Вытегорский музей. Ну еще сорваны царские врата, сами видите. Обрушена резьба с иконостаса. Не дачу ли кто изукрасил..." А что она, слабая женщина, может сделать с ворами? Жаль и совестно, а ведь ничего не поделаешь, пока власть всерьез не поможет. Прежняя здешняя "техничка", доподлинно известно, и вовсе, случалось, растапливала печь в сельсовете иконами, золоченой резьбой...
Облазили мы всю церковь. И на чердак трапезной поднялись. И в самый восьмерик церкви. Ободранный кот дико глянул из-за медово-желтой древней балки, с "мявом" скрылся в изогнутой повалом изнанке могучего восьмерика. Вслед за котом-храможителем полезли в объем шатра по вертикальному бревну с набитыми на нем поперечинами. Шатер, оказалось, рублен "в ряж" все уменьшающимися восьмеричками-венцами. Такое видели только в старом Кемском соборе. В Кондопожской церкви, насколько помним, тес настлан на слеги каркаса шатра.
Вокруг древнего Саминского храма витают живописные легенды. В этом убедились, начав "собирательскую деятельность". Стоит, мол, Церковь на месте святых родников-источников. И вспоминаются известия отцов церкви о том, что ставились капища древних славян у почитаемых "источников вод", а на месте их впоследствии - храмы. Сказывают еще саминцы, что место было топкое, болотистое. Оттого поставили церковь "на столбах", позднее ушедших в землю. И это тоже старинный обычай - укреплять влажный берег сваями, ставить на них строения. Столбы забивали копром. Известны и храмы, поднятые над твердью сырой, - "на столбах". И вновь записываем легенды о том, как приплыли бревна по Самине-реке, у этого бережка остановились. Указали место построения храма.
Наряду с этим записали и бытовой рассказ-предание о том, как, собираясь поставить храм, на сходе выбрали крестьяне ходока: надо ведь пойти в Новгород, поклониться архиепископу, получить благословение... Собрали мирскому человеку рубль денег, дали вязку лаптей впрок, полотна на онученьки. И пошел он встречь ветру-шелонику - лапотками топ да топ, оборочками на онученьках свись да свись. А чужая сторона - что сухая борона. Был тот мужик, помнят, из ближней деревеньки Ухтозеро. Они, ухтинские, и сроду пройдисветы. Они и на Москву ходили - сказать царю, боярам, что прогнали своим народным множеством поляков-"панов" в далекое Смутное время. И за то будто были освобождены от налогов и солдатчины...
... Ну вот! Дождались наконец и сельсоветское начальство. Первым пришел Павел Васильевич: "Кажется, я покуда председатель!" Рассказал подноготную: не выбрали его односельчане на второй срок, но избранный голова от чести отказался. Пришлось прежнему занять место, чтоб не было пусто. Прибежала на службу и секретарь сельсовета, Зинаида Кирилловна, молодуха лет под пятьдесят. У нее двое взрослых детей, уже семейных, да последышек - девчонка-школьница. Любит Зинаида Кирилловна смеяться-хохотать! Но при этом деликатно прикрывает рот рукой: малость щербат, стесняется. Пригласила поселиться у нее в просторнейшей избе на кряжике. Мы и радехоньки: к решению "жилищного вопроса" еще не приступали!
В деревне познакомились с другой молодухой - Анной Яковлевной Долевых. Хотя, как выяснилось, моложавая эта женщина уже год как на пенсии. "Собираем легенды, предания, рассказы крестьян о жизни... Записываем, кто что помнит о леших, водяных, нечистой силе..." Накинула Анна Яковлевна цветной с кистями платок. Повела нас к соседкам-старушкам, спорядовым, ближним: "Ну-ко, расскажите про чертей-то!"
Те как-то сразу засуетились. Ничего толком рассказать "не замогли". Только о девичьих посиделках-беседах. О мастерах поведали, которые делали девкам прялицы. А вот: жил в Самино токарь, точил веретенца, делал и прялицы с точеными шейками, резные, "баские". Звали Федор Кононович Федькин. В деревне Титово, за рекой, Степан Иванович Петрушкин строгал "кореновые прялицы", "копыл", цельные: "подгузник" у них из корня, лопаска - из ствола того же дерева. Сам и расписывал цветами-"букетами"... "Про них - надо вам?"
Послушала Анна Яковлевна - и шмыг за дверь. А старушки затараторили, таращась с оглядкой за окошко: "Ой, людюшки! Ведь сама она, Анна-то Яковлевна, куда как знатная! Недаром всю как есть жизнь - на чистой работе - медсестрой была. Ой, она что-то знает- ведает! "
Медсестра-колдунья? Выдумщицы эти саминские бабушки! Да ведь нам таких и надо.
... Ах, как веселешенько поглядывает, похаживает чуть ли не с переплясом ухоженный, чистенький старичок Петр Яковлевич Попов, 1889 года рождения! И он, как и другие здешние "досюльные" дедушки, рассказал нам новое предание о построении Саминской возлюбленной церкви. Умелый печник, Петр Яковлевич знает-помнит обычаи плотницких дружин. Нам, например, не доводилось прежде слышать, что в одно из бревен первого венца, у красного угла, врубалась медная панагия - наперсная иконка. И что под посомки - стены будущей избы - сыпал хозяин по горсти жита-ячменя, чтобы свята, с Богом, сытна и сдружлива была жизнь в доме.
"А печник, - говорит Петр Яковлевич, - заложит в свод печи, меж кирпичей, полено с малым клинышком!" И вспомнился нам дивный обряд дарения "полена" - резного изображения домового. Вроде тех, видно, что находят наши археологи в "культурных слоях" древнего Новгорода. Об этом слышали в прежних наших поездках по многокрасочному памятливому Обонежью, вместе с запомнившимся заговором-пожеланием от мастера хозяину: "Нате-тко полено - вам богатства по колено. Жить вам, богатеть, кунеть и мохнатеть!". "Кунеть" - от древнерусского слова "куна", богатство. Шерстистость всегда была символом всяческого благополучия.
Вытегорский мастер трактует: полено-де он укладывал в свод печи затем, чтобы не водилась в доме нежелательная живность, клопы да тараканы, например, сохли бы по примеру этого поленца! Но это, пожалуй, позднее и приземленное толкование, дело обстояло сложнее: с поленом сближалось представление о домовом, духе, обитающем в печи, в подпечье.
И, как частенько бывает в разговоре с рукомесленным человеком, помнящим старину, звучит рассказ о том, что-де мастер не станет "судибоги" класть, жалиться. Он, мол, за себя постоит. Не уважил однажды негодный крестьянин старого печного зодчего. Не угостил Достойно. И вот тектон выложил свод так, что дрова в просторном зеве печи сгорали аккурат вполовину. Остальные же только шипели да чадили. Опрометью прискакал купчина к мастеру. Ударил ему челом. А не пошел разобиженный печник дело исправлять. Ученика-недоростка прислал. Совет ему шепнул, как сработать. Мальчонке свод разобрал, вновь собрал - все честь по чести, как следует быть. И в красный угол был посажен с великой честью, принял от хозяина почет.
Такие рассказы о плотниках, печниках, пастухах на Русском Севере встречаются часто. Тема-то злободневная: отношения спесивого толстосума с мастером золотые руки... А старичок, наш собеседник, и теперь еще крут бывает с обидчиками. Вот и недавно, рассказывает, была у него встреча с молодым человеком. Тот назвался "писателем из самой Москвы". "Каков из себя? - призадумался и головушку на плечико сронил Петр Яковлевич. - А такой... бела рубашка, нос покляп, темя босо". Путешествующий литератор ночевал у дедушки. И, как и мы, молоко хлебал, ватрушки с картошкой ел. Вот утерся он полотенчиком, да и сказывает: "Народ у вас тут, в Вытегорье вашем, гляжу, весьма груб! Гордый, прямо скажу, народ!" На что старичок, по его слову, отвечал "круто": "А нет у нас варового народу - от сорокалетних середовичей до моего году-возрасту! Молодые, вот, как твоя милость, - эти, конечно, случается, грубят!".
И опять нравоучительная, прямо-таки библейская притча. Ехали веселые шофера путем-дорогой, темным лесом. Не остановились, не подвезли старика, идущего суземьем с клюкой, хоть и помахивал он им колпаком. На что дедушко только и сделал, что проворчал добродушно: "Экие, мол, опрокидни!". Нехорошие, мол, не знающие уставу-"вежества"! "И тут же зеленая полуторатонка - с моста да в воду, в зелен ручей!" - торжествующе встопорщил бородку незлой человек дедушко Попов.
А у другого здешнего старика, Александра Савельевича Хлебосолова, которому стукнуло 73 годочка, бородушки нет. Такие лучистые, чистые глаза у старика! И такая памятливость на предания, легенды! Засиделись мы у него в домике "на горах" за полночь. Тем более, что фамилию свою он оправдал вполне. Его тексты войдут в будущие Нилины научные сборники преданий, быличек и, даст Бог, в российскую словесность. Александр Савельевич - бывший председатель колхоза. Работа в те поры - тяжелая. Времена - грозные. И уйти "некак" - коммунист, партийная дисциплина держит! "Один раз еду с Вытегры - в райкоме так наругали, посадить посулили. А тут, знаете, и выскакивает из-за сухостоины серый волк - живот к хребтине присох: "Савельич! Сильно жрать охота! Сичас тебя схаваю!" - "А ешь, нечиста сила! Сам и будешь саминским председателем, боле некому. Мужики на войне побиты!". Дак, знаешь, взвыл от тоя ужасти серый. Скрылся за сырые ельники, за крутые косогоры. Не захотел в председателеву шкуру".
Пили чай, смеялись да беседовали. Понемногу выводили Александра Савельевича на "нашу" тематику: на былинки да историческую прозу. Мелькнула за палисадом пестренькая крепдешиновая косыночка. По крыльцу протопотала, в избу влетела почтальонка. "Как молоденькая! - изумился дед. - Ты пошто экая сегодня, Тоня! Я только добрым людям на пенсиюшку малую пожаловался - а ты и с ведомостью!" - "Ой, спешу, всем прибавка вышла! Теперь больше получать станете". Принялся дед искать ту особенную ручку,-что "с нажимом пишет", которой и всегда расписывается. Доволен Александр Савельевич: вспомнила о стариках власть...
И нам прибавка, подспорье. Развеселившийся дедушко Хлебосолов живо вспомнил и рассказал вариант предания о построении церкви в Самино. И о том "воспомнил", как Великий Петр ладился на всю армию лапти сплесть. Издавна интересны нам деревенские прозвища, которые суть не что иное, как тоже предания, пусть и краткие. Жителей одной деревнюшки называют "лесовские пни", оттого что деды их были дезертирами из царской армии. Селились в сузе-мье - глуши лесной. Разрабатывали "нивья", раскорчевывая, выжигая тайгу. А другие тут, в Самине, вековечные - на светлом приозерном берегу. Этих называют по имени голымянного ветра - "шелониками". Правда, бывают прозвища и обидные. Есть, к примеру, село Царево. Царевских ни за что ни про что зовут "кошкоедами". Так, смеху ради.
Савельич родился в недальнем селении Лохново. Живет, как уже говорилось, "на горах" в Самино. Этот уголок старинного селения слывет у местных жителей Городком. Рядом - крошечная деревенька Загородная. На былом, истаявшем ныне городище (когда-то, значит, в средневековье, укрепленном городке), работала археологическая экспедиция. Не раз подумаешь: что бы ученым создать комплексную экспедицию, где историки, археологи, фольклористы, топонимисты, специалисты по истории архитектуры и другим смежным областям знания изучили бы край. Вот явно память о каком-то остроге здешнем просвечивает в топонимике, в легендах. А что археологи нашли? Остается в их "епархии".
Четыре забавных былинки рассказала нам добрейшая бабушка Александра Филипповна Исакова. Сидит она в своем домике, окруженная внученятами, как пеструшка цыплятами. Все детки - девочки. Филипповне лет этак под девяносто. Прекрасно слышит, беседует желанно. Две рассказанные ею былички - про лешего, одна - про косматого баенника. Напоследок поведала о девичьем гадании: как узнают девы, которой за кем быть. Помнит Александра Филипповна старинный обычай, о нем слышали только у вепсов. Садят молодых за свадебный стол на пуховые подушки, а идут они к венцу - и кидают им колдуны из севатка-лукошка под ноги жаркие уголья. Невеста, желающая узнать-повызнать характер избранника, внезапно брызжет ему холодной водой в лицо. Один заругается, другой не заметит, а третий "в ярь впадет". Ну хоть знать, каков норов! Сундук Для приданого делает в подарок невесте жених, своими желательно руками. Особенно хитро сработай замок. Чем дольше невеста его отмыкает, тем шире улыбается жених: добрый знак, не жене верховодить в семейке.
И когда дитя родится, торжественно "знакомят" его с домовым. Обращаются и к "царям земли, моря, леса": "Благословите, мол, водушки взять, дитя обмыть". Корову приводят впервые на двор - и тут по хребту животины проводят ножом или другим каким железным предметом, ну хоть гвоздем, говоря: "Волк и волчица, синие ваши дети! Не трогайте милую скотинушку. Вокруг моей коровушки ездит светел Егорий Храбрый со златым щитом, серебряным копьем!".
Внучки бабушки Александры ходят дружной стайкой повсюду. За водой - с яркими разноцветными пластмассовыми "бадейками" и, наскучив нашей бесконечной беседой, на дневной сеанс в кино, купаться... Оставшись одни, слышим от Александры Филипповны доверительные рассказы о "деревнюшке на горах", о Городке: было там Лешево городище! Жили лесовики страшные, косматые. Уносили человеческих дев... Сколько доброты, непосредственности в этой старушке, странно напоминающей нам пухлую пшеничную лепешку, - сказочную "мякушку", которая может накормить-напитать огромное семейство... Уходишь из такого дома - сжимается сердце от мысли, что уж больше никогда сюда не вернешься. Вот разве что напишешь что-нибудь, когда-нибудь.
Всякий день дарит удивительные встречи. Опять "притянулись" к сельсовету раным-рано. Пора прощаться. Уезжаем. А на знакомом крылечке сидит, как король на именинах, стройный, высокий старик. Брови косматые, как у врубелевского Пана, древнегреческого лешего, каким его изобразил русский художник. Волосы у старика артистически длинные, спадают на плечи форменной тужурки неизвестного ведомства. Пушистая борода седа. Глаза веселешеньки, приветно и насмешливо синеют из-под широкополой фетровой шляпы, украшенной широкой шелковой лентой. В руках палка-"уразина", "значит, такая, - ласково орекомендовал ее наш новый собеседник, - которая бьет лишь один раз - наверняка!". На сухопарых ногах дедушки высокие выворотные сапоги особенного фасона: с наколенниками, как у драгун времен наполеоновских войн. Носили такие сапожищи и русские поморы-зверобои. В Керети, на Карельском берегу Белого моря, называли их улеги!
То ли под разбойника, то ли под пилигрима, ходока по святым местам, "работал" наш новый знакомец, Иван Федорович Елкин. И не ухватишь сразу, не поймешь его, кто таков. Откуда родом? "Весь белый свет прошел! - ответствует уклончиво. - Мне всюду родня - и нигде!" Мнит себя большим правдоискателем: "Правда груба, да Богу люба!". Хранит в наинадежнейшем месте - за пазухой! - ворох квитанций: посылает письма в Кремль Косыгину. "Писал и материалисту-философу Василию Белову! - говорит. - Прочитал его статью в отрывном календаре. Но ответа не получил". К персоне своей, видно, любит дедушко-пилигримушко привлечь внимание. Тем немного похож на Ефима Твердова. Через полчаса видим его перед нашим вице-председателем сельсовета - молодецки бьет странник кулачищем по столешнице, требует, чтобы ему посодействовали в покупке дома в этом именно селе, на речке Самине. Ага, все-таки деды-прадеды его жили здесь, в Царево. Кошкоедами, стало быть, слыли? А теперь проживает где-то в Приазовье. Но там его забижают те, что ходят в "тюбетейках без козырьков". Ну, что это за смутно слышащиеся время от времени разговоры об обидах, наносимых нашему брату-русаку то на одной окраине, то на другой? Никогда, нигде мы не испытывали этого, сколько ни ездили по белу свету - пространной державе...
Пытаемся разговорить странного старика, вышедшего с грохотом из сельсовета. "Чем я занимался в жизни? - переспросил, сводя картинные брови. - Заведовал своим свободным временем! А вот вы так пустяками занимаетесь! Про российскую историю надо у Карамзина читать, а не у здешних дураков спрашивать!" Опять ругает крючкотворство, распоселившееся, по его мнению, от залесного сельсовета до Кремля: "Ах они, стенки необструганные, красные кирпичи!" Намекает на какие-то свои "лукавохитростные" обстоятельства: "А я такой причудный!" И тут же начинает вовсе завираться, на свой лад трактуя библейские сюжеты. Отчего нам в конце концов пришлось руками развести, прочь сойти...
Нет. По нам все-таки куда лучше наши простодушные старички-старушки, деревенские жители, век свой трудившиеся здесь, в залесье, чем такой пройдисвет с уразиной!
* * *
И вот уезжаем из Самино! Села многоликого, пестрого от населивших его людей из залесных деревень. Хорошо это или плохо, что опустели древние селения, будут понемногу забываться имена их, не говоря о прозваниях основателей - легендарных новгородцев, казаков, "черкасов" и "панов" - украинцев и поляков периода Смутного времени, которых тоже числят в основателях иных селений, солдат-дезертиров и староверов? Плохо, конечно... Но вот - люди прижились на новом месте. Дети ходят в школу. Старики получают медицинскую помощь. И у этого своя правда есть...
Уезжая, вспоминаем здешнее древнее Сорокаполье и новенький поселок Октябрьский. Чудесные по местоположению, пограничные с нашей Пудогой. И близко - пять километров от Самино к северу. Мы туда пешком ходили. Там поразила речка, странно чуждая новому людскому поселению. Обычно ведь мы, северяне, обживаем бережок. А в Октябрьском - ни лавы-пристани, ни малой лодочки. Заросла река белыми кувшинками, как какая-нибудь дикая ламбушка Далеко на севере. Почему люди чураются реки? Загадка.
Идем по поселку. Видим украшенный резьбой, ухоженный дом за палисадом. В окне, окаймленном изузоренным кружевным наличником, - прекрасная девушка, почти девочка, того типа, какими любят изображать сказочных царевен Иван Билибин, Виктор Васнецов. Не застали мы того, к кому шли-бежали, - мастера-столяра Ивана Егоровича Алешкина, в этих краях человека известного, одобряемого. Но, тихо пройдя по приглашению юной хозяйки в горницу, полюбовались нарядной мебелью, сработанной Иваном Егоровичем. И почему-то так и не спросили, как девчонку эту лет четырнадцати зовут! Сделались перед таким видением шибко застенчивыми. Вообще, в Вытегорье встречается немало дев чудной русской красоты. Приедем сюда, когда наш сын вырастет, - невесту высматривать!
С грустью и радостью возвращаемся в нашу зеленую Вытегру. Часть экспедиции - ее северо-восточный маршрут - пройден. И как будто не напрасно.
* * *
Серебрятся за окном автобуса старинные погосты - былые центры деревенских округ. Взблескивают под низким сереньким небушком усталые сплавные реки. Устремляются вдаль, в краткие путешествия цветные локомотивы узкоколеек. И зеленые стога величественно, словно башни Великой Китайской стены, цепочкой переливаются с одного косогора на другой. Оттуда - за длинную сельгу. Взбираются на круглый холм-глядень, затянутый легкой синевой отдаления. Воздух насыщен электричеством. Все собирается - собраться не может гроза.
Все бы ладно. Да слишком много пыли. Особенно от встречных-поперечных лесовозов, волочащих тяжелые сосновые хлысты. Навстречу вздымается грозная иссиня-черная туча. Из-под нее повевает влажной прохладой. Воздух начинает будто даже потрескивать, издалека уже погромыхивает.
Только соступили с автобуса в городе - увидели плакат: в здешнем парке состоится вечер "Обряды, обычаи прошлого". Обосновались в гостинице. Поужинали в ресторане - в гостях хорошо, а в общепите лучше! Прошла скорая изобильная гроза, отсверкала молниями, отшумела ливнем. Пронзительно запахло тополевой листвой в милом городке. Побежали крутой улочкой от гостиницы новенькой вниз, в Парк культуры и отдыха. Вечер ведь аккурат по нашей части. Мы прямо из глубокой старины прикатили на рейсовом автобусе!
Парк - на холмах над рекой. Там, знаем, можно полюбоваться на самый что ни на есть настоящий шлюз старинной Мариинки, живой экспонат. Про него встреченный нами старый водник сказал: "Эти шлюзы-ящики не плотники делали - бондари! Вода в них щелочки не находила!". Инженерное сооружение чуть ли не петровских времен. Молодцы вытегоры, что сохранили! Берега укреплены то стоймя вбитыми сваями, то срубами-посомками из венцов бревен, привычными северным плотникам четвериками. Над руинами прадедовских гидротехнических сооружений - удивительной красоты старые деревья - сосны и липы, орошенные долгожданным дождем.
Под крутояром - открытая эстрада. Перед ней - ряды мокрых скамей. Над падугами из простуженного рупора громкоговорителя воет джаз, "как обманутая дева". Девять часов вечера. Народу, что называется, ни души, только мы сам-друг. Минут через пятнадцать пришла красивая докладчица, сотрудница местного музея, Маргарита Петровна Дмитриева. И маленького сыночка за ручку привела. Подошел пухловатый, словно спросонья, молодой человек в красном свитере и в еще модном в этих краях болоньевом плаще. Две чинные старушки, смотрительницы парка, сели рядышком. Принялись щебетать, будто век не видались. Мы помогли докладчице стащить поближе к публике крашеную "под дуб" трибуну. Наконец смолкла вездесущая "радиофикация". Сгущалась, синела сутемень: все-таки дело к августу!
Неподалеку гомонили местные парни - дожидались обещанных после доклада танцев. Того же ждала, коротала время девчушка, уткнувшаяся носиком в книжку прямо напротив докладчицы. Маргарита Петровна скороговоркой сообщила аудитории разрозненные факты из истории края. Прочитала прекрасные образцы фольклорных заговоров - чистейшая языческая поэзия! Но эти тексты произвели впечатление только на флегматичного доселе ничейного пса. Барбос начал подвывать ритмичным древним словам об острове Буяне, стреле-молонье, о золотом ключе, "роненом" во сине море.
Была организована и выставка вышивки, кружевоплетения, узорного крестьянского ткачества - просто дивного. Ведь эти места славятся кружевами "сцепкой", в былые времена производившими фурор на международных выставках в европейских столицах. Сочувствуя докладчице, - мы-то видим, сколько сил затрачено на подготовку доклада! - жалеем, что народу, мягко говоря, мало. А тут еще недавний дождь... Пухлый парень торжественно поставил в путевку общества "Знание" усталой Маргарите Петровне лестный отзыв о проведенном мероприятии. И число присутствующих снисходительно отметил - 48 человек! Ну кому нужна эта "липа" вековая! Ох, когда-нибудь отзовется оно нам, всеобщее взаимное вранье! Так бы и написал: 4 человека... Другой раз отнеслись бы к организации безусловно нужного мероприятия обстоятельнее.
На другой день заглянули, как водится, в отдел культуры райсовета. Заведует культурой в Вытегорье Вера Михаиловна Резниченко. "Охрана памятников? Ограничиваемся содержанием сторожей. Ну что еще можем сделать? На реставрацию денег нет... Сгорела вот всесветно знаменитая Покровская Анхимовская церковь, старшая сестра многоглавого Кижского собора, иные - ограблены... Кто же в сторожа пойдет, на мизерную зарплату? Только старички, на иную работу не годные. Народные хоры? Фольклорных коллективов в районе нет. Есть самодеятельность интеллигенции - учителя, врачи народ организованный и безотказный. А пожилые люди, которые помнят старинные песни, не охвачены".
В чужой монастырь со своим уставом ходить - дело распоследнее. Но поневоле подумаешь: сильно поругиваем наших, карельских, культработников. Но ведь у нас почти при каждом профсоюзном клубе, а в доме культуры - обязательно! - народные хоры, фольклорные коллективы работают, а то и театры, самодеятельные музеи - этих не сосчитать. Тут и возомнишь о земляках: энтузиасты зело!
Опять немного записали в Вытегре: вновь встретились с памятью о Петре Великом, о его пребывании в этих местах - неоднократном, в том числе и во время похода 1702 года, когда через Вологодчину, Архангельские земли и Белое море вышел "Осударь" на знаменитую свою дорогу. Прошел с кораблями и гвардией на Онего, потом Свирью - на Ладогу. И победоносным ударом по Шлиссельбургу, древнему Орешку, захваченному шведами, открыл счет победам в Северной войне. Вот об этом бы написать. За малым дело стало: найти рассказчиков. И записать от них, что сохранилось...
И тут наши надежды на старинное Анхимово! Замечено: где стоял или поныне стоит значительный памятник архитектуры, - там и устная поэзия, проза живут. Ведь фольклор един во многих своих проявлениях - архитектурный ли он, танцевальный или изустный...
VI. Анхимово
Теперь мы движемся на юг, вдоль былой Мариинки, нынешнего Волго-Балта. Важнейшей, как говорится, водной артерии Северо-Запада. Село Анхимово - в семи верстах от Вытегры. Отличная дорога начинается в районной столице улицей под названием Архангельский тракт. Старинным торговым путем, слывшим в древности, лет этак четыреста тому назад, Гостин Немецким волоком. Да еще раньше варяги-шведы выходили этим водным путем на Волгу. Оттуда - в Среднюю Азию и чуть ли не в Багдад, Индию!
Это там, за селом с чарующим наш слух именем - Анхимово, знаменитые Девятины и Шестово, село речных лоцманов и бурлаков, с недальними оттуда Собачьими Пролазами, узкостями на "канаве", где, как мы всюду тут исправно слышим вновь и вновь, лихие люди грабили, "имали" купцов, просто дорожных людей. Еще и нынешние дедушки "хорошохонько помнят": по здешнему берегу надо во всю мочь гнать коней. И "коренной" - мужик на борту барки, который руководит тягловыми людьми, бурлаками или погонщиками коней, зорко глядит и на берег. И темной ночью особенно зоркий зрит, чтобы не подобрались тати, не пробуравили борт. Ведь у иных здешних жителей такой же старинный промысел, как лоцманский или бурлацкий, - речное пиратство!
С такого "канавного" злодейства числили богатство некоторых семейств, их купеческий успех. Отсюда начиналось их "первоначальное накопление" - "с трудов праведных не наживешь палат каменных". Вот, к примеру, вечный босяк изловчился - стянул с барки ящик духмяного цейлонского чаю. И принялся, бают, ходить по деревням и селам, починкам и малым выселкам. Продавал крестьянам драгоценный чай щепотками - на заварку! Где за медные деньги, а где - за прястень пряжи, кусок холста. И разжился понемногу, пустив денежки в оборот. Открыл сперва лавочку, потом магазин. Стал, по преданию, родоначальником знаменитых здесь богачей Лопаревых.
С этим именем нередко связывают строительство Покровской к двадцатипятиглавой церкви. Еще в середине XIX века А. Ф. Лопарев, вытегорский торгующий крестьянин, "постоянно обращал внимание на поддержку Покровской церкви, не жалея на то средств своих", - читаем в периодике того времени. Храм же возведен в самом начале XVIII века, за несколько лет до освящения ныне прославленного Кижского Спаса. Живописный облик этого храма впечатлял "вытегоров", вдохновлял на создание преданий о его возникновении. При этом появляется и еще один "строитель чудотворный" - крестьянин по фамилии Плотников. Сведенные нами воедино, в литературный сказ, предания эти могут выглядеть так.
* * *
Сказ третий. Осударева вина
Иные скажут: когда Великий Петр этими местами шел, крестьяне загодя про то знали, на своих пьяниц глядючи. Тогда ведь по деревням мало пили. Не то, что ноне. Пьянтос был вроде дурака деревенского. Его жалели, но за человека не считали. А теперь их, вон-то диво, женят. И девы за них идут! Ну, и плодятся они, весело умножаются.
В прежнюю пору, когда Осударь бывал, ярыги кабацкие по придорожным кабакам жили-жировали, своей, знаешь, компанией. Вроде бомжей нынешних. И они Осударя ужасались, чуя скорую над собой расправу. Загодя по подпольям прятались! По банькам, по ригачам разбегались рыскучим поскоком. Под половиченки забивались, под сосновы десничины.
От царевых слуг, конешно, и нам худо приходилось... падедушкам нашим! Тем, что и навовсе без вины, без вина. Вот дай, расскажу!
Через эти места - путь из Вологды в Архангельский город, к Белому морю. Старинный почтовый тракт, торговая дорога. Ехал здесь Петр. Впереди, конешно, по уставу - квартирьер скакал. В Анхимове глянул, где бы, мол, ему на постой встать, цареву свиту распоселить! Видит: стоят хоромы просторные, двужирные. На два, значит, жилья-этажа, по-городскому сказать. Крылечико перенос! Наличники со ставенками. Очелья с прибасенками. Все честь по чести. Коттедж! Квартирьер и заскочил на бревенчатый взвоз, по которому сено на сарай завозят. С высокого седла в околенку стучится:
- Так что, хозяева, - царь едет! Освобождайте дом.
- У нас отец в извозе - ямщину гоняет! - встал впоперек цареву слуге крестьянский сын Плотников. - Нам некому слова сказать, велеть. А тебя - не знаем.
- И скот со двора - вон! Осударевы кони стоять будут, - квартирьер свою службу исполняет. Ему, конешно, надо ведь под жилье, военный постой место найти. И фураж. Сам в драгунах бывал, знаю.
- Нас двадцать пять душ. Куда пойдем! - парень не хочет и дверей отворить. Здесь ведь у нас какой народ? Каждый сам себе барин. Помещиков-господ сроду не видывали. А сержант Щепотев, царский квартирьер, и не залюбил. Горяч бывал. Говорят: крестьянскому сыну напрочь головушку тесаком снес...
Встречает сержант Петра в Анхимове там. Докладывает все при всем: "Тут тебе, Осударь, постоем встать будет гораздо хорошо!"
- Пошто парня сгубил? - Петру уж ведомо. - Людей со своего угла согнал, разорил. Ну, где, Михаила, твоя правда!
Он и в избу не зашел. Велел на берегу палатки-шатерики становить. И не долго здесь ночевал, станом стоял. Его забота дале гнала. Ведь тогда была война со шведом. А на том берегу, где Петрово войско лагерем стояло, по-над рекой Вытегрой, срубил старик Плотников церковь о двадцати пяти главах. Таковой в наших местах допрежь не бывало. Кижский двадцатидвухглавый собор уж потом срубили, там, за Онего. Старики сказывали, что сам Великий Петр план начертил: "Делайте так вот и так! В память о крестьянском сыне Плотникове, моей царской вине".
Это исторический памятник был. Храм, говорили, всесоюзного значения. Теперь, правда, сожгли мазурики.
* * *
Может быть, удастся записать и еще что-нибудь о Петре, о жизни "на канаве" и в долгожданном Анхимове, для нас воистину легендарном. Хочется взглянуть на берег, где некогда стояла многоглавая Церковь. На пути из города в Анхимово раньше можно было видеть и петровскую "беседную часовню", покрытую кружевом декора. Часовня была построена там, где, по преданию, Петр отдыхал, изучая эти места, намереваясь построить корабельный путь. "Беседная" - точное название. Действительно, это, скорее, павильон-беседка под высоким шпилем. Про эту часовню много рассказывают поныне. Само ее присутствие в этих краях поддерживает память о Петре Великом в Вытегорье. Место затоплено при реконструкции канала в 60-е годы, как и великое множество других древних сел, деревень.
Несется, подпрыгивая, автобус. Записываем наспех от разговорчивых спутников, местных жителей, имена погибших селений. Иные, не расслышав, теряем в придорожной пыли. Только в здешнем, анхимовском, сельсовете ушли под воду - вместе со всеми своими преданиями, легендами, именами знаменитых земляков - деревнюшки Сюрьга, Зеленино, Катальниково, Локманово, Леонтьево, Филиппо-во, Данилове, Белоусово, Голосово, Нагажма, Поджа, Подъелье, Подгородка, Материки, Ребово, Жарково, иные... Исчезли знаменитые Собачьи Пролазы. Одна надежда: и здесь найдем, может статься, переселенцев из погибших сел, они порасскажут местные байки...
... Когда на придорожном верстовом столбе показалась надпись "Анхимово", соскочили на пыльную обочину в великой оторопи. Уж очень скоро приехали! Не успели приготовиться к встрече, наглядеться в окошко! Прихватили рюкзаки, громоздкий наш магнитофон. До села от тракта надо порядочно пройти. Все-таки мала земля! Не так уж далеко отъехали от оставшегося без нас на целый месяц родного Петрозаводска. А кажется, и воздух здесь совсем иной. Леса будто гуще (правда, в Анхимове темнеет лишь еловая корба - священная кладбищенская роща). Поля зеленеют ярче. И дорога не сизо-пыльная - здесь она горячего охристо-красного колера.
Особенные краски пылали здесь, видимо, еще и оттого, что гроза, гоняющаяся за нами по Вытегорью и опять настигшая нас уже в Анхимове, сгустила воздух до синевы просветленного оптического стекла. И вот туча надвинулась, черная, как сажа. Испустила ослепительно белые молнии. Грянул над нашими победными головушками гром! Густой ливень взбил пузыри на лужах длинными стальными прутьями. Заставил опрометью спасаться в пустой молочной ферме, в каком-то помещении вроде кормозапарника. От гневного удара грома выплеснулась наземь околенка из окошка. Похоже, дождь надолго, надо пробираться в село!
Сельсовет, почему-то лишенный обычной приметы - красного флага, нашли моментально. И председателя застали. Молодой симпатичный Юрий Гаврилович Кабанов, недавний механик здешнего совхоза, устроил нас на прожитье в комнатенке на первом этаже сельсоветского особняка. До нас тут проживал богемный человек, заведующий местным клубом, совсем по-холостяцки. Сыро. Холодно! Простыни на койке свирепо грязные. Юрий Гаврилович, собираясь домой - день прогорел, - пообещал: придет техничка, все приберет, постель сменит. Вместо тетеньки-уборщицы прискакали ее смешливые племянницы-девчонки. Подмели пол в сельсовете - и ходу, заперев сельсоветский дом снаружи. Отчего мы оказались взаперти! Пришлось вылезать в окно...
Ладно, хоть чайник есть в нашей "комнате для приезжих". Рассердились мы на Анхимово, мокрое и неприветливое. И заодно надулись мы друг на дружку. И вот впервые Нила побежала в одну сторону села, а Витя, значит, в другую! Собрались "дома" уже около полуночи, "в темнях". И принялись делиться впечатлениями от первых встреч с анхимовцами.
При такой погоде самое неприятное место - совхозное огуречное поле! А самый мрачный человек - аккурат огуречный сторож! Сюда-то и залетела наша Нила. Разбеседовалась в сутемени синей под дождем с дедушкой. Старик худой, повытянутый вверх. И лицо у него длинное, бледное, шея долгая. Ноги, словно ходули, плохо носят. Старик жалуется на множество болезней, старушка-жена страдает бронхитом. Напасть у него, Григория Павловича Попова, великое горе: зарплату получил за свой огуречный дозор "незаконно" - пенсионеру не полагается. Теперь из своей двенадцатирублевой "пензии" выплачивает-возвращает любимому государству ежемесячно по четыре рубля долга. Теперь эту "порядню", говорят, отменят. Разрешат пенсионерам работать. И пенсию чуть увеличили...
Дедушке семьдесят пять. Григорий Павлович местный, малограмотный. Рассказывал старый солдат Великой Отечественной и гражданской войн (как и многие другие в Анхимове рассказывают) о построении здешней многоглавой церкви, про причастного к этому делу, по преданиям, Петра Великого. Вновь - про канал, корабли. Шли мимо этого берега с Балтики на Волгу боевые миноносцы - волной луга заливало. Сходили на бережок молодые матросы. Один и деву здесь себе высмотрел. Вернулся потом, женился, "опреселился"... В восемнадцатом году, не столь и давно. А жизнь прошла...
Предания о храме - преданиями! Но вот, говорят, в самой сгоревшей в 1963 году церкви "соблюдалась" прикрепленная к иконостасу памятная доска. А на ней - редчайший случай! - запись, ее нам цитируют по памяти: "При реке Вытегре церковь Покрова Богородицы освящена в 1708 году, во время преобразителя России Петра Великого, первого императора. Перепоставлена на каменный фундамент, вновь освящена 1 октября 1793 года". Редчайший случай! Ведь на той же доске были названы поименно и зодчие, строившие церковь, потрудившиеся здесь плотники! Первый из "славутников", вожей артели, - Петр Невзоров, крестьянин деревни Гозина Аневзорова на Дмитровой горе. От этой деревни ничего не осталось, кроме имени. Ныне она под водами Волго-Балта. Вторым назван Буняк, христианского имени не припомнят. Прозвище - "уставельско" - можно перевести на современный язык как Шумный, Гордый, Заметный. Он, Буняк, родом из деревни Исаковской на Тагажме-реке, до затопления слывшей Зеленино.
Помнят: зодчие вместе разрабатывали проект, следуя обычаю строительства древнерусских многоглавых храмов. Подбирали надежную артель. А было в ней 75 человек, из которых 12 - женщины. Все - местные крестьяне. На доске "цвели" их простые имена, чтоб знать, кого в молитвах поминать: Николай, еще Николай, Яков, Назар, Иван... Про зодчих известно еще, что были Буняк и Невзоров одногодки, ко времени освящения храма каждому под восемьдесят.
Анхимовская церковь хранила уникальный старинный иконостас, до которого, похоже, у реставраторов и исследователей так и не дошли руки. Местные жители (в частности, памятливые на диво наши собеседники Василий Дементьевич и сестра его, бабушка Маша, по фамилии Вороновы), родившиеся в конце прошлого века, вспоминают: на третьей сотне лет раскатанная, вновь поставленная на фундамент церковь "была как молодая". В пазы, ладно причерченные, вырубленные плотниками петровского времени, невозможно было просунуть лезвие бритвы. Не сыскать и места соединения брусьев, теса, бревен. Видно, рублен был храм из рудового, сердцевого, сушеного леса, да и с добрым мастерством. Вот из такого материала (да и такой доброты плотники) делали коробки-шлюзы, из которых вода не просачивалась, держалась налитая...
Давно высказывалось предположение: Кижский собор, который ведь суть усовершенствованный Анхимовский, делала ватага-артель Невзорова и Буняка. И это они скрылись за легендарным псевдонимом "Мастер Нестер", Кижи пока остаются анонимным произведением. Будем надеяться, дотошные исследователи когда-нибудь доберутся до тайны Кижей. Пока же лежащая за зеркалом Онего Карелия, видим, "зеркально" отразила шатер Саминской церкви - в Кондопожской, а Вытегорско-Анхимовский храм живет в величавости Кижского Спаса. Ну отчего так печальна судьба здешних памятников деревянного зодчества? Отчего неведома никому, например, красота храма в Девятинах?
В 60-е годы XX века Покровскую церковь в Анхимове предполагалось реставрировать. Об этом тоже знают на селе. Был, ведомо, разработан проект (архитектор А. В. Ополовников). Храм объявлен памятником архитектуры всесоюзного значения. В 1963 году реликвия народной культуры Русского Севера погибла в огне... Но и сейчас еще местные жители надеются на воспроизведение храма. И мы, мало веря в возможность такого "новодела", все же не решаемся говорить об этом людям. Вновь слышим предания, аналогичные кижским: место строительства церкви указала приплывшая по реке икона Покрова. Нашли ее у приплеска вод, тут и построили храм. В Кижах место построения храма, по легенде, указал приплывший по озеру строевой лес, предназначенный для церкви. Иное предание: купец или крестьянин построил ее на месте гибели сына здесь, в Анхимове.
И утро после грозы такое доброе! И денек разыгрался - на славу. Не осталось следа от давешнего смутного настроения. Все-то нам в Анхимове нравится. Работаем от темна до темна. Едва успеваем сделать очередную запись в дневнике. Опять слышим такие обычные здесь предания о деятельности Петра I. О том, как украли у Осударя лазоревый камзол с золотыми пуговками (нам памятны точно такие же легенды в Поморье, приуроченные к остановке Петра в деревне Нюхча в 1702 году, том же самом времени славного похода на Шлиссельбург и Осударевой дороги! Записывали их двумя годами раньше).
Слышим здесь, в Вытегорском крае, как Петр, осердясь на здешних лукавых мужичков, заявил им в сердцах: "Вы - тигры!". И оттого, мол, пошло название и города, и речки. Таких наивных топонимических преданий немало на Севере, да и повсюду на белом свете. (То - тьма! - аттестовал будто бы тот же Петр селение, вот и назвали Тотьмой!) И опять слышим старинные рассказы о пути-бечевнике. Как живые, проходят перед нами коногоны, пешие бурлаки, тянущие лямку общей бечевы: "Мешок на голове; мокрый, как водяной! Хаживал и я с Чайки до самой матушки-Вытегры!" И о бурлацких матерях, у которых на все слез хватает: "Плачут не в горсть, а в пригоршню". И про то рассказывают, как тащили барки туерами: заведут вперед якорь на дно, а потом и выхаживают цепь. Так и тянули. "Пароходами тянуть невыгодно: сильно разрушались узкие берега от пароходных винтов". И опять - "демонологические рассказы". Идет бурлак домой, бережет получку за пазухой. Вдруг видит - вырос из воды водяной хозяин выше сосен. Одной ногой на один берег ступил, другой - на иной. Спервоначалу-то, конечно, оторопь взяла бечевого тяглеца - да еще деньжонки-то не отобрал бы, ой! Да присмотрелся - водяной как есть нагой стоит, качается. Зелена борода наготы не скрывает. Фыркнул насмешливо бурлак: "На эти бы ножищи - да красные штанища - вот был бы молодец!" Как тут водяной-то спохватился, срамоту в лапы сгреб - да побежал-пошлепал по Мариинке, заухал: "На эти бы ножища - да красные штанища... ах-ха-ха!" Ведь нечистая сила пуще всего боится варового - насмешливого! - слова. Это - верная защита, хоть от домового, хоть и от лешего...
В преданиях, народных рассказах - да вот, оказывается, и в былинках тоже - помнят о бурлацком быте с поражающей воображение дотошностью. "Путина", "тяга", "бечевник" - это ведь не только возможность заработать "живу деньгу", "рублишко на штанишки". Это еще и способ выйти из привычного круга крестьянского существования.
Чаще барки тянули конной тягой. Но в иных местах коням не пройти. Двенадцать человек волокут барку. Местами по берегу и тропы-то нет, кое-как лепятся по кустышкам... Бурлак получал рубль в день. Землекоп - от 55 до 75 копеек. Пуд муки стоил рубль. Вытегорцы-старики, в том числе и жители Анхимова, благодарно вспоминают "обжорку" в своем уездном городишке. Холодец там - 5 копеек за фунт. Хлеб - 1 копейка, ситник - белый хлеб - 6 копеек за фунт (400 граммов).
Как уже говорилось, доселе занимает былых путинных, их детей и внуков тайна чудесного обогащения торгующих крестьян, прежде всего Лопаревых. Особняк этого торговца и крупного подрядчика стоял, говорят, где-то возле Девятин. Любил, вспоминают, Лопарев выйти на перенос крылечко - да прямо с него и сесть в выездной катер, отправиться на шлюзы. А они, эти рубленые клети водосбросов, носили "крещеные" имена: "Андрей", "Самсония", "Михаил", "Владимир", иные... На каждом шлюзе - через версту - сторожа из отставных солдат: стоят у столбов, следят за порядком. А на столбе - медная церковная кружка. А над каждыми четырьмя шлюзами старшой - заслуженный "ундер" в черном мундире с зелеными кантами, с бляхой на груди, весь в медалях и крестах. На пуговицах у него - скрещенные якорь и топор.
Давно пробежал катер Лопарева, суда старинных его конкурентов - Болтина и Копорулина. А память о них живет, жива и песня: "Копорулин и Балтии взяли промысел один. Не считав еще доходов, накупили пароходов..." Тысячи крестьян из дальних и ближних деревень съезжались "на тягу" в навигацию, оставляя семьи, пашню, "сеножати" в самое страдомое время ради "наживы", оборачивавшейся скудным заработком. И вот изобиженный богатым подрядчиком бурлак измыслил и произнес самое страшное, в его представлении, проклятье - "на остуду" в лопаревской семье. Сохранился в людской многоустой памяти текст, встречающийся в вариантах поныне:
- Стану я, раб Божий, не благословясь, выйду не крестясь. Из избы не дверьми, из ворот не в ворота. Выйду я подвальным черным бревном, дымчатым окном, в зелено чисто поле. Во чистом поле бежит река темна. И во той реке темным-темной ездит черт с чертовкой, шастает водяной с водянкой. На одном челне не сидят, одним веслом не гребут, одной думы не думают, совета не советуют.
- Так бы и раб Божий Кузьма с рабой Божьей Анисьей на одной бы лавке не сидели, одной бы думы не думали. В одно бы окошко не глядели, одного совета не советовали. Собака бела, кошка сера, промеж них змея синя. Золот ключ, буланый замок словам моим - аминь!
За этим заговором на купца, насолившего чем-то бурлаку и примерно им наказанного - "за лычко ремешком!", - следует впечатляющая панорама душевного и семейного разлада в семье Лопаревых. Эти бытовые рассказы интересны, но все же не нашего жанра! Нам вынь да положь эпические предания, былички о нечистой силе, легенды о святых и построении храмов. Если не о царе Петре или братовьях-разбойниках, так хоть "о силачах, простодушных крестьянских богатырях, которые являли могуту "везде, где кипит...". К сожалению, почти не знают здесь имя широко известного в Поморье и на Онего-реке Ивана Лобанова. Зато вновь и вновь рассказывают о Степане Дурове из Алмозера, о Сергее Пескове из Вытегры. Они "оказывали силу" в тяжкой бурлацкой лямке.
Внезапно ожившей легендой предстает перед нами в Анхимове молодой еще в череде наших "информантов" Владимир Александрович Обрядин. Ему нет и пятидесяти. Он - прямой потомок того преславного вытегорца, что некогда лишил Петра самолучшего камзола. И вот Владимир Александрович, поведав нам о старинном атамане здешних речных пиратов - славном Мураше, рассказал и о происхождении собственной знаменитой в этих краях фамилии. Приведем текст семейного предания, ставшего достоянием своеобразного эпоса "корабельной стороны".
"Ну хорошо. Расскажу, отчего наша фамилия пошла. Это было очень давно. Тогда царь Петр I проходил по нашей территории. И, не доходя до Вытегорского Погоста, на Беседной горке лег отдыхать. А рядом с собой положил камзол. Было время теплое, как вот сейчас. И этот камзол кто-то, видя, что царь спит, и взял. Подшутить, видимо, хотел. И унес. А Петр, видно, заметил. Пришел в деревню, спрашивает:
- Мужики! Кто у меня камзол взял? А один-то и смеется:
- Да у меня, у меня, - говорит, - камзол твой! Хотел фасон снять.
- Да где?
- Обряженный! (Спрятанный, значит.) И подает ему камзол.
А Петру словцо заправилось. Вот он и дал этому мужику новое прозвание: "От сего времени быть тебе Обряд иным".
Ну, и стал давний падед Обряд иным. Стали мы все фамилию носить - Обрядины. И я, и дети мои. И внуки будут Петра помнить, Обрядиными слыть".
* * *
Синяя короткая ночь в Анхимове тепла. Идем берегом.
Тихий плеск винтов. Вполголоса звучащие команды с ходовых мостиков теплоходов, сухогрузов. Встреча, расхождение цветных ходовых огней. Кто в полуночные северные страны идет. Кто - в марево полуденных южных степей, в заморские страны.
Словно встречные корабли, сходятся здесь и расходятся времена. И вечен приплеск-говор, вековечна молва, народная память. Вновь и вновь переживается минувшее древнего края, встречи с людьми корабельной стороны.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См., например, подготовленные Н. А. Криничной (ныне доктор филологических наук) издания: Северные предания: Беломорско-Обонежский регион. Л.: Наука, 1978; Легенды. Предания. Бывальщины. М.: Современник, 1989; Предания Русского Севера. СПб.: Наука, 1991: а также: Медный вершник: Сказы о Петре Первом. Петрозаводск: Карелия, 1988 (соавтор В. И. Пулькин), многое другое.
* Район Петрозаводска.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ
А. И. Михайлов
К ИСТОКАМ ПОЭТИЧЕСКОГО ФЕНОМЕНА НИКОЛАЯ КЛЮЕВА
Николай Клюев родился, по его словам, "в месяц беличьей линьки и лебединых отлетов" - 10 (22) октября 1884 года1 в селе Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии (ныне Вологодской области).
На этом абсолютно точном, окончательно на сегодня выверенном факте уместно остановиться и подключить материал, хоть, возможно, и не обладающий полной биографической достоверностью, но зато проливающий определенный свет на личность самобытнейшего поэта России. Этот материал не что иное, как почерпнутые из его же собственных уст легенды.
Загадочно явление человеческого духа. Бытие же творческого духа загадочно вдвойне. И если поэт, помимо совершенствования своих лирических или эпических строк, занят еще и созданием своего "жития", своей "судьбы" (в автобиографии ли, в творческом ли поведении), то это также имеет свой существенный смысл, не менее значительный, чем факт самого его творчества.
По отношению к Клюеву это существенно особенно, поскольку легендарный образ его личности был создан и завершен даже не им самим, а его эпохой, российской историей, правда которой оказалась драматичнее и фантастичнее мифов поэта о себе. Он, может быть, и создавал их в предугадывании всей уникальности своей судьбы.
Родословной отводится в них едва ли не главное место. "Родовое древо мое замглело коренем во временах царя Алексия ... До Соловецкого страстного сиденья восходит древо мое, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной"2, - записывает в 1922 году слова Клюева литературовед П. Н. Медведев. Уже в этом небольшом отрывке целая программа осознания поэтом собственной личности и жизненного пути. Прежде всего утверждается мысль об исторической глубине своих семейных корней, способных древностью поспорить с именитыми родами. И погружаются эти корни в самый драматический, чреватый существенными последствиями пласт отечественной истории - образование в ней религиозного раскола. И он, этот пласт, почти весь охватывается топонимикой корней клюевского "родового древа". Тут и бунт монахов Соловецкого монастыря (усмирен в 1676 году) против церковных нововведений патриарха Никона, в которых ими и другими ревнителями "древлего благочестия" было усмотрено посягательство на православную веру; и сожжение в 1682 году в Пустозерске неистового обличи- теля никоновской "ереси" протопопа Аввакума; и самосожжение в знак неприятия мира, в коем возобладал антихрист, раскольников в Палеостровском монастыре (на Онежском озере) в 1689 году; и основание бежавшими из разгромленного Соловецкого монастыря монахами раскольничьей Даниловой пустыни; и расцвет ее при Андрее Денисове в эпоху правления Петра I.
Наиболее прославился этот монастырь своей самостоятельностью в области духовной и даже литературной деятельности. Андрей Денисов и сам был человеком высокообразованным, обладающим большим литературным талантом. Постоянны были его сношения с духовной элитой Москвы и Петербурга, а для изучения логики, философии и богословия он, по слухам, ходил даже в Киев к Феофану Прокоповичу. Он основной автор знаменитой книги "Поморские ответы" (1722), в которой дается обстоятельная (на все 106 вопросов) отповедь миссионеру-иеромонаху Неофиту, посылавшемуся от Синода на Выг с целью искушения тамошних раскольников в их вере. На эту книгу любил ссылаться Клюев как на высокохудожественный образец апологии "древлего благочестия", старообрядческой веры.
Другим известным раскольничьим монастырем в том же Выгорецком крае был располагавшийся в тридцати верстах от Данилова на реке Лексе женский Лексинский монастырь (основан в 1706-1709 годах). Оба монастыря были разорены в период антираскольнической кампании в середине XIX века, так что проезжавший по этому краю в конце века К. К. Случевский уже тогда констатировал: "От Данилова и Лексы не осталось более и тени... Это теперь почти такой же миф, как и онежский водяной царь..."3 Для Клюева же оба эти монастыря с их распространявшейся по всему Северу независимой духовной культурой всегда были и оставались "неколебимыми столпами красоты народной".
После всего сказанного о расколе и стремлении Клюева подчеркнуть свое родство с защитниками "древлего благочестия" следует все же задуматься и о более глубоком осмыслении этого явления, нежели сведении его к простому упрямству фанатиков, не желающих поступиться хотя бы малой толикой традиционной обрядности. Готовность протопопа Аввакума пойти на смерть ради "единого аза" отнюдь не следует расценивать как некую не оправдывающую себя нелепую жертву, особенно в такой стране, как Россия, на которую то и дело накатывались волны размывающих ее самобытность чуждых влияний и которая в лице своих официальных сил не всегда находила нужным им противостоять. Поэтому с неизбежностью должно было возникать из народных недр центростремительное движение, направленное на сохранение основ национальной духовной жизни, хотя бы и в виде их не вполне еще осознанного символа - "аза" старопечатных книг, которым не желали поступиться ревнители "древлего благочестия" и который они готовы были прикрывать своею собственною жизнью. Клюеву тоже пришлось заслонять свои "азы", "азы" крестьянской и православной культуры, хотя сила катастрофического вала, накатившегося на основы национальной жизни в его эпоху, была куда разрушительнее, чем в аввакумовские времена.
Не менее существенно отметить и другое. Освободившись волею исторического случая от опеки официально-церковной догматики, религиозное чувство людей, причисливших себя к расколу, обретало теперь как бы полную свободу "творческих" поисков пути к Богу. Именно этим объясняется тот факт, что начавшееся с отстаивания каких-то действительно, может быть, уже ненужных мелочей и за это отторгнутое от возобладавшего "правоверия" раскольническое движение покатилось в будущее подобно лавине горного обвала, рождая на своем пути все новые и новые отклонения, так называемые толки и секты. Уже в XVII веке крестьянином Костромского края Даниилом Филипповым (год рождения неизвестен, "вознесся на небо" в 1700 году) создается мистическая секта наиболее, вероятно, "творческого" обретения божественного пути - христовщина (в искаженном варианте - хлыстовщина). Во главе хлыстовских общин, называемых "кораблями", стояли пророки и пророчицы, а также "христы" и "богородицы". Отвергаемый постулат церковного таинства заменялся здесь верой в возможность каждому сделаться "Христом" или "богородицей" путем строгого аскетического образа жизни и доведения себя до состояния религиозной исступленности, так называемых радений, сопровождающихся кружением, пением и мистическими видениями. Существовало множество и других сект: беспоповщина, странники, бегуны, нетовщина, самокрещенцы и др. Не обходилось при этом и без таких сект, в которых "творчество" доходило уже до явных извращений: скопцы, запащиванцы, морельщики, знакомые нам уже самосожженцы. "Раз высвободившись от авторитета церкви, раскольники разделились на многочисленные толки, и это разделение, усиливаясь с течением времени все более и более, не знало границ"4. "Границами" же собственно клюевского участия в расколе был в основном лишь тот мир своеобразной духовности и красоты, который созидался и защищался поколениями талантливых деятелей этого движения и свидетельствовал о явной самобытности русской культуры.
Свою причастность к раскольническому миру Клюев то и дело подчеркивает в легендах-автобиографиях. "Родом я крестьянин с северного поморья. Отцы мои за древлее православие в книге Виноград Российский на веки поминаются"5, - читаем в одной из его заметок 1920-х годов. Эту старообрядческую линию своей биографии он доводит до полного завершения. Его дед по матери, Митрий Андреянович, еще безусым пареньком был верным слугой Выговской пустыни. С ним посылали братья этого "Северного Иерусалима" в столицу выкуп за свою независимость: "Провозил он с Выгова серебро в Питер начальству в дарево, чтобы военных команд на Выгу не посылали, рублевских икон не бесчестили и торговать медным и серебряным литьем дозволяли"6, - сообщает поэт в одном из своих "житийных" рассказов, озаглавленном в записи Н. И. Архипова "Праотцы". И всю свою жизнь был Митрий Андреянович "древлему благочестию стеной нерушимой" и одним из тех, через кого укреплялись на Севере "левитовы правила красоты обихода и того, что ученые люди называют самой тонкой одухотворенной культурой"7. Что же касается отца Митрия, то есть прадеда поэта, то при всей скудности сведений о нем и его образ предстает здесь все в том же героически-старообрядческом ореоле: "Чтил дед мой своего отца (и моего прадеда) Андреяна как выходца и страдальца выгорецкого"8.
В ту же духовную (старообрядческую) прародину уводит поэта и линия рода, идущая от бабки Феодосьи (тоже по матери) - "по прозванью Серых". В материнском поминном причитании по ней запомнились ему слова о "белом крепком Ново-городе", о "боярских хоромах переных", об узорочье нарядов, в которых выпала ей судьба красоваться.
Возведение поэтом своего родословного древа, мало сказать, к выгорецким раскольникам, да еще и к боярскому роду среди них, тоже не лишено исторического основания. Против Никоновской реформы выступили не только рядовые священники, но также и посадские люди, и даже родовая знать. Известными сподвижницами протопопа Аввакума были княгиня Урусова и боярыня Морозова. Сам глава выговской раскольничьей общины Андрей Денисов происходил, по утверждению историков, из князей Мышецких.
Наконец, из еще более отдаленных глубин родословной молвы поэта доходят и вовсе удивительные сведения. В этом же цитируемом нами рассказе "Праотцы" приводятся Клюевым следующие обращенные к нему слова матери: "В тебе, Николаюшка, аввакумовская слеза горит, пустозерского пламени искра шает. В нашем колене молитва за Аввакума застольной была и праотеческой слыла"9. Далее она рассказывает, как еще в детские годы ей пришлось от одной старицы услышать, что будто бы их род "от аввакумова кореня повелся".
Подтвердить или опровергнуть это едва ли уже возможно, однако же, что касается духовного родства Клюева с мятежным протопопом и с самобытным русским писателем, то это вполне им доказано и "огненной" силой своего как поэтического, так и пророческого слова, и упорством в сопротивлении все перемалывающему механизму господствующего режима, и своею тоже мученической судьбой. Образ Аввакума проходит через всю его поэзию, к нему он обращается и в своих литературных размышлениях: "Вот подлинно огненное имя: протопоп Аввакум! После Давида царя - первый поэт на Земле, глубиною глубже Данте и высотою выше Мильтона ... Брачные пчелы Аввакума не забыли"10. Аввакумовское слово входит в сознание поэта уже с самого раннего детства вместе с постижением грамоты: "Учился - в избе по огненным письмам Аввакума..."11. Собственную "автобиографию" Клюев создавал, несомненно, оглядываясь на "Житие" своего кумира.
Такова духовно-возвышенная, восходящая к древлеблагочестивым заветам предков материнская ветвь клюевского родословного древа. Иного рода и не менее значительные ценности наследовались поэтом по отцовской линии. "Говаривал мне мой покойный тятенька, что его отец, а мой - дед, медвежьей пляской сыт был. Водил он медведя по ярмаркам, на сопели играл, а косматый умняк под сопель шином ходил ...
Разоренье и смерть дедова от указа пришла. Вышел указ: медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить... Долго еще висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не стерло ее в прах.
Но сопель медвежья жива, жал кует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью, аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях..."12.
Там, в материнских истоках, - высокий дух христианства, к тому же в утонченно-изощренной раскольнической интерпретации, здесь, в отцовских, - сохранившееся в недрах народной жизни язычество; с той стороны поэтом усваивается исполненная византийской красоты и благолепия церковно-книжная культура, с этой, отцовской, - развлекательная культура народных зрелищ, городских площадей и деревенских гуляний.
Особого разговора заслуживают и сами родители поэта. Отец, правда, по сравнению с матерью, не нашел какого-либо значительного отражения ни в реальной, ни в легендарной биографии поэта. О нем он упоминает только в связи с отмеченной нами историей деда Тимофея да географией своей предыстории: "Родом я ... по отцу ... из-за Свити-реки...". Река Свить (или Свидь) протекает между озерами Лача и Воже в той части Архангельской области, которая представляла собой некогда северную окраину Новгородской губернии, вырисовывающуюся на карте своим вторжением в Олонецкий край в виде, по образному уподоблению самого Клюева, "рукава от шубы великого Новгорода". Именно там находились и небольшие уездные города Белозерск и Кириллов, где водил по ярмаркам своего медведя дед Тимофей. Оттуда перебралась семья Клюевых в Вытегорский уезд соседней Олонецкой губернии, где и родился будущий поэт.